Из мглы, растущей в небосвод

Роман «Вся королевская рать» несколько отодвинул Роберта Пенна Уоррена как поэта на задний план. А зря. Фото Оскара Уайта. 1970

Есть рассказ Фолкнера «Нагорная победа» (название сразу ассоциируется со знаменитой проповедью). Действие рассказа происходит по окончании Гражданской войны в США. Добро и зло там перемешаны, переплетены волокнами. Схожая картина и в Уоррене. Там тоже все сплетается. Бёрден, главный персонаж, выполняя рабочую миссию – тщательно и добротно, – не представляет, что дело завершится самоубийством отца. Кульминаций в романе много. Более того, он вообще кажется одной сплошной кульминацией. И это тоже напоминает Фолкнера. Тем не менее Фолкнеру роман не понравился.

Можно было бы заподозрить тайное соперничество, если бы не знать редкое качество Фолкнера: отсутствие тщеславия. А «Вся королевская рать» колышется и растет, жестко показывает механизмы достижения и удержания власти. Но Фолкнеру, повторю, роман, блистательно переведенный на русский Виктором Голышевым, не понравился.

«Вся королевская рать» – массивное, великолепно исполненное произведение. И этот роман несколько отодвинул Уоррена как поэта на задний план. А он – поэт настоящего космоса, его дубы ревут:

Дубы, морские исполины,

В струенье спутанных бород

Колеблят свет – и суть

картины,

Задвинутая, ночи ждет.

Итак, лежим во мгле дубравы,

Из мглы, растущей

в небосвод,

Следя, как водоросли-травы

Под ветром ходят

взад-вперед.

Трагичные, гармонично-сильные, и все равно ревущие дубы.

Стихи Уоррена вообще тяготели к дебрям. Напримерн, Уоррен писал о римской истории. Так образы императоров, достаточно неприятные, воспринимались так живо, будто это твои соседи. И соседи по времени тоже.

Или Уоррен живописал Флобера в Египте. И французский классик, созерцающий пирамиды, открывался совершенно по-новому. Уоррен давал картины Швейцарии. Картины, густо насыщенные деталями и подробностями. И он излагал свой взгляд на библейскую историю. И тоже рвался к дебрям, к дебрям духа.

Уоррен – мастер монументальной живописи.

Есть море света.

Мир – это притча,

И мы – ее смысл.

Уоррен всегда драматичен. Трагедия всегда гудит в жилах его строк. Встает в полный рост. И в лицо ей не поглядеть.

Лежу в дешевом мотеле, и

Вверх брюхом зубатка

скользит,

Мерцая, всю ночь по реке,

Черной и с жирным блеском,

Как масло, тихо сочащееся

Из кратера. Видишь! звезды

Высыпали, и река

Знает их белые имена…

Стих Уоррена размашист. Здесь гремит, гудит и играет предметами тактовик. И даже пересказ истории первородного греха может быть помещен в обыденность:

Мотаясь, его башка гремит,

как тыква, а пряди –

Будто водоросли на вонючих камнях в запруде.

Кошмар удалился, но прежде

поскулил у дверей:

Он ведет себя, как старый пес,

который в обиде

Топтался и хныкал

когда-то под дверью твоей.

Покинув Омаху,

ты решил, что оторвался

от старого,

Считая, что оно связано

с дедушкой, у которого

Был на лбу жировик:

сидя на веранде, сей дед

Холил свой вырост, рдевший

напросвет вроде бурого

Граната – это был мозг,

лезущий из старческих недр.

Образы отдают Босхом. За ними колоритный пейзаж. Бензоколонки на фоне заката. Жуть завораживает:

Соседский мальчик

дефективен,

так как мать

При семерых уже исчадьях

в той клоаке

Пилюль налопалась

или свихнулась в браке

И вот – еще один:

урод ни дать

ни взять.

И не противоречит финальному катрену:

Пусть венчик радости

твоей – ориентир

Здесь, где империи крошатся

и светила.

Я улыбаюсь: – Чао, чао! –

через силу

И говорю, махнув рукою: –

Это мир.

Уоррен и принимал его – это мир, и живописал.