Приди, суди, карай лукавых

Государственный человек Державин.  Владимир Боровиковский. Портрет Гавриила Романовича Державина. 1795. ГТГ

Восстал всевышний бог

да судит

Земных богов во сонме их;

Доколе, рек, доколь вам будет

Щадить неправедных и злых?

Ваш долг есть: сохранять

законы,

На лица сильных не взирать,

Без помощи, без обороны

Сирот и вдов не оставлять.

Ваш долг: спасать от бед

невинных,

Несчастливым подать

покров;

От сильных защищать

бессильных,

Исторгнуть бедных из оков.

Не внемлют! видят –

и не знают!

Покрыты мздою очеса:

Злодействы землю

потрясают,

Неправда зыблет небеса.

Цари! Я мнил, вы боги властны,

Никто над вами не судья,

Но вы, как я подобно,

страстны,

И так же смертны, как и я.

И вы подобно так падете,

Как с древ увядший лист

падет!

И вы подобно так умрете,

Как ваш последний раб умрет!

Воскресни, боже! боже правых!

И их молению внемли:

Приди, суди, карай лукавых

И будь един царем земли!

По справедливости – после таких слов земля и ее обитатели должны были утонуть в райском блаженстве. Но этого, как ни странно, не произошло.

Все неправедные властители и судьи остались на своих местах и продолжили как ни в чем не бывало делать свое дело, а Державину предложили написать объяснительную записку. Попросили поэта выразиться яснее и объяснить, что означают его крамольные слова и кто конкретно у него под этими некрасивыми персонажами подразумевается. Кого он так яростно клеймит? Не того ли, от кого, если он хочет добиться результата, должен получить помощь? Потому что это нехорошо – поверх голов земных божеств обращаться к божествам небесным. Все ведь знали его как гражданина здравомыслящего, сознательного. Под чье влияние он попал? По чьему наущению действовал так неразумно? Пусть назовет сообщников. И пусть не уверяет нас, что такой уж он наивный.

Они ведь и правда представить не могли, что он сам по себе такой. А он и впрямь горячий был человек. Таких раскаленных слов в русской литературе я больше не знаю. Кроме, может, лермонтовского отрывка из «Смерти поэта», посвященного надменным потомкам, «известным подлостью прославленных отцов». Но лермонтовский отрывок, как мне кажется, как раз и связан с этим державинским стихотворением. По своему накалу он удивительно точно ему соответствует. И эта апелляция к Божьему суду – почти одинаковая в обеих этих вещах.

Может, я и ошибаюсь, конечно.

Не могу отказать себе в удовольствии привести здесь один отрывок из книги Ходасевича «Державин». Вот слова Павла Первого, которые цитирует Ходасевич: «...Когда Державин приехал в Петербург, государь не пожелал принять его и сказал генерал-прокурору Обольянинову:

– Он горяч, да и я, так мы, пожалуй, опять поссоримся: пусть доклады его идут ко мне через тебя».

Тоже мне государственный человек этот Державин, царицей Екатериной назначенный в свое время губернатором!..

Цитирую Ходасевича далее: «Узнав об его отъезде, Вяземский произнес пророчество, столь же странное по форме, сколь и по содержанию мрачное:

– Скорее черви полезут по моему носу, – сказал он, – нежели Державин долго просидит губернатором».

Да, тяжело горячему человеку удержаться в рамках, необходимых для государственных дел.

А вот Пушкину, как ни мучительно это было, но все же иногда удавалось. Вот, например, когда надо было поздравить нового царя и выразить уверенность в славном будущем его царствования.

Ему, должно быть, очень не хотелось писать эти стихи. Он ведь знал, что, берясь за такую работу, трудно не покривить душой (чего и сам, возможно, не заметишь), да и само намерение писать об этом весьма сомнительно, но что делать...

От адресата так много зависит. Зависит, по всей видимости, гораздо больше, чем от всех других, вместе взятых. Тут поневоле начнешь прикидывать, нельзя ли что-то такое сказать не то чтобы нравоучительное (нравоучений он не потерпит), но... Что-нибудь такое этакое. Авось что-то хорошее царь тогда и совершит, кто знает.

Для родины, не для себя стараешься внушить влиятельным персонам что-то стоящее – наверное, так подумал Пушкин. Как бы это осуществить?

А вот так:

В надежде славы и добра

Гляжу вперед я без боязни:

Начало славных дней Петра

Мрачили мятежи и казни.

Но правдой он привлек сердца,

Но нравы укротил наукой...

Ах, лесть, лесть. Эта ненавистная душе лесть. Ох, и трудная это работа. Ну а как иначе? Как без нее?

Нет, я не льстец, когда царю

Хвалу свободную слагаю:

Я смело чувства выражаю,

Языком сердца говорю.

Его я просто полюбил:

Он бодро, честно правит

нами...

Ох ты, боже мой, что приходится писать! Ох, да воистину так:

Беда стране, где раб и льстец

Одни приближены к престолу,

А небом избранный певец

Молчит, потупя очи долу.

Евтушенко правильно заметил, что поэт в России больше, чем поэт. И вовсе не Маяковский для пользы дела первым наступил на горло собственной песне, он только первым об этом сказал.

И я не знаю, чей подвиг выше – однажды давшего себе волю высказаться начистоту Державина или обуздавшего свой яростный темперамент (и тоже ради блага родимого отечества) Пушкина.

Оба эти поступка по справедливости не должны быть забыты.