Писатель Сергей Юрский

Юрский все превращал в искусство. Фото Льва Медведева. 1986

«– Писатель! – сказал Балаганов, заливаясь смехом и уступая скважину Паниковскому.

– Конечно, – заметил Паниковский, вдоволь насмотревшись, – опять пишет. Ей-богу, этот жалкий человек меня смешит…»

В фильме Паниковский еще прибавляет с ядовитым смешком: «Пишет… Хэ-хэ! Смотрите! Ильф и Петров…» Не знаю, кто прибавил эту постмодернистскую реплику – игравший Паниковского известный остроумец Зиновий Ефимович Гердт, сам Швейцер или кто-то еще, но сегодня она вспоминается, когда думаешь о творческом наследии Сергея Юрьевича Юрского и о том, какое место в нем занимает литература.

Нет, не та литература, которая выводила его на подмостки в спектаклях, в чтецких программах. Речь о его собственных литературных произведениях. Их у Юрского заметно много, и еще в 2003 году он как литератор был включен в репрезентативный двухтомный энциклопедический словарь-справочник Сергея Чупринина «Новая Россия: мир литературы». А ведь существуют и пьесы Юрского, представленные под странной номинативно маской Игоря Вацетиса, но эти творения Вацетиса грешно обсуждать без обнародования мнений театроведов – а они по данной конфигурации уже вполне определенно высказывались. Также есть и свидетельство Сергея Юрьевича о его драматургических опытах, которое он счел необходимым обнародовать. Написав в молодости «полнометражную пьесу о жизни молодежи» «Сфинкс без загадки», Юрский показал ее Товстоногову. Мэтр прочел и сказал: «Вполне профессионально, я даже удивлен. Но дело в том, что такие пьесы уже есть. Она в общем ряду».

Но много ли мы знаем великих актеров, которые стали выдающимися драматургами?! То-то. Напроитив, ходят легенды, что и Шекспир, и Мольер были вполне посредственными лицедеями. Поэтому обратимся к прозе Юрского. Разумеется, в ней сильна автобиографическая линия. Чуть более трех лет назад я подрядился написать для серии «Жизнь замечательных людей» книгу о Сергее Юрьевиче. Но вскоре, взявшись даже не за изучение, а за перечитывание материалов, уже мне известных, сообразил, что оказался в своеобразной ловушке типа верши. Для тех, кто не рыбачил, поясню: это рыболовная снасть, сплетенная из ивовых прутьев каркасом, со сходящимся внутри конусом. Рыба, заплыв, не может в ней развернуться...

За свою долгую жизнь Юрский дал десятки замечательных интервью, общей чертой которых стала неповторяемость их содержания: он всякий раз, безупречно чувствуя интервьюера и место обнародования, даже на стандартные вопросы отвечал с новыми интеллектуальными и событийными подробностями. В книгах «Кто держит паузу», «Игра в жизнь», в авторской серии покетбуков (но в переплетах!), выпущенных незабвенным «Вагриусом» в начале нулевых, в многочисленных статьях и заметках Юрский рассказал свою жизнь так, как она ему виделась и как ему желалось. Так что добросовестному биографу следует начинать со сбора и выстраивания всего Юрским о себе написанного. Но, с другой стороны, это очень далеко от жанровой формы биографической повести и должно идти в печать как вариация знаменитых вересаевских «Пушкин в жизни», «Гоголь в жизни». Не вижу в этом какой-то неловкости, а вот обоснование вижу. В итоге свой вариант биографической повести о Юрском, учитывающий статус-кво и на существующее положение опирающийся, я, пожалуй, нашел. Стал писать – медленнее, чем мне хочется, но зато не мешая тому, что написано Сергеем Юрьевичем о себе, и, самое главное, тому, что им сыграно и, к счастью, во многом всем сегодня доступно. Пишу, так сказать, фон к портрету. Короля на сцене играет свита, но все роли на сцене играет зал. Надо увидеть аплодирующих людей всесоюзного зала Сергея Юрского.

Чтобы наглядно пояснить, как эта композиция выстраивается, вспомню одну историю. 20 лет назад, к 60-летию Победы, мне посчастливилось составить антологию стихотворений о Великой Отечественной войне. Издательство предоставило полную свободу действий, и я наряду со стихотворениями погибших на фронтах поэтов и поэтов-фронтовиков взял написанное поэтами старших поколений (включая изгнанников), тех, чье детство пришлось на войну, и родившихся после 9 мая 1945 года. Так оказалось в антологии стихотворение Сергея Юрского «Керчь», которое я запомнил, прочитав в его стихопрозаической книге-альбоме «Жест», выпущенной в 1997 году в Вильнюсе.

Мой тогда здравствовавший папа, поклонник и знаток поэзии, фронтовик, ревниво антологию прочитавший и в целом ее одобривший, вдруг спросил, как оказалось в ней стихотворение Юрского, который, можно понять, в его глазах был выдающимся артистом, блистательным чтецом, но все же не поэтом. А меня папа, очевидно, заподозрил в необъективности: мол, я как фанат Юрского (грешен!) сделал ему протекцию.

Но это было неверно. Я напомнил отцу, как однажды летом они с мамой повезли меня и младшего брата, тогда школьников, в Крым. Ехали мы в Ялту, но начали с Керчи, потому что там воевал папа. Это запомнилось, но как-то вспышками, отрывочно, среди другого. Однако, читая верлибр Юрского, причем 1964 года, то есть примерно того времени, когда и мы семьей в Керчи оказались, это все не мною, а отцом пережитое во мне очнулось, уже целостной картиной, даже панорамно:

Просторный край. Здесь ходят

неторопливо,

здесь есть место для жизни,

и сотни тысяч

нашли место, чтобы

умереть…

Вот это уловление ощущений, о котором тогда же написал Евгений Винокуров, которое воспел Микаэл Таривердиев и которое умел ухватывать в своих стихах Юрский, а затем передавать читателю, оправдывает его лирические опыты. В Керчи он оказался на долгих съемках фильма «Время, вперед!», но и на этой киноплощадке для фрески уральской индустриализации проступил «солоноватый привкус местной воды» и моря, подсоленного кровью и «слезами обиды».

Папа мое пояснение принял, а я тогда же вспомнил и то, что он, прекрасно знавший историю российской педагогики, рассказывал: в лицеях и гимназиях императорского времени уделялось серьезное внимание основам версификации, но при этом ученикам втолковывалось, что это для общего развития, а не с целью вырастить из них новых Пушкиных и Фетов. Мол, не пиши, если можешь не писать, но знай о формах запечатления пережитого. Знай и умей, как напутствовали нас в пионерском детстве. А вот что у тебя получится – «клетка стихотворения» или все же верша, мы, читатели, будем обсуждать уже на основании собственных ощущений.

Юрский учился по обстоятельствам времени в разных школах разных городов, а выпустился с золотой медалью в Ленинграде. Ему повезло, ибо кроме многостороннего художественного воспитания в семье он получил образование, переориентированное после педагогического большевистского безумия 20-х годов на традиции дооктябрьской школы, пусть с налетом консерватизма, так сказать – классической силлаботоники, но не сбивающих ни с ног, ни с панталыку.

Поэтому стихотворчество Юрского прочитывается именно лирическими заметками в эпическом дневнике его творческой жизни. «Стихи на случай», как назвал это однажды Пушкин, и суровой жесткости в том не слышу, ибо надо помнить: именно наиболее чуткие, на мой взгляд, толкователи, да и производители стихов, выступают как против интеллектуализации поэзии (наверное, один из ближайших выразительных – и удручающих – примеров здесь – версификации Валерия Брюсова), так и за разнообразные формы ее опрощения, вплоть до маргинализации (ведь известно, Борис Пастернак, высоко ценя рифмованные фиоритуры Виктора Бокова, назвал его горячим живым поэтом в непрестанном действии).

В эпоху Всемирной сети все прежние плотины цивилизованного сдерживания бурных потоков рифмованного и подавно верлибрического словопроизводства этими потоками и были сметены. При просмотре сетевых публикаций Юрского и о Юрском уже после его кончины многократно натыкаешься (не только в умопомрачительном портале «Стихи.Ру») на разнородные, но большей частью чудовищные по своей тотальной, первичной безграмотности виршеплетения, посвященные его памяти. При этом данный коллективный капитан Лебядкин преисполнен искреннего почтения и даже благоговения перед Мастером. Правда, надо оговориться: перед Мастером театра и кино. Ибо стихи Юрского этот сонм его поклонников едва ли читал. Впрочем, оные и Пушкина с Брюсовым тоже не читали, да, как видно, и не станут. Зачем? Они сами напишут, что им надо.

Но главная коллизия лирической драмы Юрского-стихотворца в том, что он пытался собрать свою лирику в отдельные сборники, Их, правда, наперечет, но чтобы эту коллизию заметить, достаточно. Даже в крохотном петербургском «Узнавании» (1993), куда вошли и «Керчь», и еще несколько шедевральных его стихотворений, это чувствуется. Но классический ли, авангардный сборник стихотворений всегда имеет самодостаточную композицию, сводящуюся к взаиморасположению его частей и не требующую дополнительного антуража – иллюстраций, фотографий, тем более словесных комментариев. Однако в уже упомянутом вертикальном альбоме «Жест» выразительный подзаголовок: «Стихи, стихи, стихи и немного прозы». А кроме эссе там, как и в «Узнавании», существенные авторские комментарии к стихотворениям, а также фотографии, опять-таки с комментариями Юрского к ним.

Только однажды он сумел эти комментарии оправдать – в вагриусовском сборничке «Домашние радости», где соседствуют версификации (стихотворения и поэмы), проза, драматургия. Но оправдал-то не на открытом поле литературы, а в пространстве отчаянного гротеска, как порой это называют. Для тех читателей, «кто наделен юмором», кого «чаще всего смешить и не требуется. Они просто глядят на то, что вокруг происходит, и им уже смешно». Но вот незадача: «Керчь» и им подобные записи ощущений в «Домашние радости» никак не вписываются, а в лабиринтах «Жеста» они теряются или, того сложнее, сшибаются до искр из глаз, как та же «Керчь» со стихотворением «9 Мая» (хотя разнесены они в отдаленные друг от друга разделы книги: первое – в «Ритмах дороги», второе – в «Ритмах девяностых»).

Вне сомнений, вышеназванную творческую проблему сам автор чувствовал. Как чувствовал (и написал об этом) пагубность для актера саморежиссуры. Но ведь и в литературе так: или удерживаешься в рамках избранной тобою жанровой формы, или тебя выносит в пространство литературоведения ли, культурологии, а то и бесхитростной мемуаристики.

Помню, один из своих чтецких концертов Юрский завершил собственным большим стихотворением «8½».

Читал он его как-то отчаянно, необъяснимо отчаянно, и, только увидев текст (вместе с комментарием) напечатанным в книге «Жест», я узнал, что, опираясь на фильм Феллини, Юрский решил творчески объясниться с Георгием Александровичем Товстоноговым. Особенно выразительно то, что написано стихотворение, по словам автора, было еще в первой половине 1960-х годов, когда совсем молодой Юрский оказался премьером Большого драматического театра (БДТ), любимцем Товстоногова.

В строфе стихотворения:

Не надо зрачок подозрительно

суживать.

Смотрите щедрее,

вам станут ясны

сплетенные в фильме

в чудесное кружево

явь и бред, и мечты, и сны...

Юрский спорит с товстоноговским постулатом: «Ценю искусство, которое просто говорит о сложном. А когда сложно говорят, мне всегда подозрительно». То есть трещина между мастерами, превратившаяся к середине 70-х в непреодолимый разлом, паутинкой существовала едва ли не изначально. Но почему-то думается, что как-то существенно не правы оба. Среди причин ухода Юрского из БДТ политические гонения занимают почетное место, но единственной причиной не являются. В конце концов из города-героя Ленинграда он с семьей бежал не прятаться в сибирскую глубинку, а уехал в столицу нашей коммунистической родины, город-герой Москву. А вот творческое столкновение с Товстоноговым было поистине лобовым, где выживших обычно не бывает.

Юрский потерял БДТ и свои спектакли на его сцене, но и Товстоногов потерял не только Юрского, но и Тенякову (о чем почему-то почти не вспоминают). И то, что Юрский не сыграл Холстомера, сюжет не в пользу Товстоногова. Хотя в посвященном Товстоногову большом очерке «Четырнадцать глав о короле» Юрский с гранитной твердостью заявляет: «Ничто не могло повлиять на решения Г.А., кроме творческих интересов театра». И далее: «Прием в театр, назначение на роль определялись только художественной целесообразностью…» Правда, дальше идет оговорка: «…так, как он ее понимал». Ну, допустим, выбор на главную роль Евгения Алексеевича Лебедева сделал Марк Григорьевич Розовский (при благосклонном молчании Г.А.), допустим, здесь можно поискать еще какие-то доводы, согласиться, что Лебедев, к тому времени народный артист СССР, лауреат Сталинской (за роль Сталина в театре) и Государственной премий, тоже не под кустом найден (хотя Лебедев сыграл не Холстомера, написанного Толстым, а савраску из тех, которых можно легко набрать табун со страниц русской разночинной прозы и поэзии – тоже вариант, но с перехлестом демократический).

При этом Товстоногов, подтверждая свою «формулу», запечатленную в воспоминаниях Юрского («Сережа замечательно играл у меня в театре, но ему не надо было заниматься режиссурой»), вначале вытрепал, а потом не признал поставленную Юрским «Фиесту». Затем так же виртуозно приглашал поставленного им «Мольера». Но окончательно выбросило Юрского из БДТ отвержение Товстоноговым его постановки пьесы Аллы Соколовой «Фантазии Фарятьева».

«Худсовет после просмотра подверг спектакль уничтожающей критике. Меня ругали и как актера, и как режиссера. Меня обвиняли в том, что я погубил актрис. Ругали всех, кроме Теняковой. Ее признали, но сказали, что она играет «вопреки режиссуре». Слова были беспощадные, эпитеты обидные. Товстоногов молчал. Решение – переделать весь спектакль и показать снова.

Я вышел к актрисам и рассказал все. Сидели по гримерным. Чего-то ждали. Случилось невероятное – Гога пересек пограничную линию и зашел к Теняковой. Сказал, что ему нравится ее работа. Второе невероятное – Тенякова отказалась его слушать. Она не позволила вбить клин между нами». И 20 лет спустя Юрский не забыл этой обиды. А чем еще объяснить помещение на страницах поэтического «Жеста» фотографии из спектакля с пояснением: «Тенякову в роли Александры признавали все. Меня как режиссера многие ругали. Но я думаю, что это моя лучшая постановка».

Мне посчастливилось видеть этот спектакль во время гастролей БДТ, на сцене Театра имени Пушкина. Смею утверждать: здесь Юрский не совсем точен. Может, сна его взгляд, постановка эта у него и лучшая, но только не сама по себе, а главным образом потому, что дала нам ощущение: для него это еще не творческая вершина, и сам феномен Юрского всегда в том, что создаваемое им не завершается созданным (как говорится, «работа не бывает закончена, она бывает прекращена»).

В подтверждение еще один пример из воспоминаний Юрского о Товстоногове – этой, как он их называет, «повести о моем учителе, который не признал во мне ученика». Ученик благоговея упрямо рассказывает о том, что ни в какие стандарты школярства не вмещается.

«Возникла у меня азартная мысль – артистизм и выразительную пластику Товстоногова, которую видим только мы, его актеры, вынести на сцену. Представляете, если Товстоногов сыграет главную роль в хорошей пьесе – какая буря эмоций будет в зале! Полушутя, полувсерьез я завел с ним эти разговоры. Я заболел идеей поставить с ним «Строителя Сольнеса» Ибсена. Увидеть, как Г.А. в роли будет развивать основную тему Сольнеса – мне не нужны последователи и ученики, я сам буду строить свои дома, – фантастически интересно. Самое замечательное, что Гога ни разу не сказал «нет». Я чувствовал, что актерское дело задевает нетронутые струны его души. Он посмеивался, говорил, что «пока об этом говорить бессмысленно», что он слишком занят и что «как это – каждый раз играть, нужен, наверное, и другой исполнитель…» Разное говорил, а вот слова «нет» не говорил. Не состоялась эта затея. А как жаль!»

Ничего себе, ученичок! И просто очаровательный финал: «Сольнеса» я поставил на радио уже после смерти Г.А. в Москве. Я не мог не вспоминать о моей несостоявшейся мечте и сыграл Сольнеса сам, подражая интонациям и голосовым особенностям моего учителя…» Занавес!

Как мне виделось, когда Товстоногова не стало, Юрский попытался вернуться в БДТ – и здесь не кто иной, как Кирилл Лавров, не пустив его, еще живой организм БДТ и добил. Не позволил, говоря словами того же Юрского, ощутить тому «привкус реванша». Ибо только в этом случае Юрский мог оказаться верным учеником Товстоногова, хранителем генерирующе творческой атмосферы БДТ. В качестве подтверждения этого предположения – и с приветом к публикации стихотворения «8½» – вспышкой рассказанная Юрским история.

На зимних гастролях в холодном Хельсинки, при скудных суточных он пожаловался Г.А., что не может решиться, что купить – «альбом с картинками Сальвадора Дали или хорошие кальсоны. С одной стороны, интерес к сюрреализму, а с другой – минус 20 на улице. Гога посмеялся, полистал альбом и категорически посоветовал кальсоны. Прошло время. Товстоногов ставил спектакль в Финляндии. По возвращении вручил мне тот самый альбомчик Дали: «Помню, вам хотелось это иметь. Возьмите и убедитесь, что совет я вам тогда дал правильный».

Во всем, что делал Сергей Юрский, просматривается генеральная аксиома: «Есть вкус, искусство превыше всего». Отсюда своеобразный синдром а-ля Мидас: стремление превратить в факт искусства все, с чем соприкасаешься, стремление прекрасное, тем более посреди пронизывающих до мозга костей вихрях ХХ века и актуальной современности. Книгу «Жест» завершает безымянный верлибр, прикровенно, но прозрачно посвященный Наталье Теняковой. Есть зачем-то эпиграф, две хрестоматийнейшие строфы, окончательно монументализированные заглавием айтматовского романа: «И дольше века длится день, // И не кончается объятье». (Контекст обозначил выше.)

Но далее история о том, как после первой ночи с женщиной, как оказалось, своей судьбы, – лирический герой? Юрский? Мужчина? – выходит из ее дома, оборачивается, видит возлюбленную на балконе и понимает, что и на Страшном суде в свою защиту он скажет:

…я не забыл, как ранним утром

она в пустынном городе –

лишь мне –

рукой махала

и танцевала радость

на балконе.

Но это любовь, это в конце концов – да, лирика. Однако вновь вернемся к прозе. К прозе Юрского как таковой, однажды собранной им в однотомник престижнейшей «серой» серии «Вагриуса». Правда, обнаружилось, что в этом «Содержимом ящика» (заглавие книги) не оказалось многого из его первой прозаической книги «В безвременье» (1989). Необъяснимо жаль! Нет «Больничных историй», нет маленького цикла «Из рассказов дяди Мити», где как раз одновременно и Дали, и кальсоны… Хорошо хоть, что от строгостей авторско-редакторского отбора увернулась «разорванная повесть» «На дачах», в которой, как до того в спектакле «Фантазии Фарятьева», Юрский утвердил право на качество своей прозы.

Впоследствии на поле литературы это у него получилось, наверное, только в «Первых радостях», где на читателя вдруг сваливается миниатюра – всего-то казалось бы! – «Страшная весть».

«Ой, не хотела вам говорить... настроение только портить. Да уж видать...

Что? Что? Ну, что?!

Юрий-то Иванович умер.

Когда?! Как?!

Пришел домой с работы, снял пальто, еще жене сказал: «Снег все идет, прямо метель». Поужинали... он даже не доел рыбу-то... «Пойду, – говорит, – лягу. Намотался за целый день». Вошел в спальню. Стал шнурки развязывать… Наклонился, значит. А они запутались. Он и крикнул, сердито так: «Черт подери!» и даже грубее. Ну известное дело, мужское. Жена вбежала, а он уж и развязал.

Скинул ботинки. Разделся. И лег. Наутро встал. Побрился, позавтракал. Чаю хотел налить, только руку протянул, чувствует… холодный чайник-то. Не вскипятили… А времени уж нет. Так и ушел на работу, не пивши.

А часов в пять – звонок. Жена взяла трубку – он говорит: «Задерживаюсь я тут... Совещание какое-то бесконечное. Раньше восьми не жди». Ну и вот – восемь, девять, одиннадцать уже, а его нет. Полдвенадцатого является. «Извини, – говорит, – Галя, мы немного выпили с Алексеем Петровичем, очень противная обстановка на производстве». Ну поужинали, он еще даже телевизор посмотрел немного – «Что? Где? Когда?». Потом говорит: «Ладно!» И пошел спать.

Наутро встал. Съел яичницу, ушел на работу…

(...)

Cлушаешь, а сердце екает,

екает...»

Процитировал почти полностью, намеренно только самую последнюю фразу оторвал, не нужна она. Чехов советовал авторам выдирать первую страницу рассказа, но ведь порой и последнюю фразу можно.

К слову, о Чехове. Начитанная дочь моя, восхищающаяся «Страшной вестью», вдруг наткнулась на раннечеховскую масленичную юмореску «О бренности» и нашла в произведениях черты сходства. Мне пришлось, сославшись на Борхеса, напомнить ей, что литература вообще скупа на сюжеты, а также как врачу прочитать ей начало державинской оды «На тленность». После чего она согласилась, что и лев-толстовская басня «Лгун» из «Первой русской книги для чтения» тоже как-то со «Страшной вестью» соотносится. А сошлись на том, что прав Тютчев: «Всё во мне, и я во всём!..»

Ну, потерпим, потрудимся,

близко уже…

В нашей несуществующей

сонной душе

всё застывшее всхлипнет

и с криком проснется.

Вот окончится жизнь…

и тогда уж начнется.

Это вновь – Сергей Юрский. Финал его, сужу по числу цитирований в Сети, если не классического, то хрестоматийного стихотворения «Всё начнется потом…».