Сергей Земляной Николай Наседкин. Самоубийство Достоевского. Тема суицида в жизни и творчестве писателя.- М.: Алгоритм, 2002, 448 с.
Одно из главных, если не главное, достоинство этой книги состоит в том, что ее прочтение освежает в памяти читателя несколько капитальнейших (излюбленный термин автора) мыслей, которые в совокупности приоткрывают некий модус доступа к творчеству - и, как полагает Наседкин, к жизни и смерти - Федора Достоевского. И хотя эти мысли не принадлежат автору, как не принадлежат они и Достоевскому (хотя духовно им прожиты), а заимствованы ими у других, не менее гениальных писателей, я ввиду их кардинальной важности попытаюсь их коротко воспроизвести. Разумеется, все эти мысли имеют прямое отношение к теме смерти, в том числе - добровольной насильственной смерти, то есть самоубийства, которой всецело посвящена обсуждаемая работа.
Первая принадлежит создателю "Откровения святого Иоанна Богослова" и очерчивает горизонт раннехристианского восприятия смерти, резко отличный, например, от саддукейского: "И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; и они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прошлое прошло" (Откр. 21, 3-4). Смерти не будет, но она есть, прежнее прошло, но оно никуда не делось, жизнь человеческая все так же сопровождается плачем, воплями и болезнями; Второе Пришествие откладывается; и это есть христианское бытие-в-мире. Вторая мысль заброшена в культуру Джоном Донном (о чем Наседкин упоминает), но расцвела и засверкала под пером несравненного Хорхе Луиса Борхеса (о чем он умалчивает): суть ее в том, что "не крестные муки убили Христа, но что в действительности он покончил с собой чудесным и сознательным излучением души". Эту идею, даже не вполне освобожденную от ее теологической оболочки, Наседкин положил в основу своей интерпретации Достоевского. "Да, самоубийство - хроническая мечта Достоевского, - заявляет автор. - Причин у него было-имелось более чем достаточно: жестокие болезни (в том числе и нервные), хроническая нищета, совершенно тупиковые ситуации в жизни (арест, катастрофические проигрыши на рулетке), любовные неудачи, внутреннее одиночество, тяжкие потери близких и родных┘ Всю жизнь он то и дело мечтал с собой покончить, но, преодолевая депрессию, продолжал жить-существовать. Почему? Три вещи, три обстоятельства, три фактора, три мощных каната привязывали его к жизни - 1) творчество, 2) богоискательство, 3) семья". И Наседкин делает вывод о том, что Достоевский "покончил жизнь самоубийством". Мне думается, что он по существу прав: у гениев не бывает случайных смертей; это по-своему понимала и Анна Сниткина-Достоевская, которая, по формулировке Наседкина, считала, что ее великий муж "умер очень вовремя". Точно так же как я считаю уместным и истолкование автором философской романистики Достоевского в соответствии с платоновским определением философии: философия - это упражнение в смерти; это же верно и относительно литературы, которая понимает себя в качестве философии.
Для меня, однако, представляется весьма сомнительным метод психологистской дивинации, догадок и допущений, основанных на поисках взаимно однозначных соответствий между Достоевским и его героями, между окружавшими его людьми - и персонажами его книг. От некоторых станиц книги прямо-таки отпугивают резонерство авторства, его морализаторство, его "философизмы", которые стоят не слишком дорого и ничему не помогают, ничто не делая умопостигаемым, вроде такого: "Загадки творчества - необъяснимы". Ну, и что? Не писать книг о великих писателях? Наконец, Наседкин сплошь и рядом путает стиль, без которого уважающему себя автору не обойтись, с манерой, с полумеханическим воспроизведением почему-то приглянувшихся ему литературных приемов и клише (например, нанизывание друг на друга в одной фразе совершенно избыточных синонимических пар): "Нам важно знать-понимать, что если даже сам Достоевский и не думал, не собирался буквально соскочить-броситься в пропасть, однако ж, можно не сомневаться, что в описании любви-ненависти Полины и Алексея Ивановича много документального (!), в мечтаниях героя о самоубийстве много автобиографического. И вряд ли только в момент создания-написания романа произошел в творческом воображении прототипа-автора такой зловещий, но вполне логичный синтез дум-намерений <┘>" и т.д. Так ведь недалеко и до самопародирования. Искренне растрогали меня ссылки автора на Сараскину, Дюркгейма, Волгина и Чхартишвили в одном флаконе как маститых достоеведов и суицидологов. В отличие от "неудачников" из "ЖЗЛ" Гросманна и Селезнева. Бог в помощь. Любите живопись, поэты!
