Максим Никонов
Бывший сотрудник полиции Денис Коновалов, обвиняемый в незаконном уголовном преследовании журналиста Ивана Голунова во время рассмотрения ходатайства следствия об его аресте в Басманном районном суде. Фото агентства городских новостей "Москва"
Год назад возникло «дело Голунова». За короткое время с 6 по 11 июня журналист Иван Голунов прошел длинный путь. Из подозреваемого он стал потерпевшим, а разрабатывавшие его оперативные сотрудники превратились из редко досягаемых для правосудия силовиков в обвиняемых. Причем по внушительному набору статей Уголовного кодекса РФ: фальсификация доказательств, превышение должностных полномочий и хранение наркотиков.
Однако даже это столь резонансное и приведшее ко многим отставкам дело не поколебало правоприменительную практику по «наркотическим» уголовным статьям, не привело к каким-либо системным изменениям.
Работа правоохранителей в таких делах по-прежнему остается непрозрачной и во многом неподконтрольной. Характер оперативно-разыскной деятельности, конечно, предполагает свою специфику, например, определенные ограничения транспарентности. Однако если результаты этой оперативно-разыскной деятельности используются в качестве доказательств, то процедура их получения, без сомнения, должна детально изучаться, в том числе в суде.
В деле по жалобе гражданина РФ Александра Борисова в Европейский суд по правам человека (ЕСПЧ) тот разбирал ситуацию, когда задержанный больше часа находился под контролем силовиков. Юридически это было оформлено с большой задержкой, хотя препятствий для проведения обыска сразу после задержания не было. Борисов же последовательно отрицал, что наркотики – его, он изначально утверждал, что ему их подбросили. Кроме того, во время задержания и изъятия наркотиков не было адвоката. В результате ЕСПЧ сделал вывод, что качество вещественных доказательств, на которых был основан обвинительный приговор Борисову, является сомнительным. То есть именно то, каким образом они были получены, и ставит под сомнение их надежность.
Однако у российских судов другой подход: изъятие наркотиков у конкретного человека часто расценивается судьями как принадлежность этих веществ именно этому человеку – вне зависимости от деталей самой процедуры обнаружения и ее оформления.
Пониженные стандарты доказанности применяются и в других вопросах. Например, из череды телефонных разговоров, прослушиваемых в рамках оперативно-разыскной деятельности, в материалы дела может попасть запись только того, который необходим для подтверждения обвинения. Другие же разговоры отсекаются как «не представляющие интерес для следствия». В том числе и те, в которых закупщик настойчиво уговаривает продать ему наркотики. При этом чаще всего происходит так, что ссылки обвиняемого на данные обстоятельства расцениваются российскими судами всего лишь как «способ защиты», а не объективный факт.
Последние несколько лет при анализе результатов прослушки телефонных переговоров правоохранители и суды стали обходиться без проведения фоноскопических и лингвистических экспертиз. Принадлежность голоса обвиняемому устанавливают по показаниям второго абонента, а выводы о смысле разговоров делает следствие. Скажем, если в телефонном разговоре речь идет о гвоздях, картошке или каких-то других обычных бытовых предметах, то оперативник может указать в протоколе, что под этими предметами подразумеваются наркотики. Попытки узнать у него при допросе в суде, на чем же основаны подобные выводы, приводят к такого рода ответам: «Я анализировал негласную оперативную информацию и общий контекст разговора».
Почти до абсурда доходят и ситуации с участием в «наркотических» делах засекреченных свидетелей. Например, суд может обосновать отказ в рассекречивании общей фразой о том, что основания для сохранения в тайне сведений о свидетеле не отпали. И это несмотря на то, что сам этот человек признается в ходе судебного заседания: на него никто давление не оказывал, и подсудимых он не опасается. Кроме того, хотя обвиняемый чаще всего достоверно предполагает, кто же скрывается под псевдонимом, суд обычно снимает все неудобные вопросы, ссылаясь на то, что это якобы может привести к раскрытию данных о личности. В результате становится невозможным проверить и предъявить суду предвзятость такого свидетеля и его зависимость от сотрудников правоохранительных органов.
Малоинформативным теперь оказывается и допрос понятых в суде. Все чаще на вопросы адвокатов они отвечают «не помню», а потом поддерживают оглашенные по ходатайству прокурора досудебные показания, составленные следователем. При этом никого не смущают встречающиеся в практике случаи, когда эти показания изложены в протоколах допросов разных понятых одними и теми же фразами.
Продолжает усугубляться и проблема недопуска адвокатов к задержанным по подозрению в преступлении гражданам. И в итоге реализация конституционного права каждого человека на получение юридической помощи упирается в заблокированную изнутри дверь следственного отдела или вообще в план «Крепость», который теоретически вводится для обороны объектов МВД от нападения или захвата. Правда, в эти «крепости», оберегаемые от адвокатов, иногда свободно проходят разносчики пиццы. Но, возможно, это на самом деле просто сотрудники, работающие под прикрытием.
Без системного решения этих и многих других проблем российского уголовного процесса никто не может быть уверен, что случаи, подобные «делу Ивана Голунова», не повторятся. Или хотя бы в том, что они закончатся так же благополучно, как для Ивана.
комментарии(0)