Утешение апокалипсисом

Эмиль Чоран. После конца истории. / Пер. с франц. Б.Дубина, Н.Мавлевич, А.Старостиной. - СПб.: Симпозиум, 2002, 543 c.

В русской транскрипции фамилия "Чоран" невольно ассоциируется со словом "черный". И едва только начав его читать, вы сразу понимаете, насколько эта случайная ассоциация к месту. Чего стоят одни только заглавия книг! "Трактат о разложении основ", "Силлогизмы горечи", "Соблазн существования", "Несчастье родиться", "Злой демиург", "Разлад", "На вершинах отчаяния"┘ Перебегая от афоризма к афоризму, от страницы к странице, вы чувствуете, как сумрак сгущается, очертания скрадываются, предметы начинают сливаться, и сознание окутывает глубокий мрак.

Кто же этот невыносимый человек, без устали посылающий проклятия миру, презирающий себя, воспевающий самоубийство и длящий свое существование в говорении о смерти, искавший, по его собственному признанию, утешения в утопии и обретший его только в Апокалипсисе? Внешние черты биографии Чорана скупы и, кажется, почти ничего о нем не сообщают. Идиллическое австро-венгерское детство, изучение философии и литературы в Бухаресте, парижская эмиграция, бедность и скитания, вхождение в круг французских левых интеллектуалов, отказ от литературных премий, популярность среди бунтующего студенчества - кажется, все это мы уже где-то слышали. Все это - скорее о поколении, об эпохе, чем о нем самом, Эмиле Мишеле Чоране.

Главное в Чоране, что по-настоящему архетипично для сына века, - его бездомность. Но именно это и определило его путь в философии. Изгнанником и скитальцем Чоран стал гораздо раньше, чем покинул Румынию и навсегда сменил родной язык на французский. Он стал им, как только начал мыслить.

Конечно, можно увидеть за Чораном традицию. Тут и там на страницах его странных книг встречаешь упоминания имен буддийских мудрецов, античных скептиков и стоиков, гностических ересиархов и христианских мистиков, Шекспира и Монтеня, Паскаля и де Местра, Чехова и Достоевского┘ Но ничего похожего на гедонистическую спесь интеллектуала-многочея в его размышлениях нет. Отношение Чорана к тысячелетиям европейской истории точно выражает строка из любимого им Лермонтова: "...насмешка горькая обманутого сына над промотавшимся отцом". Его блуждающий взгляд ни на чем не останавливается, ни к чему не прилепляется, а отталкиваясь от всякого повода, неизбежно возвращается к тому, что делает всякую традицию невозможной. К тщете. К невыносимости жизни. К человеческому ничтожеству. К смерти.

Банально? Вне всякого сомнения. Ничто так не противно образу мысли Чорана, как оригинальность. Он безнадежно неоригинален. "Жить - уже плагиат", - без тени иронии замечает он. Но вместе с тем именно этой своей убийственной неоригинальностью, полным отсутствием манеры Чоран разительно отличается от мыслителей, на первый взгляд близких ему по внутреннему складу. У него нет ни мелочного цинизма шестовского "Апофеоза беспочвенности", ни истерических пароксизмов батаевского "Внутреннего опыта", ни изящества аленовских "Суждений", ни розановского ерничества, ни трагического героизма "Мифа о Сизифе" Камю. Мысль Чорана как бы непрерывно борется с литературой, со всякой красивостью и всякой риторикой.

Казалось бы, книги Чорана не могут быть ни "современными", ни "своевременными". Но все-таки, наверное, невозможно придумать более подходящего момента для появления перевода Чорана в России, чем нынешний. Именно теперь, когда повсюду, как грибы после дождя, плодятся бунтари по вызову и салонные циники, вразнос торгующие своим разочарованием, урок настоящего нигилизма, который преподносит Чоран, будет очень полезен. Трезвость мысли и успех несовместимы.

"- Ваша книга провалилась.

- Вот именно. Только вы забываете, что я именно этого и хотел и что для нее это была единственная возможность удасться".