Пускай ничто не сгинет без следа

Он бросает в зал полнозвучны строфы... Фото РИА Новости

От Николая до Брежнева (в России надо жить долго)

Поэтами, как известно, не становятся – ими рождаются.

Он пришел в этот «прекрасный и яростный мир», как писал Андрей Платонов в 30-е годы при Николае II, повзрослел при Ленине, поэтическую зрелость приобрел при Сталине, мастером стал при Хрущеве, старейшиной поэтического цеха заделался (в силу почтенного возраста) при Брежневе.

При котором и ушел из жизни.

В 1970 году в своем «Автобиографическом отрывке» он написал: «Я старше двадцатого века на четыре года. Я помню слишком многое…»

В России, как известно, поэты долго не живут. Они стреляются на дуэлях из-за несчастных любовей, унижений и оскорблений со стороны государства; их ссылают, заточают в тюрьмы, лишают жизни. У всех любящих поэзию эти имена на слуху – что в XIX веке, что в XX.

Павлу Антокольскому повезло – на дуэли он не стрелялся, в тюрьме не сидел, у него была счастливая любовь. Но были и трагедии, которые случаются в жизни каждого человека.

Бывает, что поэтов и награждают.

Чаще плохих, нежели хороших.

Но главной наградой, как бы это избито ни звучало, оставалась и остается любовь читателей. Которых, к сожалению, становится все меньше и меньше.

Антокольского государство награждало – и премиями, и медалями, и орденами.

Но что они по сравнению с читательской любовью?

Приятные, но все же мелочи.

Читатели Антокольского любили.

Первые опыты (от Брюсова до Шмидта)

…отделял всего лишь год.

Первые свои стихи – «На рож­дение младенца» и «Медный всадник» – он напечатал в 1921 году в альманахе, который редактировал утонченный эстет Валерий Брюсов. На них обратили внимание и читатели, и критика. И тогда вахтанговец Иосиф Толчанов предложил своему товарищу показать стихи тогдашнему директору Госиздата Отто Шмидту.

Антокольский показал, бородатому Шмидту они пришлись по душе, и в 1922 году пронизанная торжественно-роман­тическими и театральными мотивами книга увидела свет.

Это был успех – сборник вышел не в каком-то маленьком небольшом частном издательстве, а в государственном, где был строгий отбор.

«Стихотворения» (так назывался сборник) заметили и читатели, и критики, судьба книги, как, впрочем, и почти всех 43, вышедших при жизни, была удачной.

Так началась поэтическая жизнь.

Которая сопровождалась и выступлениями в аудитории Политехнического музея, и лихорадочным писанием стихов, и отка­зом от интересных гастрольных поез­док в составе вахтанговской студии.

Случай и судьба (перепробовал все)

В отрочестве брезжили неясные мечты пойти по стопам отцам – присяжного поверенного (в переводе на современный язык – адвоката при судебной палате) – он даже по­ступил на юридический факультет Московского университета, но… слава Богу, иным мечтам несвойственно сбываться, и протоптанная отцом дорожка закончилась у вестибюля университета на Моховой, где уже студентом увидал небрежно приклеенное объявление о приеме в сту­денческую студию под руководством артистов Художественного театра.

Это и определило судьбу на долгие годы.

Вполне благополучный (в смысле хорошо учившийся и подающий надежды) студент юрфака бросает занятия юриспруденцией и поступает в студию, которой руководил Евгений Вах­тангов. Родители в ужасе: юрист в России – деньги, профессия. Артист – это кочевая жизнь, антреприза и все прилагаемые к ней «удовольствия».

Но маленького росточка Павлик обладал недюжинной волей – стоял на своем.

И выстоял.

В студии Антокольский пе­репробовал все: играл, режиссиро­вал, писал стихотворные драмы и передвигал декорации. Но актера из него не получилось – молодой студиец был слишком тих, застенчив и робок, на сцену выходил изредка. И тогда он попробовал себя в роли режиссера и автора – написал несколько стихотворных пьес.

Вахтангов выбор одобрил, говорил, что студия приобрела в нем поэта, знающего театр. Желание высказаться и вылить свою душу в стихах победило.

«Дарю тебе железное кольцо…» (землетрясение)

Но была еще одна встреча – встреча с живой поэзией, которая предстала перед ним в образе Марины Цветаевой и которая сыграла огромную роль в желании быть поэтом.

Она была первым настоящим поэтом, которого начинающий Антокольский встретил на своем пути. Первым поэ­том, который угадал поэта в нем. «Встреча была вроде землетрясения. По тому, как я поняла, кто он, он по­нял, кто я», – писала Цветаева в своей «Повести о Сонечке».

В 1919-м она посвятила ему стихи:

Дарю тебе железное кольцо:

Бессонницу – восторг –

и безнадежность.

Чтоб не глядел ты девушкам

в лицо,

Чтоб позабыл ты даже слово

– нежность.

Чтоб голову свою в шальных

кудрях

Как пенный кубок возносил

в пространство,

Чтоб обратило в угль –

и в пепл – и в прах

Тебя – сие железное убранство.

Когда ж к твоим пророческим

кудрям

Сама Любовь приникнет

красным углем,

Тогда молчи и прижимай

к губам

Железное кольцо на пальце

смуглом.

Вот талисман тебе

от красных губ,

Вот первое звено в твоей

кольчуге, –

Чтоб в буре дней стоял один –

как дуб,

Один – как Бог в своем

железном круге!

В 1953-м, через всю жизнь, он начнет писать «Автобиографическую повесть», в которой вопреки всему расскажет о запрещенной тогда Цветаевой. А где-то за год до смерти выдохнет:

Где ж оно, железное кольцо?

Там, где смерть Кощея

в океане.

Я глядел всем девушкам

в лицо, –

Чем старее был, тем окаянней.

Где ж они – «бессонница,

восторг,

Безнадежность», данные

Мариной?

Угодил я в старость,

как в острог,

Иль сгорел в горячке

малярийной.

В лотерее вытянул билет

Выигрышный – да делиться

не с кем.

Миновало пять десятков лет

Ветром резким над проспектом Невским.

День мой беден, вечер мой убог,

Ночи непролазны, как болота.

Не художник, не силен, не бог

И не дуб – а только

пень-колода.

Война и сын («Метет метель…»)

Перед войной появились стихи Павла Антокольского, в которых явст­венно просматривался новый мотив его творчества – гражданский, публицис­тический.

В это же время он обратился к переводам, открыл для себя грузинского поэта Симона Чиковани, азербайджанского Самеда Вургуна, армянского Егише Чаренца.

Вторая часть жизни «началась… под грохот московских бомбежек, под гул вражеских самолетов, под вспышками зенитного огня. Летом сорок второго года я проводил в армию единственного сына, Владимира, окончившего школу артиллеристов-противотанкистов» (из «Автобиографии»).

…Похоронная пришла летом 42-го. В ней сообщалось, что младший лейтенант Владимир Павлович Антокольский убит 6 июля и похоронен в Орловской области, в 700 метрах восточнее деревни Сусея. Пришел также перевод на 100 рублей – деньги были найдены в кармане убитого Володи, вместе с похоронной и талоном к почтовому переводу. На нем штамп – ППС 134.

Еще одно письмо пришло от боевого товарища Василия Севрина, командира огневого взвода. Он выполнил просьбу отца и написал о последних минутах жизни сына: «В один из июльских дней мы получили боевой приказ: двинуться в бой… И в первой схватке его сразила вражеская разрывная нуля. Он лежал в окопе. И, по-видимому, хотел подойти к своему орудию. Только поднялся с окопа, и ему ударила в верхнюю губу – пробила и в полости рта разорвалась. И в этот же миг жизнь любимого товарища Володи закончилась. Похоронили его на берегу… реки Рессета, между двумя небольшими дубами».

Когда родители умирают раньше детей, это нормально – как бы кощунственно слово «нормально» ни звучало, так устроен мир.

Когда дети умирают раньше родителей – туту я не могу подобрать нужное слово. Могу только сказать, что, когда случилась трагедия, старшему Антокольскому было 54 года.

Через год после гибели Володи он находит в себе силы и пишет ставшую знаменитой поэму «Сын», которую Ольга Берггольц назвала лучшим произведением советской поэзии воен­ных лет. Наверно, это дало возможность поэту не только воскресить в слове сына, но и выжить самому. В поэме были и такие строки:

Мой сын погиб.

Он был хорошим сыном,

Красивым, добрым, умным,

смельчаком.

Сейчас метель гуляет

по лощинам,

Вдоль выбоин, где он упал

ничком.

Метет метель, и в рог

охрипший дует,

И в дымоходах воет, и вопит

В развалинах.

А мне она диктует

Счета смертей, счета людских

обид…

После выхода в 43-м из печати поэму «Сын» знали и школьники, и солдаты, и вдовы, и осиротевшие матери. Он нашел такие слова, которые были близки всему народу, переживающему войну.

В послевоенные годы дружба с но­вым поколением поэтов сделалась потребностью души – дружил по вертикали.

Преподавая в Литинституте, отдавая свой опыт, но не навязывая его, учил, не становясь в позу всезнающего учителя. Быть может, поэтому его так любили и почитали такие раз­ные поэты, как Белла Ахмадулина, Давид Самойлов, Булат Окуджава, Лев Озеров, и даже молодые тогда бунтари Евгений Евтушенко и Андрей Вознесенский относились к нему с уважением и почтительно именовали (что соответствовало действительности) мэтром.

«Антокольский умер!» (во главе декаданса)

В 1948 году Сталин развязал борьбу с «космополитизмом». С «космополитами» боролись в науке, литературе, искусстве, «окопавшихся» находили везде – никто не должен был спрятаться от «государева ока».

Многие в этой кампании пострадали, не обошла она стороной и Антокольского.

Через год завотделом пропаганды и агитации ЦК Шепилов докладывал секретарю ЦК ВКП(б) Маленкову о партийном собрании в ССП СССР, посвященном «борьбе с космополитизмом».

«Космополиты и буржуазные эстеты, – докладывал бдительный Шепилов, – проникли в литературный институт Союза советских писателей и проповедовали здесь свои враждебные советскому искусству идейки. Руководитель поэтического семинара поэт Павел Антокольский давал молодым поэтам такого рода «творческие задания»: напишите сонет на тему «Бессонница», напишите сонет о состоянии советской музыки после постановления ЦК ВКП(б) об «Опере «Великая дружба».

Сразу же после этой докладной записки появилась статья секретаря партбюро Союза советских писателей Грибачева, который пригвоздил к позорному столбу Антокольского, стоящего во главе поэтов, «насаждающих и охраняющих декаданс» в советской литературе. После чего Антокольского из Литинститута «ушли».

Всю жизнь он помнил об этой травме и однажды написал:

Мы все, лауреаты премий,

Врученных в честь его,

Спокойно шедшие сквозь время,

Которое мертво;

Мы все, его однополчане,

Молчавшие, когда

Росла из нашего молчанья

Народная беда;

Таившиеся друг от друга,

Не спавшие ночей,

Когда из нашего же круга

Он делал палачей...

Но из него палача сделать не удалось – природа была не та – всегда помогал гонимым.

После суда над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем поставил свою подпись под письмом в «Литературную газету» (от 19 ноября 1966 года), в котором 63 писателя (среди которых были и Корней и Лидия Чуковские, и Илья Эренбург, и Лев Копелев, и Давид Самойлов, и Юрий Нагибин) ходатайствовали перед властями освободить осужденных.

Он чурался политики, но когда (извините за пафос) «пепел Клааса» стучал в его сердце, в меру своих скромных сил вмешивался в нее – и тем более отказывался участвовать в ее грязных делах. Прозаик Анна Масс вспоминала, что на предложение подписать какую-то очередную дурно пахнущую бумагу он кричал в телефонную трубку: «Антокольский умер!»

А Юрий Нагибин, не пощадивший в своем «Дневнике» многих современников, о Павле Григорьевиче написал: «Он прожил на редкость счастливую жизнь. Он являл собой в наше мрачное и тягостное время некое праздничное чудо».

«Поэзия! Я лгать тебе не вправе…» («Пускай… ничто, ничто не сгинет без следа…»)

В 1969 году 74-летний Антокольский подвел итог в стихотворении, посвященном жене, актрисе Зое Бажановой.

Поэзия! Я лгать тебе не вправе

И не хочу. Ты это знаешь?

– Да.

Пускай же в прочно

кованной оправе

Ничто, ничто не сгинет

без следа, –

Ни действенный глагол,

ни междометье,

Ни беглый стих,

ни карандашный штрих,

Едва заметный в явственной

примете,

Ни скрытый отклик,

ни открытый крик.

Все, как умел, я рассказал

про Зою.

И, в зеркалах твоих отражена,

Она сроднится с ветром

и грозою –

Всегда невеста, никогда жена.

И если я так бедственно

тоскую,

Поверь всему и милосердна

будь, –

Такую Зою –

в точности такую –

Веди сквозь время

в бесконечный путь.

И за руку возьми ее…

И где-то,

Когда заглохнет жалкий

мой мятеж,

Хоть песенку сложи о ней,

одетой

В ярчайшую из мыслимых

одежд.

Поэзия! Ты не страна.

Ты странник

Из века в век – и вот опять

в пути.

Но двух сестер, своих союзниц

ранних –

Смерть и Любовь –

со мною отпусти.

Она ушла из жизни за день до нового, 1969 года.

Прожила с поэтом всю жизнь, была актрисой Вахтанговского театра, но прежде всего – женой. Эта была любовь, которая помогала ему существовать в мире, в котором он жил, а миром этим, как писал его друг Вениамин Каверин, «была поэзия, и только поэзия, а то, что происходило вне ее, казалось ему не стоящим серьезного внимания. Он жил поступками. Равномерное течение жизни, ее последовательность для него существовали только в прошлом, а в настоящем не имели особого значения.

По правде говоря, подчас он производил впечатление человека, выходящего за естественные нормы человеческого существования. «Сумасшедшее сердце» – как и называл его с любовью один из друзей. И в мемуарах его, охватывающих лишь очень короткую часть его жизни, видна эта беспорядочность, это бросание от своих книг к другим, эта бешеная борьба с давно покойными мыслителями, эти споры, которые он затевал ни много ни мало с целым столетием.

Вот рядом с таким-то человеком жила стройная, белокурая, маленькая женщина с большим сердцем и с железной волей. Она была не просто нужна ему, без нее мгновенно рассыпалось бы все его бытовое и поэтическое существование».

Пресволочнейшая штуко­вина (на чем держится поэзия)

Подво­дя «некоторые итоги» своего творчес­кого пути, Антокольский говорил: «Поэзия для меня всегда была и по сей день остается загадкой и волшебством. Иных определений своего жизненного дела, кроме того, что «поэзия пресволочнейшая штуко­вина, – существует, и ни в зуб но­гой» – я не знаю...» А в одном из писем к литературоведу Льву Левину, исследователю его твор­чества, назвал пять китов, на которых всегда держалась его твор­ческая жизнь: поэзия, включая перево­ды, театр, литературоведение, педагогика и живопись.

Но главным делом всегда была поэзия, и чем бы ни за­нимался Антокольский, он всегда оста­вался поэтом. Все тот же Каверин, вспоминая о своем товарище, писал: «Он читал стихи с молитвенной исто­востью, с неопровержимой уверенностью, что в мире нет ничего важнее поэзии. Истина заключалась уже в том, что она выражена в стихах».

Поэты о поэте (несколько цитат)

Вот что писал Лев Озеров:

«Впервые я увидел его в «Новом мире». В середине 30-х годов… Невысокого роста, Антокольский передвигался по большой редакционной комнате порывисто и стремительно, словно эта порывистость и стремительность могли заменить рост, добавить еще с десяток сантиметров. Он не шел, а бежал, точно где-то вблизи был трамплин, взойдя или взбежав на который он оттолкнется от грешной земли и взлетит. В дополнение ко всему он вел себя шумно, выбрасывал руки вперед и вверх, будто дело происходило не в редакции, а на митингующей площади. Что-то неистовое и доброе было в нем, рвалось из него. Творческая энергия в нем не угасала… Все делалось неистово и все – по-доброму.

Природный дар красноречия… Голос громкий, четкий, жест, за которым неизменно – «оратор римский говорил»… В нем жили Барбье и Гюго. Еще глубже в историю – Вийон, якобинец, санкюлот…

Он вспыхивал часто и охотно. По поводу и без повода. Он редко не был возбужден. В состоянии покоя и благодушия его застать было невозможно. Порой это напоминало театр…»

А вот что Давид Самойлов:

«Летучее, легкое имя – Антокольский, в котором и ток, и поток, и токай...

Он родился поэтом, и всегда, и сейчас для него это самое главное. Сильнее напастей и бед, потерь и утрат.

Более полувека в России звучат его стихи (написано в 1977-м. – Г.Е.). Более полувека на поэтической эстраде появляется небольшой и стремительный Павел Григорьевич и бросает в зал энергичные, полнозвучные строфы своих стихотворений и поэм. И читатель стиха радостно отзывается ему, ровеснику всех поэтических поколений советской поэзии.

Он не играет в сильную личность, пророка или судью. Он всегда весело играет словом. Он весь раскрывается в слове. Оно – его жизнь, его боль и радость.

Но он не игрушка словесной стихии. Он мастер. Он умело управляет цепными реакциями поэтической речи. Он умеет и в самом эксперименте сохранить истинный накал чувств. Он все умеет в поэзии.

Этого одного достаточно, чтобы назвать его учителем.

Но он учитель и в прямом смысле... Учитель без учительства и лишней назидательности. Ему обязаны дружбой, помощью, участием и советом десятки начинающих, созревающих и уже зрелых поэтов нашего времени. Он живет в окружении учеников, ставших друзьями...»

А это слова Беллы Ахмадулиной:

«Антокольский делал нас соучастниками времени и истории, того, что нам по возрасту или по другим недостаткам было недоступно.

Как-то спросила у Павла Григорьевича: «Вы этого не помните? Это было до начала Первой мировой войны». Антокольский отвечает: «Как это я не помню? Я уже был весьма… Ты что, меня совсем за дурака держишь?»

В 1970 году Павел Григорьевич мне сказал: «Я хочу тебя спросить». – «Спрашивайте, Павел Григорьевич». – «Я хочу выйти из партии». – «Из какой?» – «А ты не знаешь? Из коммунистической. Я от них устал. Не могу больше». – «Павел Григорьевич, умоляю, нижайше прошу вас, не делайте этого. Я тоже устала – за меньшее время…»

Павел Григорьевич всегда был очарован, прельщен талантом другого человека. Для меня это и есть доказательство совершенного таланта».

P.S. Ломал «клетки» и стирал «межи»

Однажды сказав, что художник не выполнил своего назначения, если на своем пути не сломал ни одной клетки и не стер ни одной пограничной межи, Он, поэт Павел Антокольский, на протяжении всего творческого пути ломал «клетки» и стирал «пограничные ме­жи».