Гуси-лебеди летели

Куда ж без гусей?.. Берта Моризо. Девушка в лодке и гуси. Около 1889. Национальная галерея искусств, Вашингтон

Дебютная заготовка

В книге Валентина Катаева «Алмазный мой венец» (1978) говорится о литературном дебюте младшего брата рассказчика (под ним, понятно, подразумевается Евгений Петров). Брат приезжает в Москву из Одессы и поступает надзирателем в Бутырскую тюрьму. Рассказчика такой оборот событий категорически не устраивает, и он буквально вынуждает братца написать его первый фельетон.

«Он сел за мой письменный столик между двух окон, придвинул к себе бумагу, обмакнул перо в чернильницу и стал писать – не быстро, но и не медленно, как автомат, ни на минуту не отрываясь от писания, с яростно-неподвижным лицом, на котором я без труда прочел покорность и отвращение.

Примерно через час, не сделав ни одной помарки и ни разу не передохнув, он исписал от начала до конца ровно шесть страниц и, не глядя на меня, подал свою рукопись через плечо.

– Подавись! – тихо сказал он...

Я пробежал написанные им шесть страниц и с удивлением понял, что он совсем недурно владеет пером. Получился отличный очерк, полный юмора и наблюдательности.

Я тотчас отвез его на трамвае А в редакцию «Накануне», дал секретарю, причем сказал:

– Если это вам даже не понравится, то все равно это надо напечатать. Вы понимаете – надо! От этого зависит судьба человека.

Рукопись полетела на «юнкерсе» в Берлин, где печаталось «Накануне», и вернулась обратно уже в виде фельетона... После этого я отнес номер газеты с фельетоном под названием «Гусь и доски» (а может быть, «Доски и Гусь») на Мыльников и вручил ее брату, который был не столько польщен, сколько удивлен.

– Поезжай за гонораром, – сухо приказал я».

Комментаторы «Алмазного венца» Олег Лекманов (признан в РФ иноагентом) и Мария Котова отмечают, что рассказ назывался «Гусь и украденные доски» (Гусь здесь – фамилия героя). И был опубликован в «Литературной неделе», приложении к берлинской просоветской газете «Накануне» от 9.03.1924. Далее в книге Катаева рисуется стремительная карьера брата, который в короткое время становится одним из самых видных фельетонистов Москвы. Эпизод с рассказом, рожденным насильственно, становится повествованием об инициации – введении в профессию.

Но этот судьбоносный Гусь – лишь один из братской стаи.

Шейка и ножка

Самый популярный из героев всей русской литературы, имеющих дело с гусями, – несомненно, Михаил Паниковский, «человек без паспорта» из романа Ильфа и Петрова «Золотой теленок» (далее – ЗТ). Юрий Щеглов пишет:

«Погоня Паниковского за гусями представляет особый интерес. Если Паниковский на архетипическом уровне связан со злым подземным началом, то гусь, напротив, предстает в ряде мифологий мира как благородная птица, ассоциируемая со светом и солнцем… Архаическим фоном данной ситуации может считаться борьба хтонического чудовища (дракона) с силами света, его попытка украсть и проглотить солнце… Гусекрадство Паниковского всегда предстает как посягательство на что-то, принадлежащее всему обществу: за ним гонятся не одни владельцы гуся, но целая толпа... Ср. расправу с колдунами и ведьмами, которая тоже всегда носит массовый характер.

С другой стороны, преследование (всегда неудачное) и осквернение гусей может рассматриваться как замаскированная форма нечистых старческих вожделений Паниковского, которого «девушки не любят» и в чьем предсмертном бреду «шейка» и «ножка» гуся смешиваются с сексуальными образами… Эта интерпретация подкрепляется, между прочим, параллелью с рассказом Бабеля «Мой первый гусь»… Похищение гуся голодными путешественниками – эпизод в романе Готье «Капитан Фракасс», с которым в ЗТ есть и другие сюжетные параллели, причем все в линии Паниковского».

Паниковский, безусловно, герой хтонический (он «шлепается на землю, как жаба» и именуется «адским курьером»). Но тяготеет он не к преисподней, а скорее к растительной стихии. Фамилия его происходит от бога дикой природы Пана (опосредованно, через слово «паника»). Он носит зеленые одежды и хочет поступить курьером в лесоторговый концерн «Геркулес». По пути в Черноморск он похищает не только гуся, но и огурец. Паниковский связан и с огнем: он устраивает на привале грандиозный костер, его обряжают в костюм пожарного и пр. Но стихия леса в стране традиционного подсечного земледелия тесно связана с лесными пожарами. В этом смысле Паниковский напоминает фольклорного лешего, который любит греться у костра, одаряет заплутавшего в лесу огнем и хлебом, знается с углежогами и смолокурами.

Еда, выпивка, игрушки

Гуси рассеяны и по другим страницам дилогии Ильфа и Петрова. Так, в ходе пожара в Вороньей слободке Никита Пряхин бросается в огонь с криком: «Цельный гусь, четверть хлебного вина. Что ж, пропадать ей, православные граждане?» Гусь здесь – жаргонное название водочной емкости. В «Двенадцати стульях» появляется инженер Брунс, у которого отец Федор после изнурительного торга покупает стулья генеральши Поповой. На протяжении этой главы инженер взывает к жене: «Мусик!!! Готов гусик?!» или «Мусик! Ты не жалеешь своего маленького мужика!»

Катаев в «Алмазном венце» утверждает, что прообразом инженера Брунса является он сам. Лекманов и Котова отмечают, что Мусик – прозвище Анны Коваленко, первой жены Катаева. А Надежда Мандельштам пишет о пристрастии его к роскоши, живописуя писательский дом в Лаврушинском переулке: «В новой квартире у Катаева все было новое – новая жена, новый ребенок, новые деньги и новая мебель. «Я люблю модерн», – зажмурившись, говорил Катаев, а этажом ниже Федин любил красное дерево целыми гарнитурами».

Но нас больше интересует гусик, которого вожделеет инженер Брунс. Эта фамилия, по словам Щеглова, восходит к юности югороссов и навевает гастрономические ассоциации. В Одессе была пивная Брунса, где подавали «единственные в мире сосиски и настоящее мюнхенское пиво» (Дон-Аминадо) или «амброзию в виде сосисок с картофельным салатом» (Владимир Жаботинский). В комедии Катаева «Дорога цветов» (1933) выведена мать комсомолки Тани. Она приезжает из деревни, «прямо с посевной», и постоянно говорит о гусе, купленном в дороге на станции:

«Тут я кое-чего привезла. Между прочим, гусь. Вы посмотрите, товарищи, какой гусь! Одного жиру, наверное, можно два кило натопить». «Хорош гусь! Нет, вы обратите внимание, товарищи: он меня просто умиляет!» Пьеса написана в самый тяжелый год коллективизации, и многие ее реплики касаются еды. В тексте всячески подчеркивается, что в снабжении населения продовольствием наступил наконец долгожданный перелом. И купленный гусь становится эмблемой грядущего изобилия.

Приведем еще фразу из «Записных книжек» Ильи Ильфа: «На стол был подан страшный, нашпигованный сплетнями гусь». В книге Катаева «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона» (1972) есть глава «Парафиновый гусь». Детям покупают игрушку: гуся из парафина, который плавает в тазике с водой, повинуясь мановениям волшебной палочки, оклеенной магическими знаками. Дети разламывают игрушку – и обнаруживают в ней железный стерженек, которым управляет магнитная палочка. Почти вся книга Катаева посвящена вещам: это ностальгическое любование изобилием дореволюционной жизни. Тут кстати определение Владимира Топорова: мифическое пространство набито вещами, вне вещей оно не существует. Поэтому уничтожение гуся в книге носит демифологизирующий характер: это нечто вроде «сеанса магии с последующим разоблачением». И в этом смысле парафиновый гусь также эмблематичен.

Верхом на гусе

В «Трех Толстяках» Юрия Олеши (1924) упоминается статуя мальчика верхом на гусе, на которую падает «легкая, воздушная тень, подобная тени облака». Этот эффект делает и саму статую летящей с «мускулистым ветром», созданной из невесомой белизны. Кстати, и о Продавце шаров – другом воздушном путешественнике, том самом, что прилетел во дворец Толстяков и угодил в огромный торт, – после обработки его дворцовыми кондитерами говорится: «Поэт мог принять теперь его за лебедя в белоснежном оперении, садовник – за мраморную статую, прачка – за гору мыльной пены, а шалун – за снежную бабу».

Роман Сельмы Лагерлёф «Чудесное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции» выходил в 1906–1907 годах. Первый русский перевод его работы Любови Хавкиной был издан в 1909-м. Правда, книга Лагерлёф получила широкую популярность у русских читателей только после выхода ее сокращенной обработки, сделанной Зоей Задунайской и Александрой Любарской в 1940-м. Но Олеша мог быть знаком и с полным вариантом – учитывая, что Лагерлёф уже в 1909 году получила за свой роман Нобелевскую премию. Возможно, Олеша имел в виду также русскую сказку «Гуси-лебеди», где маленький братец Иванушка, подобно Тутти в «Трех толстяках», оказывается похищенным – в данном случае унесенным пролетными гусями. Отметим, что лебедь считался птицей, посвященной Аполлону – мифическому прообразу золотоволосого наследника Тутти. Иногда на лебеде или на гусе восседали также Афродита и младенец Эрот: например, на этрусском кратере из Вольтерры (вторая половина IV века до н.э.). Верхом на гусе традиционно изображался и индуистский бог Брахма, нередко в виде мальчика или юноши. Известна также статуя мальчика с гусем работы греческого скульптора Боэфа (III–II век до н.э.); римская копия ее была найдена в 1820 году. А в Минске в Александровском парке имеется фонтан «Мальчик с лебедем» работы немецкого скульптора Теодора Калиде (1874, копия статуи в потсдамском парке Сан-Суси); его народное название – «Паниковский в детстве». Правда, на обеих статуях младенец изображен рядом с гусем, а не верхом на нем.

Статуи Нильса верхом на гусе стоят в шведском городе Мальмё и в японской столице Токио. В СССР вроде бы тиражировалась парковая скульптура, изображающая мальчика на гусе, но точных сведений о ней разыскать не удалось. Михаил Золотоносов, составитель большой советской глиптотеки, упоминает скульптуру «Ребенок и гусь» (1936) неизвестного автора, установленную в ЦПКиО в Москве и в Никитском ботаническом саду в Ялте. Но утверждает, что на ней изображалась девочка. Известна также фарфоровая статуэтка «Гуси-лебеди», изображающая Иванушку верхом на гусе. Она выпускалась Дулевским заводом с 1950 года и Олешу, понятно, вдохновить не могла – как и большинство упомянутых выше скульптур. Важно, что сюжет о мальчике с гусем имеет древнее происхождение и широкую популярность. А в каком обличье он добрался до Олеши – в литературном или фольклорном, в виде скульптурного изображения или книжной иллюстрации – представляется менее существенным.

Еще одна инициация

В новелле Бабеля «Мой первый гусь» (из книги «Конармия», 1924) рассказчик Кирилл Лютов (псевдоним Бабеля в Первой конной армии) прибывает в распоряжение «начдива шесть». Квартирьер определяет Лютова на постой во двор, где шестеро казаков опасными бритвами бреют друг друга. Казаки отторгают новичка, не удостаивая разговором: в его адрес следует серия непристойных жестов, сундучок его выбрасывают за ворота. Ситуацию переламывает сам Лютов: настигнув бродящего по двору гуся, он убивает его и требует от хозяйки зажарить себе на обед. Тут казаки замечают: «Парень нам подходящий», – зовут его обедать, затем Лютов читает им ленинскую речь из газеты.

«Мой первый гусь» – одна из ключевых новелл «Конармии». Краткий анализ ее предложен в статье Юрия Щеглова «Мотивы инициации и потустороннего мира в «Конармии» Бабеля». Щеглов выделяет в «Первом гусе» ряд архетипических мотивов: охранная грамота, боязливый проводник (квартирьер), мучительство (как компонент инициации), жертвоприношение птицы, слепая старуха с птицей и др. Александр Жолковский в книге «Бабель/Babel» сближает «Первого гуся» с рассказом Льва Толстого «После бала».

И др., и пр.

О прочих «юго-западных» гусях доскажем скороговоркой. У Булгакова в комедии «Зойкина квартира» есть герой по фамилии Гусь-Ремонтный или просто Гусь. Это однофамилец героя дебютного рассказа Петрова. Хотя двойную фамилию его считают образованной по образцу топонимов Гусь-Хрустальный и Гусь-Железный. В «Мастере и Маргарите» управдом Никанор Босой в «театре валютчиков» слышит фразу «У меня, милый человек, бойцовые гуси в Лианозове!». Константин Паустовский упоминает в сочинениях, посвященных Мещерскому краю, все те же городки Гусь-Железный и Гусь-Хрустальный (рассказы «Дорожные разговоры», «Стекольный мастер» и др.). Домашние гуси у него – частый компонент идиллических описаний среднерусских деревень и городков.

В книге Паустовского «Исаак Левитан» (1937) говорится:

«Тяжелый стыд охватывал Левитана, когда хозяйка надевала пенсне и рассматривала «картинки»... Поразительнее всего было то, что ворчание хозяйки совпадало со статьями газетных критиков.

– Мосье Левитан, – говорила хозяйка, – почему вы не нарисуете на этом лугу породистую корову, а здесь под липой не посадите парочку влюбленных? Это было бы приятно для глаза.

Критики писали примерно то же. Они требовали, чтобы Левитан оживил пейзаж стадами гусей, лошадьми, фигурами пастухов и женщин. Критики требовали гусей…»

И в заключение вспомним строки Эдуарда Багрицкого: «Охотничьей ночью я стану там,/ На пыльном кресте путей,/ Чтоб слушать размашистый плеск и гам/ Гонимых на юг гусей!» («Осень», 1923).

Общий фон

А много ли заметных гусей-лебедей в русской классике вообще? Навскидку вспоминаются «Лебедь» Державина (переложение оды Горация). Две-три басни Крылова. «На красных лапках гусь тяжелый» и Царевна-Лебедь у Пушкина. Ритуальные гуси «Арзамаса», литературного кружка той же эпохи. Гоголевский Иван Иванович, оскорбленный кличкой «Гусак». Пародия Минаева на стихи Фета («На полях чужие гуси,/ Дерзость гусенят, –/ Посрамленье, гибель Руси,/ И разврат, разврат!..»). Еще один гусь – Иван Иваныч из чеховской «Каштанки». «Животное, полное грез» у Заболоцкого. И вовсе уж сюрреалистический гусь с шеей-напильником у Мандельштама.

В общем, негусто.