Заболел и умер

В XIX веке подагра была одной из самых распространенных болезней. Гравюра 1818 года

Читая русскую классику XIX века, замечаешь, что четыре болезни были тогда вне конкуренции по своей массовости – подагра, чахотка, сифилис и геморрой. Их распространенность буквально режет глаз, стоит раскрыть книгу. Они всем знакомы, их приметы само собой разумеются. Литература, как зеркало, четко отражала ситуацию того времени, если не реальную статистику, то общераспространенные представления. Как писал Викентий Вересаев: «У меня есть один знакомый, три года у него сильно болит правое колено; один врач определил туберкулез, другой – сифилис, третий – подагру».

Современный человек про подагру и не слышал (я за свои 53 года, например, ни разу в разговорах, только читал в книгах), а в те времена она звучала непрерывно. Александр Пушкин считал ее неким неизбежным этапом в биографии: «Узнал бы жизнь на самом деле, / Подагру б в сорок лет имел, / Пил, ел, скучал, толстел, хирел. / И наконец в своей постеле / Скончался б посреди детей, / Плаксивых баб и лекарей». Михаил Лермонтов, несмотря на молодость, чутко подмечал: «Старый наш прелюбодей, несмотря на серебристую оттенку волос своих и на рождающиеся признаки будущей подагры». Следующий по рождению Иван Тургенев был неотделим от этой болезни. В «Дяде Ване» вспоминают: «…у Тургенева от подагры сделалась грудная жаба». И Петр Боборыкин в своих мемуарах: «Тургенев, когда заболел в Петербурге сильными припадками подагры, говорил мне, что стал от скуки играть в карты». Но сам автор «Бежина луга» шутил над собой, согласно Владимиру Гиляровскому: «Он (поэт Шумахер. – Прим. автора) был очень толст, страдал подагрой. И.С. Тургенев ему говорил: «Мы коллеги по литературе и подагре».

Не обошел ее вниманием Федор Достоевский: «Во всяком человеке, конечно, таится зверь… нажитых в разврате болезней, подагр, больных печенок и проч.». У Антона Чехова она проходила вместе с ревматизмом: «Подагра, ревматизм, мигрень, от ревности и зависти вспухла печенка», «Был болен ревматизмом или подагрой и уже месяц не вставал с постели», «Ваш батюшка совсем не хочет слушаться. Я ему говорю – подагра, а он – ревматизм», «Проснулся от мучительной боли. Нет, это не подагра, скорей ревматизм», «Подагра, ревматизм, мигрень, печенка и всякие штуки». Чехов использовал слово «подагрик» – свидетельство типичности болезни: «Я обожал этого профессора, этого жалкого подагрика, я работал на него как вол!», «Ходил, как подагрик, слегка переваливаясь и потирая руки», «Теперь он шел, как подагрик, мелкими шагами, не сгибая колен».

Но от подагры не умирают, чахотка – вот что было бичом народонаселения в XIX столетии. Неисчислимы имена унесенных туберкулезом поэтов и писателей. Начинается век ранней смертью величайшего гения английской поэзии после Уильяма Шекспира – Джона Китса, а заканчивается растянувшейся агонией Антона Чехова, кашлявшего и кашлявшего кровью.

Болезнь убивала быстро: «Простудился он, что ли, но доктор прибыл и вскоре шепнул матушке, что чахотка скоротечная и что весны не переживет» (Федор Достоевский), «Скоротечная чахотка у Метелкина открылась и в две недели его скрутила» (Дмитрий Мамин-Сибиряк), «Он заболел скоротечной чахоткой и через два месяца умер» (Владимир Короленко), «Сергей заболел скоротечною чахоткой и умер» (Антон Чехов), «Она умерла на двадцать восьмом году от скоротечной чахотки в одной из петербургских больниц» (Александр Куприн). Последний позволял себе иронизировать: «Как говорят на сцене героини, умирающие от любви и от чахотки». Спустя почти век Иосиф Бродский продолжил его иронию: «О, девятнадцатый век!.. луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза, писавших, что – от любви».

Прилагательное «чахоточный», переходящее в существительное, использовалось немилосердно, например, Достоевским: «Плач бедной, чахоточной, сиротливой Катерины Ивановны произвел, казалось, сильный эффект на публику. Тут было столько жалкого, столько страдающего в этом искривленном болью, высохшем чахоточном лице», «чахоточный румянец, в виде двух ярких пятен, заиграл на щеках его», «и жалко было взглянуть, как на лицо всякого чахоточного или, вернее сказать, умирающего» или Павлом Мельниковым-Печерским: «Задыхаясь от злобы и кашля, неистово кричал чахоточный». Чехов следовал: «Сам поседел, сгорбился, с лица желтый стал, словно чахоточный». И, конечно, штампы: «бледное чахоточное лицо» или «испитое чахоточное лицо» у Мамина-Сибиряка и Боборыкина, «тонкая фигура звонаря с чахоточным румянцем» у Короленко.

Много умирали и от другой хвори народившегося массового общества – сифилиса («Да модная болезнь: она / Недавно вам подарена», как писал Пушкин, по молодости часто лечившийся после походов в бордели), вспомним французов Шарля Бодлера и Ги де Мопассана. Кончине предшествовал паралич или безумие. Большое количество сошедших с ума в то время – прямое следствие венерической болезни. Исаак Бабель живописал в рассказе «Ги де Мопассан»: «Достигнув славы, он перерезал себе на сороковом году жизни горло, истек кровью, но остался жив. Его заперли в сумасшедший дом. Он ползал там на четвереньках… Последняя надпись в его скорбном листе гласит: «Monsieur de Maupassant va s’animaliser» (г-н Мопассан превращается в животное. – Прим. автора)».

Русская литература сосредоточилась на венерических болезнях на рубеже веков, обличая проституцию. Особенно отличился на этой ниве Куприн: «У нас семьдесят пять процентов офицерского состава больны сифилисом… Вам как врачу гораздо лучше моего известно, какой процент приходится на долю сифилиса, пьянства и чудовищных условий прозябания в этих проклятых бараках и землянках… К черту будущее человечество! Пусть оно подыхает от сифилиса и вырождения!.. Продаст на растление наших сестер и дочерей, заразит нас всех и наших сыновей сифилисом… Он держит в своей крови наследственный алкоголизм… сифилис… У всех сифилитиков дети родятся уродами, недоносками, зобастыми, чахоточными, идиотами».

Впрочем, Лев Толстой, пришедший в литературу благодаря гонорее (попал в госпиталь на лечение и там начал свой дневник), не отставал от молодых: «Да кто же доктора? Жрецы науки. Кто развращает юношей, утверждая, что это нужно для здоровья? Они. А потом с ужасной важностью лечат сифилис... Как же, я знаю, несколько высшего света девушек выданы родителями с восторгом за сифилитиков… пьяный сифилитик Петр (император – Прим. автора) со своими шутами». Как видим, «сифилитик» стал не менее популярным, чем «подагрик».

И, конечно, несчастный нос. Владимир Маяковский начал вводить в поэзию ранее недопустимое: «Улица провалилась, как нос сифилитика», а Сергей Есенин подхватил: «Гармонист с провалившимся носом» и чуть ниже уточнил: «Гармонист спиртом сифилис лечит». Врач Михаил Булгаков деликатно подвел черту рассказом «Звездная сыпь»: «У вас, видите ли, нехорошая болезнь – сифилис… Болезнь весьма серьезная, захватывающая весь организм. Вам долго придется лечиться!..» Но долго ли, скоро ли, однако сифилитики после него из русской литературы исчезли.

Подобно подагре, исчез из разговоров и геморрой, но чтобы возродиться уже в наше время в переносном смысле, синонимом чего-то мучительного. Однако и 100, и 200 лет назад он процветал в прямом смысле слова. В «Онегине» строки звенят: «Больных теснится бледный рой; Кто жертва чести боевой, Кто почечуя», «почечуй» – исконно русское название геморроя. Эстафету подхватил Николай Гоголь: «Но выслужил он, как выражались остряки, его товарищи, пряжку в петлицу да нажил геморрой в поясницу», «заснул чудным образом, как спят одни только те счастливцы, которые не ведают ни геморроя, ни блох».

Достоевский был особенно внимателен к болезни: «И представьте себе, вы угадали: меня чрезвычайно мучит геморрой, особенно с некоторого времени… И когда у меня бывают припадки, то вообще у-ди-ви-тельные при этом симптомы… (я вам подробнейшим образом их опишу). Во-первых… Но все-таки это чрезвычайно любопытная болезнь». Так он писал в 50-е годы, но продолжал и в 60–70-е: «геморрой проклятый! Ни стать, ни сесть… ни сесть! Акхи, кхи, кхи!», «Мне сегодня как-то до странности гадко – хандра, что ли? Приписываю геморрою». Иван Гончаров в те же годы точно указывал на причины заболевания: «А у меня один геморрой чего-нибудь да стоит! Доктора только и знают, что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь – все беды в ней видят!.. Одно только нарушало его спокойствие – это геморрой от сидячей жизни».

Опять-таки все умели определить болезнь по внешнему виду: «Круглое обрюзгшее лицо было серого геморроидального цвета» (Дмитрий Мамин-Сибиряк), «бледно-желтый геморроидальный цвет лица» (Дмитрий Мережковский). Викентий Вересаев Бунина описывал так: «Губы брюзгливые и надменные, геморроидальный цвет лица». Но ученику последнего – Валентину Катаеву, упоминание этого: «Вы знаете эту единственную болезнь Бунина, – сказала Вера Николаевна с полуулыбкой, обратившись ко мне, как к «своему человеку», перед которым нечего стесняться. – Геморрой. Но от геморроя не умирают, – грустно улыбнулась она. – Иван Алексеевич умер просто от старости» – не сошло с рук. Писателя обвинили в аморализме. Нравы изменились, то, в чем свободно признавались в XIX веке, стало запретным в XX.