Территориальный императив

Пурга, энтузиазм и снежные заносы – хороший материал для прозы.  Иван Шишкин. «На севере диком…». 1890. Эскиз. ГТГ

Перепевы, аранжировки, обходные маневры

В «Территории» путем обращения к американской традиции угрюмый и депрессивный русский золотоискательский дискурс, о котором мы говорили в прошлой порции этих заметок, был решительно сломан. Советские геологи предстали людьми грубоватыми, но благородными наподобие джеклондоновского Малыша. И к тому же тайными романтиками и скрытыми интеллектуалами наподобие джеклондоновского Смока.

При этом Куваев прошел по краешку. Несмотря на все зоны умолчания, герои его выглядят вполне реалистично. Несмотря на все инокультурные прививки к советскому дичку (а к ним относится и радикально-манихейская романтика в духе Мелвилла), письмо Куваева не кажется фальшивым или вычурным. А усвоенные внешние традиции переработаны им тщательно и глубоко.

Сам Куваев писал в частном письме: «Есть три Севера. Север ранней эпохи в дневниках полярных путешественников XVIII–XIX веков. Страшный, мрачный, ужасный и так далее. Север Джека Лондона – где борьба человека и природы идет на равных. И есть книга Бориса Горбатова «Обыкновенная Арктика». Я убежден, что в советской литературе об Арктике равных этой книге не было и нет… Я внимательно слежу за тем, что печатается на «полярную тему» в журналах. Всё это, в том числе и мое, перепев трех мотивов – Джека Лондона, Бориса Горбатова и неких веяний журнала «Юность» конца пятидесятых годов. Жестоко, но это правда».

Тут Куваев то ли кокетничает, то ли скромничает. «Обыкновенная Арктика» Горбатова – книга небезынтересная, но сегодня она кажется глубоко архаичной. И лакировка действительности на советский манер в ней очень чувствуется.

«Веяния журнала «Юность» – это в первую очередь оттепельная интонация, которую обыкновенно связывают с ранними повестями Василия Аксёнова и Анатолия Гладилина. У Куваева эта интонация отчасти слышна в ранних сочинениях. Но во времена написания «Территории» он ее благополучно преодолел.

Правда, многим героям «Территории» – от дипломированных геологов до безвестных бичей – свойственна характерная для шестидесятых манера острить. Но это примета не столько стилистики «Юности», сколько определенной эпохи. Подобного рода юмор нетрудно обнаружить и в ранних книгах Стругацких («Понедельник начинается в субботу», 1965). И в сборниках типа «Физики шутят» (1966). И на легендарной 16-й полосе «Литгазеты» (начиная с 1967 года).

Главный источник этой комической стилистики – романы Ильфа и Петрова: шестидесятники часто разговаривали цитатами из них. В «Территории» есть след этого влияния. Геолог Андрей Гурин говорит, обольщая ленинградскую журналистку: «Предлагаю выпить за вашу карьеру. Хотите, как Бендер, составлю матрицу для любой корреспонденции на местную тему? Торбаса, пурга, энтузиазм, снежные просторы, молодой задор, старый кочевник».

Что же касается влияния Джека Лондона на Олега Куваева – оно несомненно. Но «Территория» – роман многослойный и многоплановый: по этой части советский ученик далеко превзошел американского учителя. Да к тому же и сам Джек Лондон пошел гораздо дальше своего предшественника Брет-Гарта, преодолев его навязчивый схематизм. Конфликты у Лондона куда жестче и реалистичней, а его герои гораздо ярче и полнокровней.

Роман Куваева связан и с «суровым стилем», популярным в советской живописи с конца 1950-х (время романного действия) до середины 1970-х (время написания романа).

Искусствовед Алексей Бобриков считает, что идеология «сурового стиля» – род советской Реформации, индивидуальное переживание советской веры вместо коллективных обрядов.

Главная тема здесь – подвижническое самопреодоление, мирская аскеза. Труд по-прежнему понимается как покорение природы, главные герои – строители, геологи, нефтяники. Но индивидуальный героизм «сурового стиля» ближе не коллективному сталинскому героизму, а мифу американского фронтира или Клондайка.

Правда, одна виньетка как дань угрюмой русской золотоискательской традиции в «Территории» все же имеется. Это афоризм «безвестного шурфовщика»:

«Металл он и есть металл. Но этот – глупый металл. Из железа паровоз, или трактор, или башню какую. Из алюминия самолет, из меди провод. А из этого сплошная судимость».

Производственный роман

Вот как характеризовал свою книгу сам Олег Куваев: «Внешне – это история открытия золотоносной провинции. Но сие сугубо внешне... Внутренне же – это история о людях, для которых работа стала религией. Со всеми вытекающими отсюда последствиями: кодексом порядочности, жесткостью, максимализмом и божьим светом в душе. В принципе каждый уважающий себя геолог относится к своей профессии как к символу веры».

При этом Василий Авченко и Алексей Коровашко утверждают: «Территория» – это образцовый производственный роман.

«Книга разбита на части по сезонам, но задачей автора было не только описать Чукотку в разное время года, но и показать особенности геологической работы: лето – поле, осень-зима – камеральная обработка материалов и подготовка к следующему сезону, весна – заброска грузов, шурфовка, пока не «поплыла» мерзлота. Так что «Территория» – это и «окопная» проза; вернее – шурфовая, канавная».

В производственных романах все время идет стройка.  Константин Богаевский. Индустриальное строительство. 1930-е. Симферопольский художественный музей

В «Зависти» Олеши строят гигантскую фабрику-кухню. В «Золотом теленке» – железнодорожную магистраль (она занимает там примерно столько же места, сколько пресловутая узкоколейка в «Как закалялась сталь»). Во «Время, вперед!» Катаева и в «Дне втором» Эренбурга – металлургические комбинаты. В «Соти» Леонова – целлюлозно-бумажный комбинат. В «Энергии» Гладкова и в «Гидроцентрали» Шагинян – речные плотины.

При этом нигде ничего не производят. Главное в таком романе, по Слёзкину, это «акт строительства: нового мира, нового человека, Нового Иерусалима».

Ольга Эдельман замечает: излюбленный вид советских великих строек – плотины, каналы, рукотворные моря. Дело тут именно в покорении стихии. «Вплоть до поворота северных рек и поэтического бреда о растоплении арктических льдов».

Слёзкин считает источниками строительного романа истории укрощения первобытного хаоса: Книгу Бытия и «Медный всадник» Пушкина.

Хаос у Гладкова пахнет «болотной прелью». Строители Эренбурга «проваливаются в желтую глину». Бумажный комбинат Леонова теряется «в самых дебрях», где «бродит тленье, гибнет лес на корню, болотится, засорен перестоем да валежником, откуда всякая цветная гниль». Молодой инженер в «Соти» утверждает, что царь Петр «почти так же, кнутом и бесчисленным количеством свай, осушал пространное российское болото». Начальник строительства отвечает, что Петр «не имел марксистского подхода». Но против аналогии не возражает.

На этом основании к ряду строительных романов причисляется даже «Петр Первый».

Но тогда к ним нужно причислить и «Угрюм-реку» (созидатель-промышленник против забастовщиков – агентов хаоса). И «Восковую персону» Тынянова (монстрам Кунсткамеры, делегатам хаоса, противостоит творческая воля Петра, Меншикова и Растрелли-старшего). И «Как закалялась сталь» (профессиональный разрушитель Корчагин пытается перековаться в строителя узкоколейки, но лишь разрушает собственный организм). И множество других сочинений.

Канон советского производственного романа затвердеет только двадцать лет спустя. Александр Твардовский в поэме «За далью – даль» (1960) дал его сжатое описание:

«Глядишь, роман, и все в порядке:/ Показан метод новой кладки,/ Отсталый зам, растущий пред/ И в коммунизм идущий дед,/ Он и она – передовые,/ Мотор, запущенный впервые,/ Парторг, буран, прорыв, аврал,/ Министр в цехах и общий бал».

Вот и в романе Куваева ничего не строят. Дело здесь идет об авантюрном и экстремальном ремесле геологоразведки, строители шахт и дорог придут еще не скоро. Но первобытному хаосу и губительной природной стихии герои Куваева, несомненно, противостоят. И особенная порода людей здесь, безусловно, изображается.

«Производственных романов много, – писал Куваев. – Отличие моего – что герои его веруют еще и в свой образ жизни как единственно правильный. Таким образом, Арктика, работа и личная жизнь образуют некий единый компот, в котором невозможно выделить составные части».

Класс-гегемон

Несмотря на официальную доктрину диктатуры пролетариата, несмотря на все заклинания о классе-гегемоне, идеального рабочего ни советская словесность, ни советское кино так и не создали. Например, сталинских стахановцев славили по большей части газеты и плакаты. Ни одной заметной книги или киноленты о них я не знаю.

Мятежный Павел Власов из романа Горького и плутоватый Максим из кинотрилогии Козинцева и Трауберга подвизались в революционные годы и прямыми образцами для подражания служить не могли. (Осип Брик писал по этому поводу, что советскую молодежь пытаются воспитывать на революционной традиции, которая в случае старых большевиков сводится к подполью. Но в СССР не может быть подполья, кроме антисоветского. Нужно разъяснять, что революция продолжается в разных формах, что революцию можно делать и за письменным столом.)

Павку Корчагина волнует дым паровоза, «как моряка волнует бирюзовая синь бескрайнего моря». Но рабочий стаж его невелик, а деяния и подвиги с классической борьбой пролетариата (стачки, советы, почины, мобилизации) связаны косвенно. Даже на роковой узкоколейке Корчагин оказывается не в качестве кадрового путейца, а в амплуа комсомольца-добровольца.

Роман Гладкова «Цемент» также считался образцовым. Но главный его герой титанический Глеб Чумалов кастинга на роль эталонного пролетария тоже не выдерживает. Он даже в собственной семье не может навести порядок. Жена его с головой погружается в работу в женотделе, а малолетняя дочь воспитывается в детдоме и умирает от голода.

Пролетариев изображают писатели первой величины: Зощенко и Платонов. Но у Зощенко заводских рабочих почти нет. Обычные его герои – стекольщик, театральный монтер, трамвайная кондукторша, багажные весовщики.

Платонов же предлагает рабочих на любой вкус. Старые машинисты – путейская аристократия. Землекопы-чернорабочие. Молодые работницы – Фро, дочь механика и жена инженера, и Москва, метростроевка и парашютистка. Но в соцреалистические герои они не годятся, потому что проламывают все шаблоны и каноны.

Был еще «Коля Топуз» Бабеля: бандит, который перековывался в шахтера. Но повесть не была закончена, а рукопись пропала.

Позднее ряд образов рабочих создало оттепельное кино. Это герои Николая Рыбникова («Весна на Заречной улице», «Высота») или Леонида Куравлева («Живет такой парень» и др.). Но образы эти были неглубокими, между лубком и плакатом, зиждились на личном обаянии актеров и развития не имели. Точнее, развитие было неожиданным: тот же Куравлев позднее сыграл знаковую роль беспутного слесаря-сантехника, невеселого плута («Афоня», 1975).

«В Арктике плебеев нет»

«Территория» вскоре после выхода снискала премию ВЦСПС и Союза писателей СССР как «лучший роман о рабочем классе».

Рабочих – шурфовщиков, промывальщиков, трактористов – в романе и впрямь немало. Но все это герои второго плана, причем образы их далеки от иконописных. Собственно, это классические люмпены: почти у каждого в прошлом есть судимость либо другой роковой излом судьбы. Зато каждый на свой лад исповедует неписаный северстроевский кодекс, который помогает не спиться в промежутках между полевыми сезонами и не сгинуть в «сучьих кутках», окружающих Поселок.

Приведем диалог между инженером-геологом и рабочим, исполняющим в партии обязанности завхоза.

«– Только плебеи считают за счастье: лежать вверх задницей и ничего не делать, – сказал Жора Апрятин. Как всегда по утрам, он вел воспитующий диалог с завхозом Васькой по кличке Феникс.

– А разве я не плебей? Плебей и есть, – смиренно ответил тот.

– Ты работаешь в Арктике. В Арктике нет плебеев.

– А шурфы, по-вашему, кто долбает? Князи, что ли, на канавах корячатся?

– Это люди… повышенной активности, Феникс. Им тесно среди плебейства, и они попали сюда. Плебеи, Феникс, живут в городах.

– На завтрак жрут корнфлексы и ездют на такси, – радостно подхватил Васька. – А кто же тогда на заводах? Которые в городах?

– На заводах класс-гегемон! – Жора глянул на Ваську. Тот понял, почесал бороденку и уже другим тоном спросил:

– Тушенку, спички, курево. Еще что?»

Примечательно, что дураковатый Феникс знает слово «корнфлекс», то есть кукурузные хлопья, но не знает слова «князья» (цитирую по ранней журнальной редакции, в книжном издании корнфлексы заменены на бифштексы, вовсе уж несуразные в качестве завтрака – даже для карикатурных плотоядных буржуев).

А вот краткая характеристика совсем молодого рабочего – сварщика Вальки Карзубина.

«Баклаков посмотрел на него. Он увидел, что парень, с суровой непреклонностью утверждавший, что не пьет по утрам, совсем еще мальчишка. Мир ремеслухи, электросварки, железных работ и бараков как бы законсервировал этого парня, и вот теперь он открывал новые для себя горизонты, иной стиль жизни и поведения. Управление приобрело еще одного верного кадра, которому нет уж обратной дороги в регламентированный мир заводов».

При этом северстроевские кадры – мастера на все руки. Даже уникальный специалист – гениальный промывальщик Куценко («На отмели в сто метров он берет одну лопату грунта, но именно ту, где лежит единственный на отмели самородок») выступает как рыболов-чудодей и как рационализатор, умеющий смастерить нарты из горных лыж и приспособить резиновую лодку в качестве волокуши.

При всем при том главные герои «Территории» – не рабочие, а инженеры-геологи. Но разговор о них придется отложить до следующего раза.

«Делай или умри»

Лагерную тему Куваев тщательно обходит стороной: на дворе был «перезрелый застой», упоминания о сталинских репрессиях в подцензурной литературе не допускались. Как раз в 1974-м, в год выхода романа, из страны выслали Александра Солженицына.

Рабочие «Территории» – по большей части бывшие уголовники. Исключения редки:

«Васильчиков Константин Сергеевич был человек с прошлым и без зубов. На вид ему было больше шестидесяти, и мало кто знал, что ему всего сорок пять... Дядя Костя был когда-то испытателем танков. Ошибка его жизни состояла в том, что он попал в плен на третий год войны, хотя именно ему нельзя было попадать в плен. Он прошел допросы и концентрационные лагеря. Дядя Костя никого не винил – знал, что не имел права попадать в плен; по земле он ходил неуверенной виноватой походкой и лишь, сев за рычаги, приобретал неутомимость и крепость металла».

И еще один раз в романе бегло говорится о «бессонных годах, когда золота требовала война, и служебное порицание, если требовалось, было одним: высшая мера. Но выше высшей меры был долг, ибо золота требовала война».

Сегодня, когда мы знаем всю жестокую изнанку деятельности Дальстроя, девиз куваевских героев «делай или умри» легко подменить другим: «умри, но сдохни».

С другой стороны, не надо забывать, что эпоха в романе изображена уже не сталинская. И чисто географически Территория – это не Колыма. Лагерей и лагерных «командировок» в чукотской тундре не было (единственное возможное исключение – вскользь упоминаемый оловянный прииск). А планомерное геологическое освоение этих мест началось позднее.