Ему противны стали люди

Даже если снести головы трем толстякам, как быть с четвертым? Кадр из фильма «Три толстяка». 1966

Сидел я недавно в кафе, жевал что-то, глядел на ласковое утреннее солнышко. Вдруг вижу – смотрит кто-то на меня сквозь окошко. И как-то недружелюбно смотрит. Незнакомый человек постоял несколько секунд и дальше пошел. Но стало мне неуютно. Что-то такое померещилось, не смог даже разобрать сразу, что именно. Потом вспомнил вот это из Маяковского:

Вижу,

вправо самую малость,

неизвестное ни на суше,

ни в пучинах вод,

старательно трудится

над телячьей ножкой

таинственнейшее существо.

Смотришь и не знаешь:

ест либо не ест он.

Смотришь и не знаешь:

дышит либо не дышит он.

Два аршина безлицого

розоватого теста!

хоть бы метка была в уголочке

вышита.

Лишь колышутся спадающие

на плечи

мягкие складки лоснящихся

щек.

Понял вдруг: привиделось, что и обо мне что-то такое подумали. Человек я литературоцентричный, вспоминаю иногда совершенно некстати какие-то вещи, не имеющие ко мне отношения. И эти проникновенные строки, подсказывающие душе что-то важное, – как раз их я сейчас и вспомнил. И стало мне на минуту скверно, а потом пришло озарение. Так приятно – подумалось – ненавидеть ближнего, да не придумаешь, бывает, за что. Очень мы – обыкновенные люди – неизобретательны. С великими поэтами в этом деле мало кто может сравниться. Вспомнился мне по этому поводу также и Блок:

Они давно меня томили:

В разгаре девственной мечты

Они скучали, и не жили,

И мяли белые цветы.

И вот – в столовых

и гостиных,

Над грудой рюмок, дам, старух,

Над скукой их обедов чинных –

Свет электрический потух.

К чему-то вносят, ставят

свечи,

На лицах – желтые круги,

Шипят пергаментные речи,

С трудом шевелятся мозги.

Так – негодует все, что сыто,

Тоскует сытость важных

чрев:

Ведь опрокинуто корыто,

Встревожен их прогнивший

хлев!

Припомнил я вот это все и подумал: ну почему, почему поглощение белков и углеводов – такая приятная процедура – не всегда сопровождается ненавистью к соседу, занятому тем же самым за соседним столиком. Это ведь вдвойне увеличило бы аппетит и наслаждение от принятия пищи.

...Нет, все-таки, наверно, это что-то идейное. Начало ХХ века – счастливое время. Носилось тогда в воздухе расхожее мнение, что те, кого когда-то в древности называли малопонятным словом «пресытившиеся», а проще говоря, зажравшиеся, те, кого Юрий Олеша воплотил потом в образе трех толстяков, ну, то есть люди с нарушенным обменом веществ, сам внешний вид которых изобличает их с головой, во всех бедах народа виноваты. И, увидав их, кто-то сразу хватался за саблю, а кто-то стихи, подпавши под влияние этих мыслей, сочинял. И окончилось это так счастливо – Первая мировая, потом революция.

«То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть», – заметил когда-то Некрасов. Вот, сидя за столом, и тренировались бы, чтоб время не терять. И радость, и польза. Глядишь, и повторится все, как встарь. Ночь, ледяная рябь канала и те же двенадцать разухабистых праведников, шагающих за Христом со своими винтовками.

Ну, правда ведь: «То сердце не научится любить...» – как не поверить этой любвеобильной фразе.

Ну ладно, я немножко утрирую. У черного юмора тоже ведь свои законы.

Что же касается идей... Владея ими, мы сами себе кажемся благороднее. Всегда ли оно на самом деле так? Вот послушайте французского поэта Жоржа Брассенса: «Погибнуть за идею – идея превосходна, ведь ею, не владея, я жизнью рисковал, поскольку остальным, – владеющим – угодно упорно безыдейных с размаху наповал». Хорошо сказал!

А еще лучше Пастернак про это же написал: «Что ж, мученики догмата, вы тоже – жертвы века».

Ну, хорошо, снесем мы головы трем толстякам – они и правда это заслужили, а как с четвертым быть? Я, конечно, имею в виду Апухтина – самого толстого поэта XIX века, а может, и не только XIX, написавшего когда-то:

«Жизнь пережить – не поле

перейти!»

Да, правда: жизнь скучна

и каждый день скучнее,

Но грустно до того сознания

дойти,

Что поле перейти мне

все-таки труднее!

Он все-таки неплохим поэтом был, несмотря на внешний вид. Жалко ведь его.

Ну, довольно шуток. Приведу лучше напоследок стихотворение Афанасия Фета, у героя которого действительно был серьезный и – хвала Всевышнему! – не идейный повод отвести тоскующий взгляд от ставших ему неприятными сапиенсов и устремить его на более привлекательных представителей земной фауны.

Его томил недуг. Тяжелый зной

печей,

Казалось, каждый вздох

оспаривал у груди.

Его томил напев

бессмысленных речей,

Ему противны стали люди.

На стены он кругом смотрел

как на тюрьму,

Он обращал к окну горящие

зеницы,

И света Божьего хотелося

ему –

Хотелось воздуха, которым

дышат птицы.

А там, за стеклами,

как чуткий сон легки,

С востока яркого все шире дни

летели,

И солнце теплое, морозам

вопреки,

Вдоль крыш развесило

капели.

Просиживая дни, он думал

все одно:

«Я знаю, небеса весны меня

излечут...»

И ждал он, скоро ли весна

пахнет в окно,

И там две ласточки,

прижавшись, защебечут?