Григорий Амелин Издание в конце прошлого года "Стихотворений" Корнея Чуковского, подготовленное М.С. Петровским, достойно всяческих похвал. Разбросанное по множеству книжных и периодических изданий, по письмам и альбомам, по государственным и частным архивам, стихотворное наследие Корнея Чуковского впервые предстало в таком внушительном объеме, и главное - заслуженно в серии "Библиотека поэта". Многие тексты впервые. И все это в разливе обширного и добросовестного комментария исследователя. Низкий поклон ему. Но сейчас речь о другом.
Под номером 100 в томе опубликовано стихотворение, написанное Чуковским в день своего 75-летнего юбилея:
"То ждал, то опасался, / То верой был согрет. / Чего ж, гляжу, дождался / Я в 75 лет? / Ведь этот срок не шутка, / Хоть мил еще мне свет, / Шагнуть мне как-то жутко / За 75 лет. / Я силы в распре с веком / Прошу не для побед: / Остаться б человеком / Мне в 75 лет. /................ / Вдруг спросят там наивно, / За розгу я иль нет. / Мне с новыми противно. / Мне - 75 лет. / Три года пережиты, / И все пока - поэт, / Хоть с прозвищем "маститый" - / Я в 75 лет. / Под тяжестью их груза / Один-другой куплет / Сложи, старушка муза, / Про 75 лет. / Устал я жить в надежде / На умственный рассвет; / Хоть меньше тьмы, чем прежде, / За 75 лет. 27 мая 1957 года"
Все дело в том, что текст этот принадлежит умственному рассвету и перу Алексея Михайловича Жемчужникова, отпраздновавшего свое 75-летие в 1896 году. Как известно, Чуковский в своем "Дневнике" чужих стихов не переписывал, а тут вдруг перекатал целое стихотворение другого поэта, "выдавая" его за свое. Правда, не один к одному - текст заново аранжирован и сокращен, много выиграв в юбилейности. Петровский продолжил мистификацию Корнея Ивановича и правильно сделал - указание авторства свело бы на нет интригу. В самом деле, кому принадлежит это юбилейное стихотворение? Сдается мне, что им обоим. Переписывая "чужой" текст, поэт определенно связывает себя с ним, идентифицирует, когда стихотворение Жемчужникова не обосновывает или подтверждает его мысль, а само ею является. Строго говоря, Чуковский не приписывает его себе, а отсуживает у предшественника как единоличного владельца. Поэзия - она ничья.
В самом конце "Золотого теленка", после окончательного любовного фиаско с Зосей, великий комбинатор признается Козлевичу: "Вчера на улице ко мне подошла старуха и предложила купить вечную иглу для примуса. Вы знаете, Адам, я не купил. Мне не нужна вечная игла, я не хочу жить вечно. Я хочу умереть. У меня налицо все пошлые признаки влюбленности: отсутствие аппетита, бессонница и маниакальное стремление сочинять стихи. Слушайте, что я накропал вчера ночью при колеблющемся свете электрической лампы: "Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты". Правда, хорошо? Талантливо? И только на рассвете, когда дописаны были последние строки, я вспомнил, что этот стих уже написал А.Пушкин. Такой удар со стороны классика! А?"
Отказ от вечной иглы связан с желанием умереть, которое, в свою очередь, вызвано неудачей в любви. Но и сочиненные стихи не только не освобождают от страдания, а удваивают его. В муках рожденное слово оказывается чужим. Пусть оно и принадлежит великому классику, оно бесплодно и оскорбительно для оригинальной бендерской натуры. Бендер - не постмодернист, он хочет своего страдания и своего слова. Но разрывающийся между авторским присвоением и убогой цитацией Бендер не прав. Это ложная дилемма. Извечная бендерская самоирония заставляет подозревать, что и герой в нее не верит. Тот, кто в стихотворном тексте вспоминает чудное мгновенье со всеми вытекающими отсюда последствиями, - не Пушкин, а поэтическое "Я", "говорящее лицо" (Тынянов). Значениями этого поэтического "Я" могут быть Пушкин, Бендер и любой другой возможный читатель, для которого истинно высказывание "Я помню чудное мгновенье...". В тексте нет записи об отцовстве. Произнося "Я помню чудное мгновенье", я переношусь из моего мира в мир текста, и я, произносящий, становлюсь я-помнящим. Я не становлюсь Пушкиным в момент произнесения его слов, но я и Пушкин становимся говорящими одно и то же.
Мимолетно упраздняя авторство Жемчужникова, Чуковский возвращает произведение к самому себе, к его собственному анонимному присутствию, к неистовому и безличному утверждению, каким оно по сути своей и является.
Нам ли бояться могучих зверей?
Дарья Гармоненко