Государь император сам будет первым цензором

Место живописное, близ моря, с пятиметровым водопадом, срывающимся вниз с уступа материковой платформы. Логгин Фрикке. Вид на мызе «Фалль» графа А.Х. Бенкендорфа близ Ревеля. 1837. ГТГ

Ссылка в Михайловское казалась Пушкину горше первой, одесской, как писала Тыркова-Вильямс: «Из Одессы он привез в северную деревню острую обиду, сознание незаслуженной кары, тоску любовной разлуки. Его известность уже переходила в славу». От отчаяния поначалу Пушкин хотел даже бежать за границу, но друзья и провидение удержали его от этого шага. Истинное спасение Пушкин же нашел в творчестве. В Михайловском создано около 100 произведений поэта: главы «Евгения Онегина», закончены «Цыганы», стихотворения «Деревня», «Пророк», «Я помню чудное мгновенье», «Вновь я посетил» и, конечно, историческое монументальное произведение «Борис Годунов».

Но ничто не вечно. В ноябре 1825 года в Таганроге скончался император Александр I, и Пушкин начинает предпринимать активные усилия по снятию с него опалы новым императором. Он в письмах просит близкого ко двору Жуковского поспособствовать своему делу, пишет письмо самому императору.

Но если ранее его упрекали за недостаточное уважение к религии, то теперь осложняет дело политика: почти все вышедшие на Сенатскую площадь офицеры входили в круг его друзей, почти у всех находили его произведения. Правда, в них не было никакой крамолы, да и сами произведения Пушкина с ростом его популярности можно было найти почти в каждом аристократическом доме Петербурга.

После личной встречи Пушкина и Николая I в Чудовом монастыре в 1826 году и их двухчасовой беседы опала с поэта была снята. Оба, и поэт и царь, произвели друг на друга явно положительное впечатление своей откровенностью. Но два часа не могли выявить их глубинных противоречий, противоречий поэта и администратора. И их проявление не заставило себя долго ждать.

30 сентября 1826 года Пушкину приходит от Бенкендорфа, по сути второго лица империи, письмо. Тон его торжественно-наградной.

«Милостивый государь Александр Сергеевич!» – так почтительнейше и обнадеживающе начинается письмо Пушкину.

«Сочинений ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры: государь император сам будет и первым ценителем произведений ваших, и цензором».

Вот так чудо: сначала не будет никакой цензуры, а в конце – император как единственный цензор! С цензором-то можно еще поспорить, а поспоришь ли с императором?

«Объявляю вам сию монаршую волю и имею присовокупить, что как сочинения ваши, так и письма можете для представления его величеству доставлять ко мне; но впрочем, от вас зависит и прямо адресовать на высочайшее имя.

Примите при сем уверение в истинном почтении и преданности, с которыми честь имею быть ваш покорный слуга. А. Бенкендорф».

Но обращаться к царю по поводу каждого стихотворения было невозможно, реальным лицом, от которого зависела судьба пушкинского творчества, сделался начальник 3-го отделения канцелярии его императорского величества граф Александр Христофорович Бенкендорф.

Вот так покорный слуга! Ну а если «прямо адресовать на высочайшее имя», как коварно советует покорный слуга? Обидится ведь второе лицо и уж найдет как осложнить жизнь поэту, идущему по жизни с открытым забралом. Оно, конечно, понятно, государь всей Россией правит и недосуг ему всякий раз на лирику отвлекаться, вот и перебросил надзор за Пушкиным Бенкендорфу. Так и мнится, что сочиняют вдвоем они это письмо и посмеиваются при этом над наивным поэтом, принимающим придворный этикет за истину.

И не успел поэт расправить плечи и вздохнуть свободно, как следует окрик «покорного слуги». Бенкендорф – Пушкину. 4 марта 1827 года:

«Барон Дельвиг, которого я вовсе не имею чести знать, препроводил ко мне пять сочинений Ваших: я не могу скрыть вам моего удивления, что вы избрали посредника в сношениях со мною, основанных на высочайшем соизволении.

Я возвратил сочинения ваши г. Дельвигу и поспешаю вас уведомить, что я представил сии государю-императору.

Произведения сии, из коих одно даже одобрено цензурою, не заключают в себе ничего противного цензурным правилам…

С совершенным почтением честь имею быть Вашим покорнейшим слугою, А. Бенкендорф».

В этом письме сквозит явное неудовольствие тем, что пушкинские сочинения представлены не ему, «покорнейшему слуге», а какому-то неизвестному Дельвигу, которого барон Бенкендорф «не имеет чести знать». И сквозь медоточивое «совершенное почтение» слышен окрик: не забывайся, мальчик, и знай свое место в строю!..

Кроме того, Пушкин, который позволил себе смелость порассуждать о народном воспитании, получил ответ:

«Милостивый государь Александр Сергеевич!

Государь император с удовольствием изволил читать рассуждения Ваши о народном воспитании и поручил мне изъявить Вам высочайшую свою признательность.

Его величество при сем заметить изволил, что принятое Вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия…» И далее: «Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному».

Вот что важно для власти: «общее спокойствие». Еще свеж пример французской революции, порожденной эпохой Просвещения – Вольтером, Дидро, Руссо, отдавшейся эхом выстрелами на Сенатской площади и силен страх правящей верхушки перед любыми изменениями. Этот страх любых изменений и приведет в итоге к технической и военной отсталости России, ставшими подлинной причиной поражения в Крымской войне.

Но вот на высочайший суд подано одно из самых гениальных произведений Пушкина – «Борис Годунов». И тут ситуация складывается полуанекдотическая, а с другой стороны – действительно опасная для судьбы произведения. И вот ответ администратора поэту. 14 декабря 1826 года, как сообщает Бенкендороф, его величество собственноручно написал следующее:

«Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал Комедию свою в историческую повесть или роман, наподобие Вальтера Скотта».

Итак, по мнению высочайшего цензора – полный провал. Вместо трагедии явлена Комедия. И цель (в чем ее содержание, не разъясняется) не достигнута, и вообще произведение настолько неудачное, что его следовало бы переделать в исторический роман по типу Вальтера Скотта. А что такого? Видимо, по мнению императора-солдата, переделать художественное произведение то же, что перестроить войска на маневрах. Достаточно лишь правильной команды. Вот уж воистину беда, когда сапоги тачает пирожник, а печет пирожное сапожник. Но император и не пирожник, и не сапожник.

С обычным цензором можно было бы и поспорить, но с высшим цензором, наместником Бога на земле, как поспоришь без риска потерять благоволение? Но Пушкин не намерен сдаваться и вступает в борьбу. 3 января 1827 года он пишет Бенкендорфу ответ:

«Милостивый государь Александр Христофорович!

С чувством величайшей благодарности получил я письмо Вашего превосходительства, уведомляющее меня о всемилостивейшем отзыве его величества касательно моей драматической поэмы», – обращает на себя внимание, что Пушкин не вторит императору, оскорбительно снизившему жанр «Бориса Годунова» до «Комедии», а стойко продолжает называть его драматической поэмой. И далее: «Согласен, что она более сбивается на исторический роман, нежели на трагедию, как государь император изволил заметить. Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное».

Так был спасен «Борис Годунов».

В начале 80-х годов мне удалось посетить местечко Кейла в Эстонии, в 40 км от Таллина – бывшее имение Бенкендорфа. Место живописное, близ моря, с пятиметровым водопадом, срывающимся вниз с уступа материковой платформы. А невдалеке нам показали могилу графа, вернее то, что от нее осталось в то время: пустая желтая яма под сдвинутой плитой с выбитыми на ней латинскими буквами. Был июнь, и на плите лежал букетик желтоголовых одуванчиков, как нам было сказано нашим эстонским гидом, положенный сюда сердобольными детьми. Впрочем, я думаю, дети просто играли, как играют они во всё – и в жизнь, и в смерть.

Со временем лик Пушкина для России не тускнеет, а становится все яснее и тверже, а вот лики императора и его верного слуги кажутся уже призрачными, где-то за плечом Пушкина они о чем-то шепчутся, о чем-то нам совсем неинтересном. Властители судеб, полководцы не думали о том, что роль истинного сшивателя империи принадлежит не столько пушкам, ядрам и штыкам, сколько русскому языку и Пушкину, с которого начинается учение в каждой школе России.