Александр Уланов Эпштейн М.Н. Философия возможного. - СПб.: Алетейя, 2001, 334 с.
Оказалось, что критика метафизики ведет только к построению новой метафизики. И деконструкция не избежала этого, сведя мир к одному - к игре следов. Differance всюду находит лишь себя и становится очередным тождеством-первоосновой. Мир лишается неожиданностей и начинает напоминать игру шахматиста с самим собой, так как по другую сторону доски, по другую сторону означающих, никого нет. Единственное, что может спасти философию от монотонности - это разнообразие систем. Михаил Эпштейн находит выход: "Философия до сих пор старалась объяснять или изменять мир, тогда как собственное ее дело - умножать возможные миры".
Есть слова, которые философия еще почти не заметила: сколь много написано о бытии и ничто и сколь мало - о возможном. Между тем "возможно" - не только перестраховка, уменьшающая опасность лжи. В возможности хранится свобода - ее нет, если невозможно ничто иное, кроме произошедшего. И человек, пока он жив, всегда остается возможностью, никогда вполне не реализующейся. И Бог - возможность, если бы Он был достоверностью, не было бы веры. Письмо - возможность, а не актуальность общения. Собственность - возможность что-либо сделать с вещью. Возможное всегда больше осуществившегося. Даже если ожидаемое происходит, "исчезают то волнение, надежда, ожидание, которые были связаны именно с возможностью события".
"Мышление есть производство возможного из действительного". Мысль или предмет, вступая в эту игру, дают возможности новых мыслей и предметов. "Философия не столько сообщает нам новые мысли, сколько изменяет наше сознание... Значение Гегеля или Ницше не в том, что они думали на самом деле, а в том, что можно мыслить по-гегелевски или по-ницшевски". При этом всякая идея есть "преувеличение реального предмета, сгущение его формальных или потенциальных качеств при опустошении его актуального содержания" - что является также признаком пародии. Философия неизбежно пародийна и не должна бояться смеяться над собой.
Деконструкция - не деструкция, а обнаружение в структуре чего-то, что к ней не сводится, ее возможностей, новой конструкции. Потому интереснее не критиковать метафизики, а умножать их количество. "Исходным метафизическим понятием может быть "волос", как наименьший осязаемый промежуток вещей (метафизика "тонкости"), или "стол", как опора надпочвенного бытия человека в среде письменности и культуры (метафизика "основания")".
Но, наверно, Эпштейн все-таки слишком жестко разделяет мыслимое и действительное. "Мыслимое возможно, поскольку его можно помыслить, и оно невозможно, поскольку его нельзя осуществить иначе, как в мысли". На самом деле мыслимое осуществляется отчасти - а слово "отчасти" философия тоже пока почти не видит. "Лишь когда мыслимое вступает в область невозможного, невоплотимого (стол как таковой, идея, универсалия), наше мышление приобретает философский характер". Понять Эпштейна после обильного горького опыта попыток воплощения философских идей можно. Но обидно было бы навсегда ставить забор между мыслимым и реальным. Возможность ценна также и тем, что может стать действительностью.
Но Эпштейн говорит о планах новой книги, об "интенсивности", степени - так что, может быть, он внесет вклад и в освоение философией слова "отчасти". "Содержательность текста не в том, чтобы найти некий центр всех центров, а в том, чтобы вбросить этот центр в дальнейшую игру центрируемых элементов... расшевелить пламя, перебегающее по поленьям".
Дарья Гармоненко