Цирк, да и только

Если просмотреть последние издания Виктора Гоппе, видно, что он ведет непрерывный диалог с традицией, с основателями бук-арта в нашей стране. Оммажем русскому кубофутуризму было издание Дмитрия Бобышева, если вдуматься, то и книга Александра Вознесенского «Северное сияние» отсылала к традициям книжной графики начала прошлого века. В книге были напечатаны отрывки из статьи Корнея Чуковского об Уолте Уитмене, усилиями издателя превращенные в статью об Александре Вознесенском. Почему Уитмена? Может быть, потому, что в 1918 году артель художников «Сегодня» издала книгу Уолта Уитмена – стихотворение «Пионеры», оформленное Верой Ермолаевой. Ермолаева в это время занимается детской книгой. Видимо, она была первым художником, который рассматривает детскую книгу не просто как текст, сопровождаемый картинками, а как единое произведение. Уитмен – автор далеко не детский, и тем не менее именно с издания его стихотворения начинается в России бук-арт для детей. То, что современный художник использовал именно статью об Уитмене, можно понять как диалог с основоположником книжного искусства.

Если книга Бобышева была оммажем, если книгу Вознесенского можно счесть вежливым поклоном, то рукописная книга Маршака «Цирк» (тираж – 15 экземпляров) – это уже почти открытый бунт. Маршак, все же не Диккенс, создающий из комикса гениальный роман, а «Цирк» – не «Посмертные записки Пиквикского клуба». Никакой книги Маршака «Цирк» не существует, существует книга Маршака и Лебедева. Если уж надо назвать какую-то книгу художника, то это «Цирк». Тексты в ней, хотя это хорошо сделанные тексты, выполняли сугубо вспомогательную функцию: они написаны специально к работам Лебедева. Говорить о рисунках из этой книги как об иллюстрациях – это все равно что говорить, что у хвоста есть собака, они ничего не иллюстрировали, они сами себе произведение, и уж скорее стихотворения Маршака были иллюстрациями к работам Лебедева. И вот Гоппе убирает рисунки и оставляет лишь вспомогательные тексты. Представьте, что кто-то прочитал книгу, посмотрел на иллюстрации, выкинул весь текст и составил к понравившимся картинкам свою – альтернативную историю. Вообще-то и такое бывает, именно так в нашей словесности появился Мурзилка, но все же это экстраординарное явление.

Это с одной стороны. С другой же – Гоппе проделал ровно то же самое, что и Лебедев: он не стремился создать рисунки к имеющемуся тексту, он сделал просто набор картин по мотивам увиденного в цирке. Его зарисовки со стихотворениями почти никак не соотносятся, они самодостаточны так же, как были самодостаточны рисунки в книге Лебедева и Маршака. Конечно, Гоппе не Лебедев – состязаться с мэтром художник и не пробовал, его рисунки, как уже сказано, это наброски с натуры, а не продуманные, просчитанные конструкции, как то всегда бывало у Лебедева 1920-х годов. И все же Гоппе ставит себя если не наравне, то рядом с Лебедевым, это что-то вроде писательского «Блок – тоже коллега» или «все поэты – братья». Такое ощущение важности себя и своей работы как части единого цеха.

Осознание собственного места ведет к переосмыслению и вообще современной истории литературы. В предисловии к книге Гоппе пишет о, казалось бы, никак уж не связанных с Маршаком, но любимых им лианозовцах: «Может быть, делание поэтического стиля из жизненной ерунды и являлось общим звеном для людей, ущемленных социумом». Это наблюдение интересней, чем кажется на первый взгляд. Ведь и русский авангард начала века, с которым конкретисты были связаны, достаточно вспомнить строки Яна Сатуновского: «Как-никак, а без Маяковского – никак!» – требовал литературы факта. Шкловский директивно заявлял: «Я хочу знать номер того паровоза, который лежит на боку в картине Вертова»,  – но сам факт понимался авангардом как что-то «весомое, грубое и зримое», если перефразировать Маяковского. До мелочей быта, до «жизненной ерунды» им не было дела (по крайней мере в стихах и декларациях). А вот для позднейшей подцензурной поэзии все это «грубое и зримое» уже настолько срослось с декларациями властей, что просто перестало быть фактом. Осталась «ерунда», из которой родился новый стиль. И живет, вот вроде бы.