Александр Сафонов Бельгиец Джон Тарасов приехал к нам в Россию, чтобы увидеть Волгу. Не машину, конечно, а большую русскую реку. Желательно с пароходами.
Он сошел с самолета, подхватив под мышку пластмассовый чемодан и звякнув друг о друга всеми своими семнадцатью фотоаппаратами, которые висели у него на шее.
Папа его был когда-то русским Тарасовым и жил рядом с Волгой, но потом он уехал в Бельгию и все забыл. А теперь, уже совсем на старости лет, послал своего единственного сына Джона посмотреть, что там и как теперь.
Так вот, только Джон Тарасов ступил на нашу русскую землю, как к нему совершенно искренне и, как казалось Тарасову, бескорыстно привязалась маленькая коричневая собака. Она не отставала от него ни на шаг аж до гостиницы и ждала его у входа, пока он обедал и принимал после обеда душ.
Джон решил назвать ее Княжна (по-бельгийски, конечно, только я не знаю, как это будет). К Княжне все отнеслись очень хорошо, думая, что это чудачество бельгийца, и даже кормили ее бельгийским сервелатом из ресторана.
На следующее утро Джон наконец увидел Волгу. "Удивительно большая река", - подумал Тарасов, а Княжна тявкнула на нее и прижалась к Джоновской ноге в джинсах "Леви Страус".
Прошла, пролетела чудесная неделя, Джон Тарасов с Княжной неразлучно осматривали все достопримечательности города, старый кремль, ходили в краеведческий музей и даже в настоящую русскую рюмочную. Надо признаться, от всех впечатлений Тарасов немного перебрал, и ему было плохо. Но, как ни крути, стало пора собираться обратно в Бельгию.
За эти дни Джон очень сильно прикипел душой к Княжне, которая понимала его совершенно без переводчика и была на удивление опрятной. А ела - мало. Ее мягкая коричневая шкурка всю неделю ласкала бельгийскую тарасовскую руку, а умные большие глаза на остренькой веселой мордочке всегда смотрели на него с любовью.
Тут-то и приуныл бельгиец Джон Тарасов: как ее везти, когда документа на нее нет, а раз так, то и в самолет не пустят. А главное - у его отца, старого Тарасова, была жуткая аллергия на собак. Старший Тарасов начинал дико, с криком, чихать и валился потом с ног от усталости.
Пошел Джон к послу.
- Ничем не могу вам помочь, господин Тарасов, - ответил ему на вопрос о Княжне посол на чистом бельгийском, - документов у нее нет, собачка она русская, а поэтому в самолет мы ее не пустим.
- Эх, Княжна, ты моя миленькая, Княжна, что ж я без тебя делать-то буду в этой моей Бельгии?! - тосковал Тарасов и кормил ее еще больше бельгийским сервелатом из ресторана.
Решение, тяжелое, необходимое, заставившее слезы навертываться на Тарасовские бельгийские глаза, пришло ему, бессонному, далеко за полночь, накануне отъезда.
Тяжело забылся иностранец в далекой и дикой стране России под утро, взмокнув от холодного пота на полу, потому что положил ничего не знающую и беспечную Княжну на свою постель, на свою подушку.
А утром, накормив ее тройной порцией свежайшего бельгийского сервелата, причесав гребнем из настоящего перламутра, приобретенным в Универмаге, поцеловав ее в мордочку и взяв ее на руки, он пошел к Волге. Ноги почти не слушались, Тарасов беззвучно плакал, стараясь сквозь разводы слез на глазах рассмотреть дорогу к русской реке.
Вся гостиница смотрела ему молча вслед, переживая, не топиться ли пошел бельгиец?
Нет.
Тарасов пошел к реке и нанял у русских рыбаков челн за бельгийские иностранные деньги.
Волга, серая и неприветливая по случаю ненастья, билась о борт локтями, дул пронизывающий ветер, Княжна беспокоилась и поскуливала тихонечко на носу, перебирая коричневыми лапками, Тарасов мрачно греб. На его душе Нюрнбергской глыбой лежало решение, поэтому он все время отводил свои розовые от слез глаза, когда Княжна заглядывала открыто, по-собачьи в них, как бы спрашивая: "Что ты, Тарасов? Что случилось с тобой и куда мы, в конце концов, плывем?"
Чуть не перевернувшись с непривычки плавать на челне, чуть не столкнувшись с Ржавой Баржой леса, Джон Тарасов наконец выгреб на самую середину, встал во весь свой высокий бельгийский рост и взял Княжну на руки.
- Прощай, подружка моя, собака! На моем бельгийском сердце никогда не сотрется эта рваная рана, - сказал, давясь слезами, бельгиец, запел протяжно и жутко, перебивая волжский ветер, на ломаном русском языке: "И за-а борт ее швыряя-а-ает в набежа-а-авшую волну┘" И с силой швырнул Княжну за борт┘
Улетал он в полузабытьи, как в тумане. Под мокрой от слез рубашкой, на его бельгийской груди, там, где положено быть сердцу, покоился огромный золотой медальон, сделанный у русского ювелира за бешеные деньги, с портретом Княжны на фотографии, которую сделал Тарасов на лучшем из своих семнадцати самых лучших фотоаппаратов.
За иллюминатором последний раз он увидел, как уходит вдаль, загибаясь за горизонт, огромная сытая змея-анаконда - Волга. Серая и могильная. А потом и ее скрыли своей манной кашей, несладкой, с комками, русские облака┘ И Тарасов улетел.
Уже дома, в каминной и родной Бельгии, он разрыдался по-детски, в голос, на груди старого отца и, заикаясь, рассказал все-все, что произошло с ним на берегах этой большой, дикой русской реки. Старый Тарасов, слезясь, накапал ему валерьянки, утешил, как смог, и отослал в настоящую бельгийскую рюмочную топить горе в бельгийском же вине┘
А маленькая коричневая собака выбралась на берег, отряхнулась от воды, сплюнула: "Ну и дурак же ты, Тарасов! Ну и бестолочь! Сколько ж я сервелату у тебя поела, э-эх!" - и побежала в аэропорт за другим, новым иностранцем.
Дарья Гармоненко