Чарли Чаплин против Форда

В чем-то Чарли был прав. Кадр из фильма «Золотая лихорадка». 1925

Когда герой Чарли Чаплина в известном фильме демонстративно сошел с ума, не выдержав работы на конвейере, Чаплина осудила вся прогрессивно мыслящая часть интеллигенции. Ведь это она испытала на себе все ужасы чудовищного Октября и свои выстраданные убеждения, свою преданность делу прогресса, свою правоту готова была отстаивать так же неистово, как Ильич свою. Она давно встала под знамена другого, не менее известного энтузиаста – Генри Форда, и, глядя на ее реакцию, невозможно было сомневаться, что вся она, как один человек, сама собирается всю жизнь простоять у этого символа новой эпохи, закручивая все быстрее мелькающие гайки. Сама хочет создавать новую, превосходящую прежде виданное красоту. Ту самую красоту, которую мы сегодня созерцаем. Красоту, о которой лучше всех сказал Маяковский: «Город стоит на одном винте, весь электро-динамо-механический».

Ах, сколько сил ушло на его создание!

Долго ли простояли за это время у конвейера те, кто так осуждал Чаплина? Собираются ли они и дальше своим горбом испытывать новейшие технические изобретения?

Может, и долго, я не знаю, а о своих подозрениях сообщать не буду. Сообщать о своих подозрениях – дурной тон. Но почему-то сдается мне: в чем-то этот Чарли, этот иностранный злодей, странствующий по свету своей странной походкой, какая и правда бывает только у сумасшедших (ну, мне почему-то так кажется), в чем-то он был прав.

Впрочем, еще за 100 лет до него поэт Некрасов вместо того, чтобы изумляться достижениям цивилизации и восхищаться недавно построенными железнодорожными путями, писал:

Прямо дороженька: насыпи

узкие,

Столбики, рельсы, мосты.

А по бокам-то всё косточки

русские…

Сколько их! Ванечка,

знаешь ли ты?

Давным-давно люди начали радоваться прогрессу. И сами не заметили, как постепенно лязг железа стал заглушать пение небесных арф. Может быть, самым заметным свидетельством этого стали железные дороги.

Видели ли вы,

Как бежит по степям,

В туманах озерных кроясь,

Железной ноздрей храпя,

На лапах чугунных поезд?

А за ним

По большой траве,

Как на празднике отчаянных гонок,

Тонкие ноги закидывая к голове,

Скачет красногривый

жеребенок?

Милый, милый, смешной

дуралей,

Ну куда он, куда он гонится?

Неужель он не знает,

что живых коней

Победила стальная конница?

Неужель он не знает,

что в полях бессиянных

Той поры не вернет его бег,

Когда пару красивых степных

россиянок

Отдавал за коня печенег?

По-иному судьба на торгах

перекрасила

Наш разбуженный скрежетом

плес,

И за тысчи пудов конской кожи

и мяса

Покупают теперь паровоз.

Да: «И за тысчи пудов конской кожи и мяса покупают теперь паровоз». Есенину, написавшему эти строки, было горько. Естественно, человеку, выброшенному из буколической обстановки своего детства в гремящий и лязгающий, как паровоз, город, это должно быть горько.

Но горько было и другим.

«Славное нынче времечко, только успевай поворачиваться», – сказал Булат Окуджава. И ему, хоть он и написал: «Я кланяюсь низко познания морю безбрежному, разумный свой век, многоопытный век свой любя…» – ближе было, видимо, что-то иное.

Все-таки он, как видно, в глубине души предпочитал XIX век. Уютнее ему там было. Иногда вообще кажется, что он был писателем пушкинской эпохи. Хотелось ему туда, где были еще надежды на благие перемены и долгий путь впереди. Столько у него стихотворений, столько исторических романов, написанных как бы от лица человека того времени. А тут в конце ХХ века:

Развеяны все мифы.

Повержены умы.

Куда ни посмотреть – все

«скифы, скифы, скифы.

Их тьмы и тьмы, и тьмы.

Да, скифы – дикие доисторические люди, чудовищными воплями заглушающие последние ростки чего-то разумного (их символом могла бы стать пресловутая Грета Тунберг). Их тьмы, и тьмы, и тьмы, и только и остается сочинять о них грустные анекдоты.

Например, такие:

Глядит Василий Иванович летним вечером на луну, мечтает: «Эх, был бы я научным гением, сидел бы сейчас в большой конторе, разрабатывал невиданную бомбу, чтобы сбросить ее вам на голову, а вы бы говорили обо мне уважительно: «Какая светлая у него голова», а не рассказывали свои похабные анекдоты».

Василию Ивановичу не повезло: стал он главным героем этих самых анекдотов из-за замечательного фильма о нем. Для того ли старался Борис Бабочкин?

И разве удивительно, что, глядя на все эти чудеса и слушая эти грустные анекдоты, Владимир Соколов написал:

Я устал от двадцатого века,

От его окровавленных рек.

И не надо мне прав человека,

Я давно уже не человек.

Впрочем, задолго до него все то, от чего предстоит устать жителям этого века, предсказал Александр Блок:

Двадцатый век... Еще

бездомней,

Еще страшнее жизни мгла

(Еще чернее и огромней

Тень Люциферова крыла).

Когда-то очень давно все это началось. И так мы уже привыкли к мелодичному лязгу железа. И вот где мы в результате всего этого очутились.

А вообще-то придется согласиться, пожалуй, что в движении цивилизации вперед есть что-то белое, что-то черное (и хорошее, и плохое), как в памятнике Хрущеву работы Эрнста Неизвестного.

Изо всех описаний прогресса мне, признаюсь, милее всего вот это, сделанное Булатом Окуджавой. Немного символическое оно, забавное, а божественным его делает обаяние автора:

Голубой человек в перчатках,

в красной шапочке смешной

поднимается по лестнице,

говорит: – Иду домой. –

Вот до верха он добрался,

вот – под крышею самой,

но упрямо лезет выше,

говорит: – Иду домой. –

Вот – ни крыши и ни лестниц.

Он у неба на виду.

Ты куда, куда, несчастный?!

Говорит: – Домой иду... –

Вот растаяло и небо –

мирозданья тишь да мрак,

ничего почти не видно,

и земля-то вся – с кулак.

– Сумасшедший, вон твой дом!

– Где мой дом? – Да вон твой

дом!.. –

Шар земной совсем уж

крошечный –

различается с трудом.

– Эй, заблудишься,

заблудишься!

Далеко ли до беды? –

Он карабкается, бормочет:

– Не порите ерунды!..