Татьяна Алексеева
|
|
Цветаева оставляет в стихах свой поэтический «новый завет», новый взгляд на слово. Фото Максимилиана Волошина. 1911 |
Этот текст можно уподобить «личной Библии».
Писала я на аспидной доске,
И на листочках вееров
поблеклых,
И на речном, и на морском
песке,
Коньками по льду и кольцом
на стеклах, –
И на стволах, которым сотни
зим,
И, наконец – чтоб было всем
известно! –
Что ты любим! любим! любим!
– любим! –
Расписывалась – радугой
небесной.
Как я хотела, чтобы
каждый цвел
В веках со мной! под пальцами
моими!
И как потом, склонивши лоб
на стол,
Крест-накрест перечеркивала
– Имя...
Но ты, в руке продажного
писца
Зажатое! ты, что мне сердце
жалишь!
Непроданное мной!
внутри кольца!
Ты – уцелеешь на скрижалях.
Последовательность строф в стихе совпадает с порядком, очерченным в Библии: сотворение мира (Книга Бытия) – мессианство и Голгофа (Евангелие) – откровение о будущем (Апокалипсис). Первая строфа стихотворения соответствует Книге Бытия:
Писала я на аспидной доске,
И на листочках вееров
поблеклых,
И на речном, и на морском
песке,
Коньками по льду и кольцом
на стеклах
«Писала я…» знаменует то самое «В начале было Слово», силой которого и происходит сотворение мира. В стихах, как и в библейском первоисточнике, появляется «твердь и все, что под ней», а «вода, которая под твердию», отделяется от «воды над твердию». После чего в Книге Бытия и возникают деревья – «зелень, трава и дерево, приносящее плод», а у Цветаевой – «и на стволах, которым сотни зим…». Образный ряд первой строфы: песок – лед – стекло – зима, – отсылает к началу времен, когда «земля была безвидна и пуста», и даже «веер» перекликается с «веет, где хощет».
Две следующие строфы переносят читателя в поэтический Новый завет. Первая его стадия – мессианство:
Как я хотела, чтобы
каждый цвел
В веках со мной! под пальцами
моими!
Здесь есть и мостик к Ветхому завету – перекличка с образами устремленных в будущее патриархов, с цветущей пустыней «обетованной земли». А второй шаг – неизбежное поругание и распятие:
И как потом, склонивши лоб
на стол,
Крест-накрест перечеркивала
– Имя...
«Крест-накрест перечеркивала» – предчувствие личной Голгофы. А упоминание в следующей строке «продажного писца» усиливает ассоциацию, отсылая к образу Иуды – лживого истолкователя и исказителя смыслов. Само «Имя», начертанное на кресте, в стихе не названо. Не из еретических соображений – что вот-де вместо имени Бога черчу имя любимого человека. А потому что для Цветаевой «Имя» и есть само Слово – то, чему отдана жизнь. Его суть сакральна и не может быть высказана вслух.
На вовлеченность темы поэтического призвания в контекст стиха указывает хотя бы то, что из аспидных досок (упомянутых в первой строке) мебельщики изготовляли столешницы. «Твердь», с создания которой начинается сотворение мира, – поверхность письменного стола. Тогда сама жизнь воспринимается как рождающаяся из-под рук творца Книга (то есть Библия) – буквально, без тени метафоричности.
Образ скрижалей, заключающий стихотворение, связывает сразу два завета – Ветхий и Новый. Их объединяет тема заповеди: «Заповедь новую даю вам…». Смысловое и образное ядро стиха – именно «заповедь», то, что написано на цветаевских «скрижалях»:
ТЫ ЛЮБИМ
Цветаева преображает свое любовное признание во вселенскую «благую весть» отказом от первого лица. Словно мечом отсекает экстатический поток чувства от притязаний собственности. Не «Я тебя…», а «ТЫ ЛЮБИМ». Известно, что в цветаевских черновиках осталось примерно сорок вариантов второй строфы. И главной точкой приложения сил – и преображения всего стиха – была третья строка:
Что ты мне Бог, и хлеб, и свет,
и дом!
Что за тебя в огонь! в рудник!
с горы!
Что за тебя в Хвалынь!
в Нарым! в огонь!
Что нет тебе второго
в мире всем!
Что ты – Аллах,
а я – твой Магомет
Что без тебя умру! умру!
умру! умру!
И пр.
До тех пор, пока из субъективного и избыточного потока образов не кристаллизовалось самое простое и всеобщее: «Ты любим». К многократно умноженной «вертикали» восклицательных знаков добавляется «горизонталь» тире: «ты любим! любим! любим! любим!». Так образ Креста создается визуально и неопровержимо.
«Ты любим!» – эта благая весть расходится как круги по воде: сразу во все стороны. Мандельштамово «И море, и Гомер – все движется любовью» – почти о том же. Но в текучей растворенности, самодвижении воды нет вовлеченности субъекта, настолько же открытой и страстной, как у Цветаевой. Для нее прямое со-участие в божественном «ты любим» – источник зарождения мира в целом: энергий, сил, стихий, стихов. А выбор сердца – как зернышко – в первооснове.
Заключительная строчка стиха отмечена профетизмом – направлена в будущее: «Ты уцелеешь…». В ней раскрывается сама суть цветаевского «нового завета» – стремление предопределить будущее. Речь уже не только об «уцелевании» любимого человека и любви, а о том, что обеспечит бессмертие ее поэтическому слову. По сути, Цветаева оставляет в стихах свой поэтический «новый завет», новый взгляд на слово. Слово-действие, слово-заклятие, преображающее реальность, – такое отношение к слову и его магическим корням уходит в глубокую древность, еще дохристианскую.
Биографический контекст стиха – история с реальным кольцом, отношения с Эфроном – известен. Но важнее то, как само стихотворение свидетельствует о себе; что сохранилось в нем для настоящего и будущего, если отсечь все комментарии исследователей и биографов. Автор отказывается от первого лица в любовном признании, но сохраняет его, указывая на первоисточник текста: «Писала я…» – и тем усиливает свою роль творца и пророка, обращенного к еще не наступившим временам.
Цветаевой удалось создать образ Библии, библейского обетования, в масштабе ОДНОГО стихотворения; собрать воедино все части Книги жизни (и своей собственной жизни) вокруг ее абсолютного центра – слова-заповеди.
В фокусе цветаевских исканий – Женщина, ее роль в мироздании и духовное предназначение. Цветаева воссоздает сюжет Распятия, а себя в нем выводит центральной фигурой, способной воскрешать словом. Но при этом как поэт не выходит из женской идентичности и самоощущения. Она поднимает на Крест ЖЕНСКИЙ образ – Марии, которая стоит в тишине и незаметности и смотрит на Сына. И каждый гвоздь, заколоченный в Него, – это гвоздь в нее.
На Кресте – ДВОЕ, вот, пожалуй, главная цветаевская тема. Психологически женщина вмещает в себя обоих – себя и «его». В ее душе заключены ОБА: тот, кто терпит на Кресте, и та, которая это видит, пропускает через себя. В истории мужско-женской любви Цветаева выводит на первый план тему духовного материнства – со стороны женщины.
Не то чтобы поэт сознательно задался целью сравнить себя с библейскими персонажами. Но подобное соотнесение естественно рождается при попытке выявить «ядро» своей судьбы и предназначения. И уж коль скоро оно оказалось связано со Словом (его онтологическим пониманием), то опора на универсальный источник слова – условие подобной «внутренней сборки». Пространство и сюжеты Библии здесь не объекты изображения, а принцип порождения космоса – поэтического и личного.
Стихи не могут существовать без внутреннего центра, и при внимательном анализе он всегда обнаруживается, а при чтении – просто чувствуется. Можно сказать, что смысловой и энергетический центр стиха и есть его «бог» – то, чем стихотворение держится. Оно не могло бы говорить само за себя, если бы не имело в своем составе «бога» – той силы, которая дает поэту основание и возможность произносить слово «Я» – свидетельствовать о себе как о целостном существе космической природы. Слово для Цветаевой одновременно – и «символ веры», и способ сохранить живое чувство от тления, превратить его в послание, которое переживет свое время. Чувства, воплощенные в стихах, перерастают земную любовь, в них проступает качество всеобщности. И цветаевское стихотворение – как раз об этом перерастании. Ведь она духовно воздействует на материю – ПИШЕТ о любви: на льду, стекле, песке, камне, дереве. Казалось бы, вполне достаточно самого переживания. Если бы внутренняя жизнь поэта не вращалась вокруг темы Слова, то и писать не важно было бы. Не было бы для сердца необходимым процарапывать надпись внутри кольца. И перечеркивания бы не потребовалось – зачем, если есть забвение?
Перечеркивание – магический жест, попытка отменить земное имя. Утвержденное как сердцевина и движущая сила стиха оно уже не исчезнет – «ты уцелеешь на скрижалях». Это уже не «слово» в обыденном смысле, не ярлычок для вещи и не луковая шелуха. Оно вызывает к жизни одухотворенную сущность, а не обездвиживает предмет. За ним всегда открывается объем, а не плоскость – объем чувства, опыта, личности, отношений. Превращение земного «слова» в бессмертное ИМЯ и есть мистерия конкретного стихотворения. Сочетая признание в любви с писательством, возвышая его до священного Писания, Цветаева сопрягает любовь и творчество, раскрывает общность их источника.
комментарии(0)