Из райкома он шел под дулом

Многие  свои тайны Юрий Рытхэу унес с собой в могилу. Фото Андрея Щербака-Жукова

К слову, в первых выданных Юрию Рытхэу документах в графе «год рождения» указывался 1931-й. В частности, именно эта дата значилась в его комсомольском билете. Но когда Рытхэу покинул родное селение Уэлен и отправился познавать мир, понадобился паспорт. А тогда этот документ выдавали лишь после достижения 16 лет. В отдаленных же чукотских поселках после войны все не то чтобы определялось навскидку, для получения паспорта подростку порой достаточно было предъявить любую справку или какую-нибудь другую бумажку.

Рытхэу, когда из Уэлена добрался до бухты Провидения, показал в милиции комсомольский билет, в котором умело переправил год своего рождения с 1931-го на 1930-й. Он сам на склоне лет рассказал об этом в книге «Дорожный лексикон» (в главе «Имя»).

Теперь о родителях Рытхэу. Раз у писателя отчество Сергеевич, то логично предположить, что его отца звали Сергеем. Но в данном случае логика не срабатывает. Сергеевичем Рытхэу стал в 46-м году, когда надо было получить паспорт. Придумал ему это отчество работавший в бухте Провидения один метеоролог, который раньше зимовал на полярной станции в Уэлене. Точнее, этот метеоролог разрешил чукотскому парнишке взять сразу и свое имя, и свое отчество.

А кто был настоящим отцом Юрия Рытхэу? Этот вопрос писателю не раз задавал деливший с ним в середине 70-х годов прошлого столетия литфондовскую дачу в Комарове под Ленинградом поэт и переводчик Лев Друскин. Но Рытхэу от прямого ответа всегда уклонялся. Это потом дало Друскину основание в своей мемуарной книге утверждать:

«Отца своего Рытхэу не помнит».

Но он ведь все-таки был. Так кто же он? Кое-что Друскину с женой прояснила супруга Рытхэу Галина Петровна. Друскин вспоминал:

«Мы спросили Галю:

– Кем же был Юрин отец?

Она ответила:

– Кто его знает? У них ведь обычай: гостю все – и лучший кусок, и собственную жену на ночь.

И с надеждой:

– Может быть, он даже был американец.

Она рассказывает:

– Когда у них рождается полурусский ребенок, в семье праздник. Даже отчим гордится им больше, чем своими детьми».

Не будем сейчас гадать, кем все-таки был настоящий отец Рытхэу – американцем, русским или еще кем-то (ходили разговоры, что он был матросом с проходившей мимо Уэлена шхуны). Заострим внимание на другом: стало ли рождение малыша праздником для его матери и как к нему потом отнесся отчим. А тут ответы не столь радостные. Судя по всему, ребенок появился весьма некстати и только мешал матери строить свое счастье. Не поэтому ли его назвали Рытхэу? В переводе с чукотского это имя означало «оставленный» с оттенком «забытый».

А что о своих близких рассказывал сам писатель? В петербургском архиве ЦГАЛИ СПб сохранились его дневниковые записи за конец 1940-х – начало 50-х годов. Рытхэу писал:

«Родился я в 1930 году в поселке Уэлен на берегу Берингова пролива, точнее Ледовитого океана в километрах 30 от мыса Дежнева.

Когда мне минуло 3 года, родители мои – Туар и Гивэв отправились в Анадырь. Отец был вызван в Анадырский райком ВЛКСМ для работы инструктором.

Жил я пока у дяди. И вот однажды в летний день мы играли на широкой улице поселка, меня позвала бабушка и сказала, что приехал мой отец. До этого я не знал его вовсе, а также и не знал матери.

Робко я вошел в чоттагын. Около изголовья полога сидел незнакомый мне человек в кожаной куртке. Он протянул мне руки, а я заплакал и убежал. Так я и не признал своего отца. Отцом звал я дядю Кмоля.

Воспоминания тех лет обрывочны, как миг».

Рытхэу, видимо, и позже не захотел признать своего отчима. С каким раздражением он рассказывал о нем в начале 1954 года на правлении Ленинградской писательской организации, когда решался вопрос о его приеме в этот творческий союз!

«У меня, – сообщил Рытхэу, – был отчим, и детство мое было не совсем благополучным. Отчим был очень консервативным человеком, несмотря на то, что считал себя образованным. Свою образованность он подтвердил таким образом: требовал, чтобы я поменьше занимался уроками, приводя слова В.И. Ленина, что теория должна быть неразрывно связана с практикой, то есть что я должен побольше работать. Поэтому мне пришлось уйти из семьи».

Однако существовала и другая причина раннего ухода Рытхэу из семьи: его отчим по-черному пил, а в пьяном виде он был не просто страшен, а крайне опасен, мог и убить любого подвернувшегося ему под руку человека. Кое-что по этому поводу Рытхэу спустя годы рассказал в автобиографическом романе «Ленинградский рассвет». Приведу небольшой фрагмент. Рытхэу писал:

«Когда отчима выбрали председателем колхоза и в яранге Гэвынто начался долгий пьяный праздник, Арэнау вообще забыла о существовании сына, и Ринтына обратно забрал жить к себе дядя Кмоль.

Морозной ночью Арэнау умчалась на быстрой нарте одного из друзей отчима Гэвынто – Таапа в другое селение и по дошедшим до Улака слухам вышла там за него замуж.

Долгое время после этого Арэнау и Ринтын не виделись. В последний раз Ринтын встретил ее в кытрынском магазине. Она испуганно посмотрела на сына и удивленно сказала: «Это ты такой большой?»

Ринтын рассказал обо всем этом Маше, и она тихо заметила:

– Теперь я понимаю, почему ты никогда не вспоминал свою мать…» (Время таяния снегов. – М., 1969).

В образе Ринтына легко угадать самого Рытхэу, в образе Арэнау – мать писателя Туар, в Гэвынто – отчима Гивэу, а Улак – это, конечно, Уэлен, а Кытрын – райцентр Лаврентия. И тем не менее «Ленинградский рассвет» – это все-таки роман, а не документ, и всех персонажей художественной книги полностью отождествлять с реальными лицами нельзя.

Наверное, кое-что мог бы прояснить младший сын писателя – Александр Рытхэу. Во-первых, отец наверняка что-то ему рассказывал. Во-вторых, Александр в 1970–80-е годы сам жил и работал на Чукотке, не раз встречался с земляками отца и, конечно же, многое от них слышал. И, в-третьих, уже в конце 2010-х годов Александр, по его словам, вместе со своей дочерью взялся за сбор материалов об отце.

Ответ от Александра я получил осенью 2022 года. Он сообщил:

«Моя бабушка по папиной линии происходила из семьи, обитавшей на западной стороне Уэлена, так что в этот род входили семейные кланы Вамче, Кулиля, Туккая и знаменитого певца, танцора и сочинителя песен Атыка. Ее звали Туар, что означало – «Невысказанное слово». Туар росла в большой патриархальной семье, в обществе своих многочисленных сестер и братьев, как родных, так и двоюродных, троюродных и так далее. Причем она могла жить во всех ярангах своих родичей, и с ней обращались как с родной дочерью. Так водилось в чукотском обществе издревле. Мужем ее стал Гивэу (или Гиу), как сокращенно звали его, и это сокращенное имя стало впоследствии официальным, запечатленным в его советском паспорте, сын Гивэвнэут и Млеткына. Туар и Гивэу учились в одном классе и хорошо друг друга знали. По непроверенным данным, будучи на охоте, на Гивэу напал белый медведь, от которого он не смог отбиться и погиб. Как умерла бабушка, я не знаю».

А кто знает о том, как сложилась судьба матери Рытхэу? Поэт и переводчик Лев Друскин утверждал:

«Мать  пьяный отчим убил палкой».

А узнал он об этом со слов жены Юрия Рытхэу. Однако документально подтвердить это пока не представляется возможным. В архивах материалы на этот счет отсутствуют. Ну а кто же занимался воспитанием Юрия Рытхэу? Сам писатель всегда отмечал огромнейшую роль в своей судьбе дяди Кмоля. Именно этот потомственный зверобой стал его первым и главным учителем. Работавший с конца 1920-х годов в Уэлене учителем Петр Скорик (он позднее написал первую грамматику чукотского языка), хорошо знавший многих родных Рытхэу, рассказывал:

«Мальчик Рытхэу жил в Уэлене, у своего дяди Кмоля, смелого и искусного охотника, знавшего море и тундру как свою ярангу; дядя верил в духов и приносил им жертвы. Зимний день в яранге начинался рано, просыпались часов в пять. Рытхэу помогал дяде выносить охотничье снаряжение. Кмоль произносил заклинание и отправлялся в скованное льдами море. Рытхэу расчищал вокруг яранги снег, приносил лед и колол его. Затем мальчик уходил в школу. Там для него открывался другой мир, иная жизнь людей, без остывающего полога, без духов и заклинаний. А вечером, после школы, Рытхэу встречал дядю, помогал тащить добычу. На пороге их встречала тетя, и опять произносились заклинания. Так и рос мальчик в двух мирах – в яранге и в школе».

Позже дядя Кмоль стал персонажем автобиографической трилогии Рытхэу «Время таяния снегов». И только когда советская власть пала и началась ельцинская эпоха, Рытхэу признался, что вообще-то в его роду были не только морские зверобои, комсомольские функционеры и председатели колхозов, но и шаманы. А об одном из них он потом даже написал роман. Я имею в виду его книгу «Последний шаман» (в нашей стране ее издали в 2004 году, а сначала она вышла в немецком переводе в Европе). Главный герой этого романа – могущественный уэленский шаман Млеткын, приходившийся Юрию Рытхэу по линии отчима дедом. Кстати, в советское время писатель не раз в своих книгах рассказывал об этом шамане, но всегда как-то обтекаемо и никогда не сообщал, что вообще-то этот Млеткын – его дед.

Но всю ли правду Рытхэу поведал о своем деде? Сомневаюсь.

Если верить писателю, уэленского шамана миру открыл народоволец Владимир Богораз. Во время своей ссылки недоучившийся юрист, посмевший выступить против царской политики, увлекся изучением истории, быта и культуры народов Севера и, когда кочевал по побережью Северного Ледовитого океана, столкнулся с чукотским зверобоем, который обладал даром предвидения и навыками целителя. Отбыв на Севере назначенный срок, Богораз потом собрался в Америку и взял с собой своего нового знакомого как носителя чукотского языка и знатока древних северных обрядов. Молодой шаман из рода потомственных чукотских зверобоев должен был сыграть в Чикаго роль живого музейного экспоната. Когда же этнографическая выставка закрылась, информант Богораза загулял с одной из молодых негритянок, которая поразила его своей красотой. Однако создать семью с ней у чукотского парня не получилось. Он вернулся к себе на родину в Уэлен и занимался уже только шаманскими практиками. 

А потом в Уэлене поменялась власть. До древнего селения морских зверобоев добрались ревкомовцы, которые объявили шаманам войну. Дед Рытхэу пробовал протестовать, он даже в Москву уезжал, чтобы донести до всесоюзного старосты Калинина всю свою боль, однако дедушка Михаил заступаться ни за него, ни за других чукотских шаманов не пожелал. И кончилось, по словам писателя, все очень трагически. В 1931-м или 1932-м году на бывшего информанта Богораза в очередной раз очень сильно разозлился председатель Чукотского райисполкома Хорошавцев. Он в гневе схватился за ружье и застрелил ненавистного ему уэленского шамана. Но незадолго до своей гибели этот шаман, узнав о рождении внука, успел придумать малышу имя. Сначала он хотел назвать внука Спасителем и нашел в чукотском языке аналог этому понятию, но потом все переиграл и остановился на другом имени: Нежданный. Самого же шамана Рытхэу, повторю, всегда представлял как Млеткына.

Так вот, когда Рытхэу издал роман «Последний шаман», то возникли вопросы: герой книги шаман Млеткын и дед писателя – одно и то же лицо или все-таки не следует путать литературного персонажа с реальным человеком? 

Для меня очевидно, что художественная литература она и есть литература, а не документ. И в данном случае дед Рытхэу стал всего лишь прототипом главного героя романа. А значит, что-то в своей книге писатель домыслил, а что-то сознательно опустил. Поэтому рассматривать «Последнего шамана» как достоверный источник получения сведений о роде Рытхэу, конечно же, нельзя. Но писатель все то, что изложил в романе, в последние годы жизни чуть ли не слово в слово повторял и в устных выступлениях, когда отвечал на вопросы о своем происхождении. А тут-то он насколько был правдив?

Из опубликованных этнографических трудов Богораза известно, что одним из информантов ученого был уэленский шаман, который носил, правда, не чукотское, а американское имя – Франк. Из других сохранившихся в архивах документов выясняется, что в конце 20-х годов Франк работал в Уэлене в советских органах власти (хотя шаманские практики не прекращал, а большинство обрядов совершал втайне от приезжих начальников). А расстреляли его уже в 37-м. И руку к этому приложил действительно Хорошавцев. Впрочем, более существенен другой вопрос: оказал ли Млеткын, он же Франк, какое-либо влияние на своего внука? Похоже, что нет. Все говорит о том, что Рытхэу вплоть до горбачевской перестройки, с одной стороны, очень опасался публично признаться в том, что в его роду имелись шаманы, а с другой – достаточно долго находился в плену пропаганды, которая утверждала, что шаманизм – один из пережитков прошлого, уводивший народ от реальности. И не поэтому ли роман «Последний шаман» превратился, по сути, в некое запоздалое раскаяние писателя за грехи молодости?

Но это еще не все тайны о происхождении и детстве Рытхэу. До сих пор многое неизвестно о том, как выживала семья будущего писателя в войну. Вспомним одну из автобиографических повестей писателя – «Ринтын едет в университет». Герой Рытхэу сообщил, что, когда в войну его дядю Кмоля повысили в должности и перевели из Улака в Кытрын, он не захотел оставаться в одиночестве и завербовался на строительство аэродрома. Повторю: это в романе. А что было в реальной жизни? Кое-что на эту тему Рытхэу в середине 70-х годов рассказал своему соседу по даче в Комарове Друскину. Читаем:

«Рытхэу исполнилось уже четырнадцать, когда всех мужчин, кроме стариков и больных, внезапно арестовали. Сквозь слезы и проклятия перепуганных женщин их погнали на пароход и отвезли в бухту Лаврентия – строить аэродром.

Официально они не значились заключенными, но территория была опоясана колючей проволокой и на вышках стояли часовые.

Юру определили помощником повара. Каша варилась в таком огромном котле, что ее размешивали лопатой.

Когда люди засыпали, Юра складывал обувь, влезал босиком в котел и сдирал со стенок самое вкусное – теплую подгоревшую корку.

Думаю, что первую прививку цинизма советская власть сделала ему именно здесь, в лагере. Надо было получить комсомольский билет, и к мальчику приставили конвоира. Из райкома он тоже шел под дулом, держа аккуратную серую книжечку и разглядывая изображение Ленина.

Через несколько дней он сбежал. Его не нашли, да и не очень-то искали.

Юра сел на корабль «Чукотка» и поплыл к себе в Уэлен. Команда не догадывалась, что он беглый, и к нему относились хорошо.

На корабле была еще одна пассажирка, жена секретаря райкома – красивая, совсем юная эскимоска. Всю ночь он нянчил ее ребенка, а матросы по очереди заходили к ней в каюту. И каждый оставлял плату – пачку махорки.

Утром она честно отдала Юре половину».

Но все ли Друскин верно изложил? Он ничего не перепутал? Начну с того, что я был знаком со многими бывшими жителями Уэлена и ни от кого никогда не слышал, чтобы в войну в этом селе всех мужчин арестовывали. Не попадались мне материалы об арестах уэленцев и в архивах. Это первое. Второе. Строительство аэродрома на берегу бухты Лаврентия началось еще до войны – в 1940 году. Но он в силу своего расположения и других данных не имел стратегического значения, чтоб вскоре его существенно расширять. В войну появилась потребность в создании новой авиатрассы из Аляски через Чукотку и Якутию в Красноярск для перегонки приобретенных по ленд-лизу американских самолетов. Конкретно на Чукотке главный базовый аэродром планировалось построить в Уэлькале, а два запасных предполагалось с нуля оборудовать на Чаплинской косе близ эскимосского поселка Уназик и на острове в бассейне реки Анадырь – Танюрер. Так вот Уэлькальский аэродром заработал уже осенью 1942 года, а строительство Чаплинского велось, по сути, до конца 1944 года. И тот, и другой аэродромы строили в основном привезенные на пароходах с Большой земли рабочие. 

Но было задействовано и местное население, о чем в своей новелле «Как мы строили аэродром» впоследствии рассказал эскимосский зверобой Айвангу из села Уназик. По словам Айвангу, на Чаплинскую косу прибыло немало людей из Аккани, Яногая, Лорино, Янракыннота, Кивака. Возможно, была привлечена к строительству Чаплинского аэродрома и часть жителей Уэлена, в том числе и подростки. Ну а почему Рытхэу долго задержался в Чаплино и как ему удалось вернуться со строительства военного объекта в Уэлен, достоверных сведений пока нет.

Однако в родном селе Юрия Рытхэу никто не ждал. Ни матери, ни отчиму до него никакого дела не было. Мальчишка вынужден был поселиться в интернате. А там все ему оказалось чуждо. И не тогда ли у него появилось желание побыстрей покинуть Уэлен? Судя по всему, никаких конкретных планов Рытхэу поначалу не имел. Он, видимо, готов был уехать куда угодно – лишь бы больше не видеть Уэлен, принесший ему так много горя.

Однако уже через несколько лет Рытхэу понял, что не все правдивые рассказы могли бы помочь ему выстроить новую и счастливую судьбу. И он придумал миф о том, что чуть ли не с пеленок мечтал обогатиться знаниями мировой культуры и попасть в Ленинград. И этот миф впоследствии помог ему стать крупным писателем.