Возвращение Франкенштейна

Вадим Руднев. Метафизика футбола. - М.: Аграф, 2001, 384 с.

ТАЙНЫ не существует", - утверждал Витгенштейн. Эта фраза могла бы стать эпиграфом к книге Вадима Руднева, тем более что Витгенштейн для автора - фигура отнюдь не последняя, и треть статей в сборнике посвящено "святому" Людвигу. Именно его пропозиции, педантично пронумерованные и сложенные в книжицу "Логико-философского трактата", стали для филолога Руднева первым шагом на пути десакрализации литературного текста. Именно Людвиг подтолкнул исследователя к созданию фирменного рудневского метода, под напором которого рушатся стены всех литературных бастионов.

Рудневу не знаком дефицит тем. Нехватка проблем ему тоже не страшна. Лихой постмодернист и семиотик способен развернуть свой дискурс в любом поле, не исключая футбольного. Недаром "Метафизика футбола", пожалуй, самая стебная из всех статей, дала название этому сборнику. Ее посыл поймет и ребенок: футбол - игра для ног. Ноги - заместители фаллоса. Гол - замена эякуляции. Ворота - вагинальный символ. Следовательно, игра, увлекающая миллионы болельщиков, это не просто шоу, и уж подавно никакой не спорт. Футбол - это процесс вымещения сексуальной энергии, все атрибуты которого имеют предельно эротический подтекст. На восьми страницах, цитируя Мандельштама, Заболоцкого и даже Барто (!), философ с легкостью это доказывает. Параллельно становится предельно ясно, почему "наша Таня громко плачет". Девочка плачет "вовсе не потому, что думает, что мяч утонет, как полагают тупые родители, а потому, что, для того чтобы достать этот объект желания, надо броситься в реку, в воды непознаваемого секса и смерти". Вот так.

Кому-то может не понравиться такая трактовка, и он назовет тупым вовсе не Таниных родителей, а философа Руднева, навязывающего пятилетнему ребенку тоску по танатосу. "Маньяк", - посчитают они. И тоже будут правы.

Ведь философ сродни маньяку, так как привносит в жизнь нечто иррациональное, непонятное, страшное. Все эти принципы, моральные устои, этические терзания напрямую связаны с неврозом, а то и психозом. Помешательством на почве беспрерывного чтения. Поэтому и биографию гения стоит назвать скорее "случаем" - словцом из медицинского жаргона, что Руднев и делает. "Случай Витгенштейна", "Случай Штирлица" - эти статьи рассматривают своих героев как носителей очень редкой болезни, незаметной для окружающих, но губительной для них самих. Русский разведчик подвержен скрытому стремлению к смерти, которое он подсознательно реализует в "асексуальной среде анально-компульсивных эсэсовцев". Именно оно заставляет его вернуться в Берлин после выполнения миссии и пойти на бессмысленную гибель. Тоже маньяк.

Гремучая смесь из психоанализа, лингвистической философии и семиотики, возникшая в гуманитарных науках после докладов Лакана, уже принесла немало плодов. Тотальная дерридизация мышления потихоньку происходит и у нас. Философы с завидным энтузиазмом говорят о религиозном подтексте порнографии, рекламе контрацептивов и мужском стриптизе. Однако во всяком деле есть генераторы идей и менее искусные подражатели. Руднева трудно причислить к первым или вторым. Часть его размышлений незатейливо скроена по постмодернистским лекалам и является полупровокативным чудачеством, попыткой привлечь внимание неразборчивого читателя. Философского содержания в них немного - они, как рекламные щиты, призваны привлекать ротозеев и профанов. Как правило, эти статьи держатся на одной догадке, красивой, но нетривиальной "фишке". Руднев и сам знает цену таким вот "приколам" и не тратит лишних страниц на подробную аргументацию своих завиральных тезисов, расценивая их скорее как шутку.

Другое дело - статьи о литературе. Даже поверхностного чтения достаточно, чтобы понять, что за рудневскими разборами стоит мощная школа интерпретации литературного текста. Школа, разумеется, тартуская. Без нее никуда. Многие из рудневских опусов, написанные "в стол" много лет назад, и сейчас не утратили своего блеска. Шикарный разбор "Школы для дураков", например. Здесь психолингвистический гибрид рудневского метода угодил прямо в яблочко. Кажется, что текст Соколова будто бы создан для такого разбора. Страдания малолетнего аутиста - субъекта соколовского повествования - становятся прозрачны и понятны. Руднев легко и просто обнажает скелет гениального текста, высвечивает главные узлы, становясь и психиатром, и филологом одновременно.

И, наконец, третья тема рудневских опусов - это Витгенштейн, его жизнь, его философия, его этика. В российской интеллектуальной среде нет более преданного поклонника "святого" Людвига. В попытке писать пронумерованными абзацами, постоянных ссылках и цитатах сквозит искреннее обожание, с которым Руднев берется за философию своего гуру. И хотя философ искренне пытается влиться в проблематику аналитической школы, ему никак не удается избавиться от своей филологической закваски. Руднев не логик. Поэтому прозрачность пропозиций часто искажается импульсивной тирадой или смачной, но явно лишней цитатой. Да и применимость логического атомизма к литературному тексту - вещь довольно спорная. Единственное, что удается Рудневу, - это живописание сексуальной патологии великого австрийца. Сомнительна лишь способность этой патологии пролить свет на стерильные абзацы "трактата".

Вот и получается, что философия Руднева напоминает скорее некий гибрид, винегрет, компоненты которого отчаянно несовместимы. Полет мысли превращает Вадима Петровича то в семиотика, то в психиатра, то в логика - но исполнить все эти роли на одном уровне он просто не в силах. Что-то всегда перевешивает, что-то выпирает на первый план. Создается впечатление, что превосходный ученый-семиотик пал жертвой своих же интеллектуальных амбиций. Вместо философии он произвел на свет некоего концептуального монстра - Франкенштейна, у которого то нога отвалится, то рука. То голова кругом пойдет. &