Аскет и плут, бунтарь и моралист

Это совсем не смешной роман… Кадр из фильма «Как закалялась сталь». 1973

Главы романа «Как закалялась сталь» (КЗС) печатались с 1932 года в журнале «Молодая гвардия». Первое книжное издание вышло в 1934-м и вызвало разноречивые отклики.

Слава настигла Николая Островского после очерка Михаила Кольцова «Мужество» («Правда», 17 марта 1935 года). После этой публикации на популяризацию КЗС работала уже вся машина советской пропаганды.

В октябре 1935-го Островского наградили орденом Ленина. В декабре дали квартиру на улице Горького и дачу в Сочи (до этого он жил в московской коммуналке в Мертвом переулке). Еще через год Николай Островский умер.

Как выбиралась цель

КЗС – плод коллективного творчества. Редактурой романа (точнее, многократной его перепиской) руководили Анна Караваева (ответственный редактор «Молодой гвардии») и Марк Колосов (ее заместитель). Утверждают также, что Кольцов курировал этот проект с самого начала.

Зеев Бар-Селла рассказывает: «Над текстом КЗС работали семь человек. Из них проболтался только один – Генрих Ленобль. Координатор проекта Анна Караваева не проболталась, Марк Колосов, который приложил больше всего усилий, не проболтался». Генрих Морисович Ленобль (1906–1964) – сын политэмигранта из Румынии, с восьми лет жил в России. Киносценарист, критик, писал о Горьком, о Петре Павленко, о советской исторической прозе.

В работе над романом подозревали также Валентина Катаева и Аркадия Гайдара. Аргументы приводили такие. Катаев вскоре написал повесть о Гражданской войне на Украине («Я, сын трудового народа...», 1937), хотя сам воевал в Белоруссии и Галиции. В случае Гайдара, напротив, отмечали совпадения с Островским. Оба подростками попали на войну, воевали на Украине, были тяжело ранены. У Гайдара в повести «Школа» (1929) даже фигурирует Павел Корчагин, рабочий из города Сормово.

На это можно возразить, что Корчагин – распространенная фамилия. Что послужные списки Гайдара и Островского, за вычетом пары совпадений, различаются кардинально. Что Катаев воевал также под Харьковом и Полтавой (за красных), в Бердичеве и Вапнярке (за белых). Что сторонники таких гипотез готовы трактовать в свою пользу как биографическое сходство, так и биографические различия – а это совсем уж несерьезный уровень.

Как бы то ни было, эта «история с текстологией» сообщает кое-что о литературных колхозах эпохи. В этом смысле книга Островского несколько сродни и авантюрному роману 25 авторов «Большие пожары» (1927), и сборнику о Беломорканале (1934), смонтированному из текстов 36 очеркистов.

При этом многоступенчатая редактура КЗС неизбежно влекла за собой усреднение текста на всех уровнях (не говоря о неизбежных неувязках) и приведение его к определенному канону.

Канон этот стал складываться в СССР даже раньше, чем появился термин «социалистический реализм». Хотя произведения, объявленные каноническими («Мать» Горького, «Железный поток» Серафимовича, «Цемент» Гладкова, «Разгром» Фадеева), были написаны в разное время, следовали разным традициям и не казались безупречными образцами. Можно сказать, что КЗС сама стала одним из первых канонических текстов наряду с «Поднятой целиной» Шолохова.

Как уточнялась роль

Но если твердого эталона еще не было, то жанровые модели, несомненно, имелись. Андрей Зорин относит КЗС к жанру соцреалистического монументализма. Книга ориентирована на «роман о несгибаемом борце, заданный позднеромантической радикальной прозой XIX века, в свою очередь, модифицировавшей житийный канон». Имеются в виду «Овод» Войнич, «Спартак» Джованьоли, «Записки Лоренцо Бенони» Руффини и пр. Отметим, что к этой же традиции примыкают и «Что делать?» Чернышевского (главы о Рахметове), и «Легенда об Уленшпигеле» де Костера. К низовой и лубочной позднеромантической словесности можно отнести и опусы Александра Казбеги, из повести которого Сталин заимствовал псевдоним Коба.

Особенно отчетливо в КЗС выражена итальянская тема, замечает Вадим Михайлин. Юный Павка читает лубочные книжки о Джузеппе Гарибальди. Павел обещает матери, что после победы мировой революции она поедет отдыхать в Италию. Муж Тони Тумановой, «примкнувший спец из бывших», пытается унизить Корчагина, оборванного строителя узкоколейки, словечком «лаццарони» (прозвище нищих в Неаполе). Через аналогию с «Оводом» ставится точка в несостоявшейся любви Корчагина и Риты Устинович. Героиня выходит замуж, получив ложное известие о гибели героя, и встречаются они, когда «уже слишком поздно что-то менять».

Как утолялась боль

По мнению Михайлина, первые главы КЗС заставляют вспомнить структуру волшебной сказки по Проппу. «Стартовая ситуация «недостачи» прописана в романе со всей душещипательной пронзительностью, которая досталась русскому ХХ веку в наследство… от романтической и натуралистической традиций».

Юный Корчагин – сказочный герой-замарашка, младший и «социально неадаптивный» сын, от которого ждешь волшебного путешествия, подвигов и финального «воцарения». Но вскоре эта схема, утверждает Михайлин, перестает работать. Перед нами не герой волшебной сказки, восстанавливающий нарушенное в мире равновесие. Перед нами герой эпический, «ориентированный исключительно на собственную судьбу».

Уже начальный эпизод КЗС демонстрирует эту «волчью природу» героя. У Павки нет карманов. «Он ничего не может накапливать, ибо цель его – тотальное саморазрушение». Память о себе он должен оставить не «в ряде цветущих детей» (определение греческого законодателя Солона), но «в молве и песне».

Вообще-то это известный аполлонический комплекс: герой проявляет отвращение к «лихве» (то есть к торговле и накопительству) и к женскому началу. В КЗС, как показывает Михайлин, эта мизогиния выливается либо в акты насилия, либо в принципиальную любовную пассивность положительных героев.

При этом КЗС не уходит далеко и от сказочных схем. Я уже пытался это показать путем сравнения Корчагина с Буратино (см. статью «Живые и мертвые», «НГ-EL» от 08.09.21). «Золотой ключик» – сказка литературная. Но и фольклорные модели Алексей Толстой, литобработчик русских народных сказок, конечно, учитывал.

Как добывалась сласть

После изгнания из школы Павка отказывается включаться в социальную систему, отмечает Михайлин. Но при этом он никогда не остается в проигрыше – «в соответствии со сказочными и эпическими моделями и в противоречии с «жалостной» моделью нравоописательного романа».

В романе, посвященном революционной борьбе и становлению советской власти, пишет Михайлин, удивительно много эротических сцен. «Причем эротика эта носит откровенно «волчий» характер, не имеет никакого отношения к статусному, прокреативному сексу».

Всякий мужчина, проявляющий интерес к женщинам, здесь либо откровенный враг, либо скрытый мерзавец, который еще обнаружит свою сущность (Чужанин, Дубава, Цветаев). Зато положительные герои во главе с Павкой подвержены назойливому женскому вниманию. При этом от них никогда не исходит любовная инициатива: положительный герой всегда ждет первого шага от своей избранницы.

Семь сцен в КЗС связаны с изнасилованием или попыткой изнасилования. «Занявшие город петлюровцы насилуют еврейских женщин и девушек во время погрома и крестьянскую девушку Христину, белополяки – арестованных комсомолок, уголовники пытаются изнасиловать на глазах у Павла товарища Анну Борхарт».

Это очевидные враги. Но и «примазавшиеся» показаны через подобные сцены. Красноармейцы из бывших махновцев насилуют жену польского офицера (после чего их показательно карают латышские стрелки). Карьерист с говорящей фамилией Чужанин пытается изнасиловать Тоню Туманову. Комсомолец с говорящей фамилией Развалихин – комсомолку Лиду.

Сережа Брузжак, друг детства Павла, секретарь райкома комсомола, питает чувства к начальнице агитпропа дивизии Рите Устинович. Но сразу получает отпор: «Вот что, товарищ Брузжак, давай условимся в дальнейшем, что ты не будешь пускаться в лирику». Однако вскоре товарищ Рита «проявляет свою валькирическую сущность, вступив с героем в сексуальную связь после инициации на оружии» (то есть после развлечений в виде стрельбы из револьвера).

По Михайлину, Корчагин и Брузжак относятся к мифическому типу reluctant lover, «сопротивляющегося любовника» (Адонис, Ипполит, Дафнис).

Как усмирялась плоть

В раннесоветском обществе наряду с сексуальным раскрепощением был заметен и идейный аскетизм, агрессивное неприятие «буржуазной распущенности». Оппонентом Александры Коллонтай с ее теорией «стакана воды» был Вацлав Воровский, дипломат и литератор, в 1918–1921-м заведующий Госиздатом. Интересно, впрочем, что этот моралист носил партийные клички Фавн и Жозефина.

Лидер советских педологов Арон Залкинд полагал, что энергия пролетариата не должна отвлекаться на беспорядочные половые связи. «Половое во всем должно подчиняться классовому, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая».

На этой линии стоит и Корчагин (причем «теоретическое» целомудрие накладывается здесь на «волчий» кодекс). Заметим, что вскоре после женитьбы Корчагин превращается в парализованного слепца.

Как укреплялась связь

Первая часть романа кончается с Гражданской войной. Вторая описывает период становления новой власти. «Логичной выглядит и смена базового пафоса – в первой части это пафос «волчий», разрушительный, во второй – «песий», охранительный», – пишет Михайлин.

Первая часть заканчивается символической смертью главного героя: врачи ставят его на ноги после тяжелого ранения, но к строевой службе он уже не годен. «Погибает и инициированный валькирией Устинович в героический статус Сергей Брузжак... Площадка расчищена для следующего акта: превращения маргинальной «волчьей» стаи в новую правящую элиту». Но элита эта специфическая: комсомольская. Герои «начала времен» должны остаться вечно молодыми, даже врастая в новый истеблишмент.

Павел, направляясь с Ритой Устинович на уездную конференцию, обманом и изворотливостью отвоевывает место в битком набитом вагоне («Сам пролез и бабу с собой тащит»). А затем устраивает в этом вагоне чистку с помощью знакомых чекистов («Вагон наполнили новые пассажиры – командированные и красноармейцы»). Стайный принцип проявляется здесь со всей очевидностью, комментирует Михайлин. Людьми считаются только «свои». У всего прочего населения страны – «чужие, похабные лица». Если же речь заходит о крестьянстве, «автор начинает транслировать полноценную классовую ненависть».

Еще один объект ненависти – священники. Роман начинается со сцены с попом, которому Павка подсыпает махорки в пасхальное тесто. На балу петлюровцев «в центре внимания оказываются поповны». Среди организаторов контрреволюционного мятежа в Шепетовке первым назван «поп Василий».

«Волчья стая», рвущаяся к власти, кроме конкуренции с «песьими» элитами старого режима борется и со «жреческими стратами», констатирует Михайлин. Но укрепившись и перейдя от стратегии грабежа к стратегии контроля, новая власть обзаводится и новым жречеством. Так герои Островского превращаются в идеологов (что резко отличает их от героев Гайдара).

Как нагнеталась жуть

Игорь Смирнов замечает: многие соцреалистические герои страдают от ограниченной подвижности, как безногий Мересьев или парализованный Корчагин. Общее место – мотив хромоты: профессор Вихров в «Русском лесе» Леонова; инженер Ковшов в «Далеко от Москвы» Ажаева; фронтовик Семен Гончаренко и девушка Варя в «Кавалере Золотой Звезды» Бабаевского. Смирнов полагает, что хромоногий герой советского романа боится не успеть занять свое место в общем строю.

В романе Петра Павленко «Счастье» (1947) колченогий полковник Воропаев попадает в санаторную палату для детей-инвалидов: «Это наш «Колобок», Шура Найденов, он по званию среди нас самый главный, потому что ему трудней всех... Он без рук, без ног, читает и пишет, держа карандаш во рту, и сам перелистывает странички особой резинкой и даже сам понемножку передвигается».

Маленький калека первенствует как по тяжести увечий, так и по упорству в их преодолении. Воропаев даже вступает с ним в соревнование по самоуничижению (с ритуальным упоминанием Николая Островского).

Кстати, «воропай» в словаре Фасмера – «постоянное определение жениха и коровая», от «вороп» – налет, нападение, грабеж. Скрытая семантика жениха-грабителя переводит тяжелую сцену в игровой план. Скрытая семантика каравая (ритуального хлеба) углубляет сопоставление с маленьким калекой – «колобком».

Павленко, конечно, пережимает с этим колобком, эпизод балансирует на грани садической страшилки. Эдуард Успенский, говорят, любил рассказывать детям такую историю. Мама уходит на работу и велит дочке ни в коем случае не ставить на проигрыватель зеленую пластинку. Девочка не выдерживает – и мама возвращается без ноги. На другой день все повторяется, мама возвращается без руки. На третий день – без обеих рук. Но девочка опять заводит пластинку. Мама возвращается и говорит: «Здравствуй, я колобок».

И еще один мотив, замеченный Александром Куляпиным. Калека в традиционном сознании – ущербное существо, общество склонно подозревать в нем девиантную личность. Это связано со старинной практикой увечащих наказаний: например, отрубанием рук за воровство (отсюда образы одноногого пирата и однорукого бандита).

Как достигалась высь

Но выбор ослепшего паралитика Корчагина на роль идеального советского героя все-таки нельзя списать на мазохический характер сталинской культуры, как это делает Смирнов. Потому что механизм такого выбора известен и другим культурам и эпохам.

Идеальный герой Достоевского – психически ущербный князь Мышкин. Он выныривает ненадолго из своей душевной болезни и снова в нее погружается. Но и в период просветления его поведение близко к юродству.

Любимый герой русских былин – Илья Муромец, который тридцать лет и три года «сидит на печи на седалище», не владея руками и ногами. Его исцеляют своей магией странники – калики перехожие.

Самый известный физик рубежа XX и XXI веков – Стивен Хокинг, прикованный к инвалидному креслу и лишенный даже дара речи в обычном понимании. Это герой мифический, восходящий к таким образцам, как библейский страдалец Иов и уродливый, но мудрый раб Эзоп. А в неопределенно-общем плане – к ритуальному кенозису христианских святых либо индийских аскетов.

Общим во всех этих случаях является принцип гиперкомпенсации. Этот же принцип господствует и в сказочных моделях, где ущербный изначально герой побеждает всех врагов и воцаряется.

Как колебалась честь

Корчагин – герой, наделенный высокой сознательностью и нравственным ригоризмом. Но стоит напомнить, что первое же деяние юного Павки – подсыпание махорки в пасхальное тесто: ритуальное осквернение святыни, характерный поступок трикстера. В других эпизодах Корчагин проявляет незаурядную пронырливость, как в переполненном вагоне.

Не чужд образ Корчагина и амбивалентности. Скажем, он избивает дубовым табуретом коллегу Файло за циничное отношение к соблазненной девице. Но вскоре сам (расчетливо, по обдуманному плану, попирая законы гостеприимства) склоняет к сожительству Таю Кюцам. А также провоцирует серию скандалов, разрушающих ее семейство («Дом разделился на две половины, враждебные и ненавистные друг другу»).

Корчагин в мещанском семействе – это Иван-дурак в чужом царстве. Царство следует растрепать, а царскую дочь взять в жены как законную добычу. А коллеги типа Файло – сказочные соперники, в борьбе с ними все средства годятся. Волшебная сказка – это история успеха, морали она не знает, мораль – это позднейшая рационализация.

Корчагин в романе беспрестанно меняет профессии и занятия. Мальчик из буфетной прислуги и подсобный рабочий на электростанции. Кочегар на паровозе и начинающий боксер. Борец с религией и подпольщик-диверсант. Арестант и красноармеец. Чекист и агитатор. Военный комиссар и секретарь райкома. Электромонтер и строитель узкоколейки. Работник секретной части и газетный репортер. Борец с домостроем и хладнокровный обольститель.

Для писательской карьеры оно, конечно, неплохо. Но вообще-то это путь трикстера с военным уклоном – типа Одиссея, Швейка и Бумбараша. А то и со шпионско-провокаторской подкладкою – типа Гермеса, Одина и Воланда.

Но возможны ли в принципе трикстеры-большевики? Отчего же, возможны. Например, председатель домкома Швондер и комиссар Рокк у Булгакова. Или пролетарий Максим из кинотрилогии Козинцева и Трауберга. По удачному определению Евгения Добренко, «путь Максима – это история трансформации Тиля Уленшпигеля в чекиста».

Но КЗС роман совсем не смешной. Бывают ли печальные трикстеры? Отчего же, бывают. Например, Шерлок Холмс. Или Штирлиц. Или Юрий Деточкин из «Берегись автомобиля».

Катерина Кларк прямо называет КЗС авантюрным романом. Роль Корчагина, по ее словам, состоит «в символическом примирении диалектического противоречия между силами стихийности и сознательности». Напомним, что одна из функций трикстера – служить посредником между разными мирами и сферами.

Монументальные советские герои типа Корчагина, по мнению Кларк, опираются на образы богатырей из русских былин. Богатыри платят дань уважения князю, но могут и подрывать его авторитет. В образе Корчагина черты стихийности также еще сильны.

Заметим в этой связи, что и былинный Илья Муромец не лишен черт трикстера. Он приобретает свою силу магией или обманом. Он прибегает к хитростям и провокациям, переодеванию и оборотничеству. Он возмутитель спокойствия на княжеских пирах.

Но все это еще не делает Илью подлинным трикстером. Герои архаичных былин типа Волха и Вольги к типу трикстера гораздо ближе – как и эддические боги и герои вроде шамана Одина и кузнеца Вёлунда.

Вот и Корчагин не настоящий трикстер. Это аскет и подвижник, замешенный по позднеромантическим рецептам и испеченный в соцреалистической печи. Но едва различимые плутовские черты как раз и придают Корчагину обаяние и делают его не вполне плакатным героем.