Тоска под сердцем

Потом понял – это она.  Константин Сомов. Арлекин и смерть. 1907. ГТГ

Сказанное верно и в отношении прозаиков. Разве только, в отличие от собрата по перу, считающего чем-то второстепенным по отношению к стихам и любую прозу вообще, и свою в частности, прозаик, хотя он и воспринимает писание стихов как некое баловство, в целом к поэзии чаще всего относится с пиететом. Помнится, в нашем разговоре с Сергеем Есиным, в 1950-х годах посещавшим литературную студию МГУ, которой тогда руководил поэт и переводчик Павел Антокольский, вдруг выяснилось: первый обнадеживающий отзыв от признанного литературного мэтра мой собеседник получил на свои стихи. Будучи заинтригован, я спросил, а почему никто не знает о поэте Есине, и в ответ услышал следующее. Оказывается, поэзия быстро наскучила будущему автору романа «Имитатор», поскольку «в стихах все настолько подчинено размеру и рифме, что писателю тут практически не остается свободы для точного выражения мысли». Грубо говоря, ограниченный в своем искусстве поэт пишет как бы наобум, невольно движется туда, куда подталкивают его надуманные речевые условности. Это наблюдение, сделанное, прошу заметить, крупным писателем, не лишено смысла. Действительно, в поэзии многое определяется заданной заранее системой координат. Но она, во-первых, вовсе не двухмерна и та же «случайность» возникновения созвучий в ней – совпадение только кажущееся человеку прозаического склада ума, а во-вторых, стихи требуют поистине титанической работы поэта (по существу, никогда не оканчивающейся) над каждой строчкой, над каждой фразой, целью чего как раз и является достижение предельной точности мысли и образа.

Да простит мне читатель длинное вступление! Оно представляется необходимым здесь, в самом начале нового цикла публикаций на общую с предыдущим циклом тему отражения предчувствия смерти в литературе (см. подборку статей автора в архиве «НГ-EL»), в особенности потому, что предметом моего рассмотрения станет на сей раз не поэзия, которой посвящена вся моя жизнь, а нечто для меня почти противоестественное – проза. Я специально не говорю «прозаики», так как теперь постараюсь сосредоточиться не на личности пишущего, мне в свете вышеизложенного чуждой, а на художественном тексте.

Приведу начало небольшого рассказа Василия Шукшина «Как помирал старик» 1967 года:

«Старик с утра начал маяться. Мучительная слабость навалилась... Слаб он был давно уж, с месяц, но сегодня какая-то особенная слабость – такая тоска под сердцем, так нехорошо, хоть плачь. Не то чтобы страшно сделалось, а удивительно: такой слабости никогда не было. То казалось, что отнялись ноги... Пошевелит пальцами – нет, шевелятся. То начинала терпнуть левая рука, шевелил ею – вроде ничего. Но какая слабость, господи!..

До полудня он терпел, ждал: может, отпустит, может, оживеет маленько под сердцем – может, покурить захочется или попить. Потом понял: это смерть».

Собственно, после двух этих первых абзацев тот, кто никогда не читал Шукшина, без труда может представить себе весь ход дальнейшего, на первый взгляд довольно безыскусного, повествования. Деревенский старик и впрямь помирает, как ему и положено, скоро и просто. Наречие «как» в заглавии я посоветовал бы воспринимать не в значении «каким образом», а скорее уж в характерном для народного творчества, чрезвычайно близкого Шукшину, песенно-сказовом значении «когда» («Как по морю, морю синему, плыла лебедь с лебедятами…»). Основной персонаж лишен автором психологической глубины вполне сознательно, до самого конца больше не произносится ни слова о его внутреннем состоянии, о рефлексии – тоске, удивлении, ожидании, понимании. В этом приеме видна и дань литературной традиции, гласящей устами поэта Георгия Иванова, что «если отрезать палец солдату и Александру Блоку, то больно будет обоим, но Блоку в тысячу раз больнее», и намерение в то же время показать близость более прозаического крестьянского сознания к природе, в которой смерть есть явление естественное и обыденное.

В нарочитой простоте шукшинского текста я усматриваю, кроме того, еще и некое прозрение прозаика-атеиста: взволнованный прикосновением к теме, освященной именами великих поэтов-мистиков, он, хотя бы даже интуитивно, удерживается от психологического препарирования.