Доктор Ида

Мариам Гольдберг (сидит) с подругой. 1900 г. Херсонская губерния. Фото из архива автора

Бабушка прожила еще 15 лет – до 95. В конце этого долгого пути она лежала в полутемной комнате, где жалюзи спасали от безжалостного израильского солнца. Сознание у бабушки было спутано, она почти никого не узнавала. Но однажды ее младшая дочь Лена, моя тетя, вернулась с работы и услышала что, но главное – как – бабушка говорит с сиделкой. Строгим и уверенным голосом, как она умела раньше, без всякого старческого актерства, будто она по-прежнему находилась при исполнении. Тем самым голосом, который Лена не слышала давно, бабушка почти кричала: «Вы абсолютно не умеете работать!»

Ида Израилевна Хоросухина родилась в 1912 году в Ковенской губернии, в Шавлях – сейчас это Шяуляй. У нее был брат-близнец Самуил, о котором она никогда не рассказывала. Он погиб в Сталинграде в 1943 году. Еще у бабушки была старшая сестра Циля. Обе они учились в Омском медицинском институте. Их отец Израиль Ильич Хоросухин был сыном народного учителя и сам всю жизнь работал педагогом: «С 1901 г. до 1915 г. служил в качестве учителя по еврейскому языку и арифметике», – и так далее, и так далее. Русский язык с литературой, директорство – в разное время было по-разному.

О матери – Мариам Юделевне Гольдберг – известно не слишком много, но образ милой 18-летней девушки в шелковом платье и с книжкой на коленях явно указывает на происхождение из ассимилированной, образованной семьи. Мой дядя, журналист и поэт, Рафаил Маргулис, помнил ее в закатной поре. Пожилая, грузная, с парализованными ногами и вечной папиросой в зубах она целыми днями сидела в комнате в старом, разбитом кресле. Бывшая народница и хулиганка любила рассуждать о словесности. Выпуская клубы дыма, она называла Апухтина мещанским, «Американскую трагедию» Драйзера – волнующей и поучительной, «Хижину дяди Тома» – соплями, а не литературой, а вот сцену из «Овода», где кардинал Монтанелли узнает своего сына, истинно возвышенной.

Ида, внешне похожая на мать, казалось, характером и темпераментом пошла в отца. Но даже в моем детстве ее домашний облик человека мягкого, задумчивого и бесконфликтного поразительно контрастировал с ее решительностью и уверенной силой, так свойственной хорошим педиатрам, привыкшим иметь дело с напуганными и бестолковыми родителями.

Когда мне было девять, я гостила у них с дедушкой на каникулах. Это было самое памятное и долгое наше совместное лето. Бабушка продолжала работать. Несмотря на собственные болезни и немощь. Дед был уже на пенсии. Педант и пламенный оратор, внимательный читатель советских газет, в число которых входила и «Биробиджанер штерн» на идише, он по-настоящему оживлялся, когда говорил об общественном служении, о правде, о порядочности. Он был страстным коммунистом и по партийному билету, и по вере. Полностью совпадал с контуром времени и искренне и темпераментно ненавидел все антисоветское. Но я не помню, чтобы, когда по телевизору показывали израильские танки в Ливане, он так же страстно клеймил проклятых сионистов. Он молча смотрел эти кадры.

По утрам мы отправлялись на традиционную прогулку. Высокий, сухой, поджарый, тогда я не понимала, что очень красивый, с руками за спиной, дед огромными шагами отмахивал метр за метром, а я семенила за ним, едва поспевая. Моим любимым развлечением было смотреть варанов. Дед когда-то окончил Бакинский сельскохозяйственный институт и мастерски рассказывал обо всем ползающем, летающем, скачущем, блеющем, хрюкающем. С наших пыльных прогулок по пригородным холмам мы возвращались к исправно приготовленному бабушкой обеду.

Ида Хоросухина. 1931 г. Омск. Фото из архива автора

Дела давались ей с трудом; движения были замедленными, будто осторожными. Но в отличие от многих неторопливых то ли от природы, то ли в силу состояния здоровья пожилых людей, быстро устающих и от хлопот, и от детской суеты, бабушка Ида никогда не выказывала следов раздражения и недовольства. Папа говорит, что в их детстве было иначе: она могла вполне энергично гоняться за детьми вокруг стола, но только замахиваясь полотенцем.

Бабушка не была ни веселушкой, ни хохотушкой. Не помню, чтобы она искрометно шутила. Всегда пребывала в равновесии, как человек, который всему рад и всех принимает. Даже когда ранним утром в дверь тревожно звонили и умоляли:

– Ида Израилевна, температура сорок и не спадает! Она вся горит! Что делать?!

– Одеваюсь!

Умоляли они потому, что жили на четвертом этаже, а для бабушки это был истинный подвиг – подняться к больному ребенку ступенька за ступенькой, пролет за пролетом. Но она брала свой потертый докторский саквояж и отправлялась в трудный для нее путь. Всегда безотказно, не допуская даже возможности поступить иначе.

Бабушка располнела после тяжелейшей операции. Едва не потеряв жену, дед деспотично оберегал ее здоровье. И 20 лет спустя высокий металлический голос требовал жесточайше следовать правилам диеты и распорядка. Он тиранил ее своим страхом. Но я не помню, чтобы когда-нибудь дед отговаривал ее от ежедневного служения делу, которому она предана и по диплому, и по сердцу.

После семилетки и рабфака бабушка поступала в медицинский институт. Но препятствие на этом гладком пути тем не менее возникло. Диктатура пролетариата была так диктатурна, что к 1931 году семья уже «не обладает никаким недвижимым имуществом, не имеет ни лошади, ни коровы, ни другого ценного движимого имущества». Семья настолько рабочая, что жрать нечего. Ну или, по крайней мере, трудно живется. Всем вместе – в бараке на окраине Омска. Зато никто не лишен избирательных прав, и может быть частью советского социума. Отец на пенсии, мать работает бандажисткой в протезной мастерской (очевидно, работа связана с увечьем мужа, носившего протез), дети тоже при деле. Сын с 15 лет работает на обувной фабрике, старшая дочь Циля к тому времени уже окончила акушерское отделение Омского медицинского техникума, но еще не поступила в институт. В войну Цецилия Израилевна, женщина крохотного росточка, командовала санитарными поездами. Закончила в 1946-м – майором медицинской службы.

По какой-то причине бабушку не приняли на подготовительные курсы. Это был вопрос не только и не столько престижа, успешности, сколько вопрос выживания. Еще одна стипендия очень нужна семье. Брат Самуил не ждет милостей и бросается на защиту сестры, как лев. Комсомольский лев требует: «Я – ударник, законтрактовался на производстве до конца пятилетки и не вижу никаких причин к тому, чтобы мою сестру не взяли в учебное заведение со стороны социального происхождения. Отец наш, Хоросухин Израиль Ильич, все годы был народным учителем. Ленин говорил: мы должны у себя учителя поставить так высоко, как он не стоит нигде. Партия также дает директивы бороться за право и положение учителей и поставить их в такие жизненные условия, как и рабочих. Ваша Приемочная Комиссия, вопреки заветам Ленина и директивам партии, выбрасывает за борт дочь народного учителя-инвалида, которая в то же время является иждивенкой у брата рабочего-ударника». В этом вопле много нервных подчеркиваний, а в зачетной книжке бабушки год поступления – 1931-й. Приняли.

Узнав о превратностях в начале бабушкиной врачебной судьбы, я так хотела прочесть о том, какой гениальной студенткой она была, как преподаватели не могли нарадоваться на Иду Хоросухину, и фантазировала, как бы они кусали локти, если бы не приняли ее, а бабушка все равно бы стала великим врачом без всякого их Омского института. Но декан педиатрического факультета был сдержан в своих оценках: «Общемедицинское развитие очень скромное, не выше самого посредственного студента в сегодняшних условиях. Общее развитие не превышает этого». Видно, декан был старой школы. Через его почти ехидное «в сегодняшних условиях» прорывается горечь опытного врача, уступающего напору окружающего невежества. Но все же чего-то важного он в бабушке не разглядел.

И.И. Хоросухина (Маргулис). Ок. 1980 г. Ленинабад. Фото из архива автора

А ведь и своих детей было трое. И муж в вечных командировках, и малярия у старшего, и коклюш у младшей. Они не слишком часто видели маму дома, но, когда шли по улице, про них говорили: «Дети Иды Израилевны!» На праздники всегда был испечен фирменный «Наполеон». Это не просто торт, это событие – ритуал. Папе уже под 80, и сейчас он считает Новый год без «Наполеона» не настоящим.

Последнее место работы бабушки перед пенсией – врач в детском саду. Вот она за столом, что-то быстро пишет, вся в белом свечении с вечным стетоскопом на шее. Ее очень боялись, буквально входили к ней на цыпочках. Она утверждала или не утверждала меню, и как бы ни вздыхали ее визави, как бы ни разводили руками, пытаясь возражать, Ида Израилевна произносила непреклонно: «Я не позволю кормить детей черт знает чем!»

Мне очень нравилась такая бабушка: независимая, смелая, уверенная. Очень хотелось, чтобы дед увидел, как она может без него справляться. А еще мне нравилось, что я, в отличие от всех этих заикающихся и явно лукавивших, совсем ее не боюсь, потому что люблю, потому что она любит меня и потому, что, когда я буду уже в постели, и свет будет погашен, бабушка так же таинственно, как обычно, войдет в комнату, и конечно, в окно будет светить полная луна, а она тяжело опустится в низкое кресло с узкими деревянными подлокотниками. И расскажет самую главную историю.

В школе ее, девочку иудейского вероисповедания, освобождали от Закона Божьего. На этом месте бабушка смешно начинала басить, складывала губы особым образом и выдавала свое коронное: «А ты, дева Ида, можешь не учиться». Я обожала эту «деву Иду»! Во-первых, я никогда не видела настоящих попов, как бабушка их называла. Ну в кино, ну в сказках, а так чтобы живой поп да еще моей маленькой бабушке что-то говорит!..

В голове начинало гудеть, свистеть, как будто поезд уносил меня вдаль и от этого кресла, и от бабушки, и от стола, заваленного книгами, – ото всего обыденного, привычного. И в этом поезде, несущемся неведомо куда, было… Невозможно объяснить – что. Но точно – Проводником в этом поезде была она.

В то сладостное, абсолютно счастливое лето со мной случился первый экзистенциальный приступ ужаса перед неизбежностью смерти. Меня трясло. Я прыгала на диване в истерике, я плакала, кричала, что не хочу умирать. Тогда бабушка взяла руками мое мокрое от слез лицо, приблизила его к себе и очень спокойно сказала: «Не знаю, как остальные, но ты точно не умрешь». И я заснула мгновенно.