Здесь всё меня переживет

И старой кляче доброе слово приятно. Джордж Морланд. «Старые лошади с собакой в конюшне». Ок. 1791. Йельский центр британского искусства, Нью-Хейвен

Старость – не радость, кто только над ней не куражился, от Ильфа и Петрова до самого Уильяма Шекспира. И что бедному старику остается? Только печально пошутить, как поэт Василий Борисов:

Вот старичок и жизнь 

прожил…

Остался, в общем-то, доволен,

но только в старости дружил

с одной природой неживою:

с базальтом серым, как 

штаны,

асфальтом пыльненьким, 

невзрачным,

и все бы это было мрачным,

когда бы не было смешным

и грустным.

Заболоцкий писал про старость так: «Хочет пить – не нравятся ей вина, хочет есть – кусок не лезет в рот». Хочет перечитать любимые с юности стихи, открывает томик Александра Блока на случайной странице и вместо прежнего наслаждения так вдруг раздражается, аж трясется! Читает и глазам своим не верит: неужели это когда-то нравилось?

А и правда, ведь нравилось. А теперь? Что он пишет, что за бесстыдные откровения? Блок пишет: «Устал я шататься/ Промозглым туманом дышать,/ В чужих зеркалах отражаться/ И женщин чужих целовать».

Где взять силы, чтоб прочитать такое и не удавиться? Не от зависти, нет. Хотя, кто знает, может, и от нее.

О чем он печалится? Что женщины ему что-то позволяют, еще глядят на него и улыбаются ему?

Пусть этот молодой человек почитает то, что пишет Михаил Зощенко:

«Иду я раз однажды по улице и вдруг замечаю, что на меня женщины не смотрят.

Бывало, раньше выйдешь на улицу этаким, как говорится, кандебобером, а на тебя смотрят, посылают воздушные взгляды, сочувственные улыбки, смешки и ужимки.

А тут вдруг вижу – ничего подобного!

Вот это, думаю, жалко! Все-таки, думаю, женщина играет некоторую роль в личной жизни».

И что он только ни предпринимал, этот зощенковский персонаж, чтоб как-то исправить положение: и заниматься спортом, и одеваться по последней моде, и ничего ему не помогло:

«Я выхожу на Тверской бульвар и выступаю, как дрессированный верблюд. Я хожу туда и сюда, вращаю плечами и делаю па ногами.

Женщины искоса поглядывают на меня со смешанным чувством удивления и страха.

Мужчины – те смотрят менее косо. Раздаются ихние замечания, грубые и некультурные замечания людей, не понимающих всей ситуации.

Там и сям слышу фразы:

– Эво, какое чучело! Поглядите, как, подлец, нарядился! Как, – говорят, – ему не стыдно? Навернул на себя три километра материи.

Меня осыпают насмешками и хохочут надо мной».

Очутившись в милиции в результате своих чрезмерно активных действий, направленных на завоевание женской симпатии, он вдруг прозревает от одного простого вопроса, который ему там задают: «А когда меня, между прочим, спрашивают, сколько мне лет, я называю цифру и вдруг от этой почти трехзначной цифры прихожу в содрогание».

Так герой Зощенко понял, что к чему, а поэт еще не понял.

Ничего, поживет, поймет и он, – думает ехидная старость. И напишет потом что-нибудь вроде того, что его предшественник, поэт Афанасий Фет:

Когда трепещут эти звуки

И дразнит ноющий смычок,

Слагая на коленях руки,

Сажусь в забытый уголок.

И, как зари румянец дальный

Иль дней былых немая речь,

Меня пленяет вихорь бальный

И шевелит мерцанье свеч.

О, как, ничем неукротимо,

Уносит к юности былой

Вблизи порхающее мимо

Круженье пары молодой!

Чего хочу? Иль, может статься,

Бывалой жизнию дыша,

В чужой восторг переселяться

Заране учится душа?

Но самое грустное, как заметил один мудрец, что старость тоже кончается. Когда-то Владимир Маяковский нашел для умирающей лошади хорошие слова. Услышав их, эта несчастная лежащая на дороге кляча вскочила с земли, «ржанула и пошла»: «И все ей казалось – она жеребенок, и стоило жить, и работать стоило».

Но ведь эти самые старики иногда пишут такие стихи, что стоит склонить перед ними головы. Например, читаем у Анны Ахматовой:

Здесь всё меня переживет,

Всё, даже ветхие скворешни

И этот воздух, воздух вешний,

Морской свершивший перелет.

И голос вечности зовет

С неодолимостью нездешней,

И над цветущею черешней

Сиянье легкий месяц льет.

И кажется такой нетрудной,

Белея в чаще изумрудной,

Дорога не скажу куда…

Там средь стволов 

еще светлее,

И всё похоже на аллею

У царскосельского пруда.

Ох уж эта самоуверенная молодежь!.. Самое время спросить ее, как когда-то Маяковский: «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?»