С крыла летят корпускулы и кванты

Поэты глядят в слово, как в колодец. Алексей Саврасов. У колодца. 1868. Ярославский художественный музей

Вот книжка Дмитрия Бобышева «Русские терцины и другие стихотворения» (1992). Туго изогнуты дуги этих «терцин». Начинаются же они теоретическим отступлением. И звук врывается в смысл, как в соседнее пространство, чтобы гуще загорелись огни трехзвучий:

Мала терцина. Смысл –

наоборот.

Чем он крупнее (и – русей) –

тем лучше.

На первой рифме гнешь дугою

вход,

впрягая тезу – женское

трезвучье.

За нею – ТРОЙКУ отзвуков

мужских,

и – с тезой антитеза

неразлучна.

Поэзии Бобышева присущи тяжесть и вещность. Его строка предельно натягивается, натягивает, как мост. А там другой берег, и что на этом берегу – неизвестно.

«Димитрий! Родину – и там

любите!» –

с платформы выкрикнул один

дурак.

Ответ зажало дверью

при отбытьи.

Какая гвоздеватая дыра

под этаким понятьем

разумелась?

– Из коей вышел, в кую на ура

уложат с побрякушкою

за смелость?

Эта «гвоздеватая» так необычна, что просто бьет в сознание читателя. Звук Бобышева, я считаю, идет от Державина. И повествует об «отбытьи». В другой мир, в эмиграцию, без возврата. Возврат в тех условиях и не подразумевался.

Да все – изгнанники, еще

с Адама…

Кто Рай покинул, кто изжил

Содом

в сознании.

Стих Бобышева пульсирует огненно и плазмой втекает в пространство реальности. Много у него и метафизики. В стихах взлетает чаша евхаристии, скользят змеями рассуждения о партии, сходятся в пенном споре двое, отстаивая каждый свое. Многое кажется уже и допотопным. Наверное, потому что постсоветское пространство оказалось сложнее советского. И поэзия тут как бы и не у дел.

Поэты глядят в слово, как в колодец.

Терцины Бобышева долгие, повествование в них размывается, фокус теряется. Надо бы короче и жестче, но тут ведь расчет на вечность, на послание из изгнания. Терцины Бобышева воспринимаются как интересный образец современной архаики и старого образа мыслей. И то и другое уже, наверное, не повторится.

А стих Бобышева и впрямь тяжел и архаичен. Идет от классицизма, от упомянутого Державина к Маяковскому. Идет к моторам, механике и мониторам:

Вид обесточенного монитора

невыносим для меня.

Я – торк!

И тут на лице его

монотонном,

северо-западном – юговосторг.

По сети сияющей

паутины...

Посещаю...

Шасть – и в машинный мозг,

мышью в занавешенные

притины,

отомкнувши клавишами

замок.

Бобышев любит выдумывать слова. Юговосторг! Он вращается, как флюгер, не суля особых перспектив. Эти выдуманные слова работают в конструкциях стихов и даже не стремятся вырваться за их общие пределы.

Величие – вот мера

великанов:

не сердце, не звезда, не куб.

Величье – главное лекало,

чтоб человеков вовлекало

кроить их одномерный культ.

Всем прочим – каракурт.

Да, стих Бобышева тяжел. Он словно перебирается через коряги, он не способен взлететь. Но ведь и ног не освободить от земного притяжения. А еще, конечно, завораживают его метафоры:

Как только окоём

и термостат

жаре совместно свертывают

шею,

так целый хор, – нет, целый

цех цикад

выпиливает в воздухе

траншею.

Известно, насекомые – нередкие гости в поэзии. Вот и стихотворение Бобышева, имеющее тройное название «Цикады. Сверчок. Светляки» переливается всеми гранями звука:

Тут,

там,

по влажным кустам

тьма – пых! –

зеленовато.

На миг

в половину ватта

свет.

И – нет.

Какая колоритная речь, какие светляки. Какой Питер, какой Ленинград:

С крыла летят корпускулы

и кванты,

и – в облачно-молочный океан,

и в Атлантический,

и звездно-ватный…

В наушниках – Бах, Гендель,

Мессиан.

Препоны разрывает аэробус

прозрачные – прозрачных

марсиан,

с натугой разворачивая глобус

за Солнцем (тенью Бога)

по пятам.

– Россия? Слышал. Есть такая

область.

Верней, была. Когда-то, где-то

там…

Густым медом наполнятся соты поэмы. Светотень превращается в цветотень.

Самые яркие –

это афроцветные

темные криминальные тени.

Им, конечно, все тернии

от и доныне

даны,

потому как и в вишенном,

и в вашингтонном

цветении

все равно никому не равны.