Владимир Соловьев
Историю Сандуновских бань он так и не написал... Фото из книги «Юрий Тынянов: писатель и ученый». 1966
За несколько лет до революции Андрей Белый закончил свой «Петербург» и назвал его «романом итогов». Парадокс здесь тот, что революционный во всех отношениях роман завершал одну из ведущих традиций русской литературы, ее петербургское направление: Пушкин, Гоголь, Одоевский, «физиологи» Петербурга, Достоевский и, наконец, Андрей Белый со своим романом-эпилогом. Петербург – не просто фон и место действия, но главное действующее лицо «Медного всадника» и «Пиковой дамы», «Невского проспекта» и «Шинели», «Белых ночей», «Униженных и оскорбленных», «Преступления и наказания», «Идиота» и «Подростка». Самый умышленный город становится фантасмагорическим героем псевдореалистической, а по сути, сюрреалистической русской литературы. Гениальный интуитивист Андрей Белый уловил это на теоретическом уровне – отсюда название романа по имени главного персонажа: «Петербург». Того же рода что «Евгений Онегин», «Рудин», «Анна Каренина», «Братья Карамазовы», но там – живые люди, а здесь – неодушевленный город.
Неодушевленный? Что-то я не припомню ни одного знаменитого романа с названием «Лондон», «Нью-Йорк», «Париж», «Рим» или «Венеция». А роман «Москва» написан тем же Андреем Белым по инерции и с «Петербургом» ни в какое сравнение не идет. Наверное, без этого чувства, что он ставит точку в конце столетнего предложения, ему бы не удалось создать такой гениально-сумбурный роман. Тем не менее Андрей Белый ошибся: точка оказалась многоточием. С революцией и переносом столицы в Москву умер имперский Петербург, само его имя исчезло с лица земли, а новое – Ленинград – стало ему бетонным надгробием. Зато литературный герой, которого похоронил своим романом Андрей Белый, никак не хотел ложиться в могилу. То ли действовала литературная инерция, то ли питерский сюжет не был до конца исчерпан. «Теперь нет Петербурга. Есть Ленинград; но Ленинград нас не касается – автор по профессии гробовщик, а не колыбельных дел мастер», – открывал Конст. Вагинов свою «Козлиную песнь» – еще одну петербургскую эпитафию, написанную десятилетие спустя романа-некролога Андрея Белого. Загробная жизнь Петербурга продолжалась: «Двенадцать» Блока, «Египетская марка» Мандельштама, «Сумасшедший корабль» Ольги Форш, «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове» Каверина. Выстраиваю этот литературный ряд, дабы обозначить контекст, в котором существовали – и существуют – ретроспективные повести Тынянова «Подпоручик Киже», «Восковая персона» и «Малолетний Витушишников». Тынянову, опрокинувшему традицию обратно в прошлое, когда она только возникла, заземлившему ее исторически, суждено было замкнуть традицию литературной пародией. Собственно, меня и интересует он как завершитель-пародист. Три его пародийных опуса, возникших на обочине собственного творчества, я ценю и ставлю выше трех его магистральных произведений в прозе – «Кюхли», «Смерти Вазир-Мухтара» и «Пушкина», хотя и ниже его литературоведческих исследований. Именно это сочетание в его работе чистого литературоведения с чистой прозой мне, литератору-многостаночнику, особенно близко. У Тынянова было еще несколько таких дурашливых замыслов про второстепенных исторических персонажей и маргинальных литераторов. Про графа-графомана Хвостова, который издавал свои книги на собственные деньги, сам их скупал и уничтожал, чтобы издать новые – и дальше в той же последовательности, пока не умер. Про пушкинского приятеля бешеного Александра Шишкова, бретера и дуэлянта. Про непристойного Ивана Баркова, чья прелестная поэтическая похабель ходила в списках. А то и вовсе про неодушевленные предметы – скажем, история Сандуновских бань. Или приключения с книгами, которые бывают не менее удивительны, чем с людьми. Увы, «как многое не пригождается!» – цитирую эту горестную заметку из записной книжки Тынянова. Вернемся, однако, к рассказам, которые захотели стать рассказами и не были потеряны. Фантасмагорический дубль-сюжет «Подпоручика Киже» – прямое заимствование из сборника анекдотов, относящихся к тому четырехлетнему циклону, который пронесся над Россией под именем «Павел I», как ни относись к человеку, давшему имя этому безвременью. Четыре года, капля исторического времени – не так уж мало, если учитывать экстремистские закидоны императора. Король Филипп, его испанский двойник по самовластию и самодурству, говорит следующее – цитирую по пьесе Шиллера «Дон Карлос»: «...покуда /Земля моя, пусть на один лишь вечер! / Я до ночи такой пожар зажгу, / Что никакой посев на пепелище / И через пять столетий не взойдет».
Конечно, возможен и иной взгляд на Павла – как на русского Гамлета, обделенного троном мамашей (Екатериной-Гертрудой). Лично мне такая точка зрения, пожалуй, ближе, чем тыняновская. Павел – фигура фарсовая и трагическая, то есть трагикомическая, особенно в свете его убийства. Но в поле нашего внимания все-таки не история, а литература. Точнее, история литературы. В своей абсурдистской, кафкианской по сюжету повести Тынянов придерживается ортодоксального взгляда на Павла. В сюжетную основу он кладет не трагический, но анекдотический случай. И поступает так согласно традициям русской литературы. Ведь и «Шинель» возникла из канцелярского анекдота, рассказанного при Гоголе: все смеялись, исключая Гоголя, который выслушал анекдот задумчиво и опустил голову. Тынянов строит сюжет на отсутствующем герое, ибо подпоручик Киже – лицо мнимое, фиктивное. Он возникает из писарской описки («подпоручики же») и как ни в чем не бывало начинает свое чиновное существование. Главным героем повести становится словесный эквивалент героя. Теоретическое обоснование прозаическому приему дано Тыняновым в его раннем исследованиии «Проблема стихового языка»: «Нет статического единства героя, есть лишь герой динамический. И достаточно знака героя, чтобы мы не присматривались в каждом данном случае к самому герою». Одного этого анекдота на повесть бы не хватило. Появляется параллельный анекдот того же происхождения: ошибка писаря. Обратная проекция истории подпоручика Киже: поручик Синюхаев из приказа узнает о своей смерти, и ему даже в голову не приходит, что в приказе ошибка. Напротив, ему кажется, что он жив по чьей-то оплошности, само его существование – ошибка. Ничто превращается в нечто, в человека, зато человек превращается в ничто, изничтожается, сходит на нет. Тынянов сообщает об этой сдвоенной экстраваганзе самым обычным тоном, будто ничего необычного в ней нет – наоборот, типично для эпохи, когда нарушение нормы становится нормой. Превращение описки в подпоручика Киже никого удивить не может – таковы обезличивающие тенденции павловского времени. Более того, Киже оказывается самой предпочтительной фигурой для императора, ибо полностью лишен индивидуальных отличий. «У меня умирают лучшие люди», – говорит император, узнав о «смерти» Киже. Анекдот прорастает трагедией, ибо в принципе без разницы, над кем колобродит ее воронка – над реальным или мнимым существом. Словесный эквивалент героя затем и понадобился Тынянову, чтобы провести опыт в идеальных условиях и вывести чистую формулу самовластия. Фиктивно само бытие личности при тоталитарном режиме с его чудовищной регламентацией и трагической беззащитностью исторического персонажа, который стал персонажем литературным, – еще один кивок все той же литературной традиции, а именно возникшему в ее недрах «маленькому человеку», будь то пушкинский Евгений (не Онегин) или Акакий Акакиевич Башмачкин. Молодой солдат говорит старому гвардейцу:
–...Говорят, говорят: император, а кто такой – неизвестно. Может, только говорят...
– Дура, – сказал старик и покосился по сторонам, – молчи, дура деревенская... Он есть, – сказал вдруг старик на ухо молодому, – только он подменный. «Император спит», – выкрикивают часовые и алебардщики, и это означает вечер. «Нужно бы спрятаться в табакерку», – думает безумный император, нюхая табак. Император табакерочной страны – помянем волшебную табакерку Владимира Одоевского. Тынянов отвергает буколический взгляд в прошлое, пассеизму предпочитает пародию. Историю ему, однако, пародировать не приходится, ибо оригинал и пародия совпадают: Павел I. Киже – имя нарицательное: символ подмены. «Киже» – это и поручик Синюхаев, и император Павел. По аналогии можно вспомнить о гегелевской иронии истории либо о кафкианских метаморфозах, но такие аналогии уведут нас далече и от Тынянова, и от петербургской литературной традиции.
* * *
Отвлечемся лучше в другую сторону – не в басурманскую словесность, но в петербургскую архитектуру, хоть и создавалась она по преимуществу басурманами. Есть в этом городе здание вне контекста старого Петербурга, хотя и строилось с 1797 по 1801 год. В нем чувствуется нервическая прихоть заказчика и гениальный каприз архитектора. Странным образом они совпали в Михайловском (Инженерном) замке. Вся недолгая императорская деятельность Павла, в том числе строительная, обозначилась демонстративным отрицанием того, что делала его матушка, которую у него были все основания ненавидеть (хотя бы за убийство отца). Таврический дворец – гордость екатерининской архитектуры – Павел превратил в конюшни: злонамеренный, варварский акт мстительного императора, чьи личные вкусы и капризы стали на несколько лет всеобщим законом. Он давал отставку тем, кто был при Екатерине в фаворе, и освобождал тех, кого она посадила или сослала. Так вышел неожиданно на свободу Радищев. К екатерининским вельможам Павел относился с подозрением, зато испытывал явную слабость к людям слова и художества.
Парадоксально-самодурная деятельность Павла Петровича привела однажды к результату внезапному и блестящему. Его Михайловский замок, прервавший тенденцию петербургского строительства к рациональному классицизму, – явление исторического произвола и одновременно один из шедевров русской архитектуры. Приближение к себе Василия Баженова вряд ли можно считать только счастливой случайностью и объяснять единственно политической опалой, которой гениальный русский (в том числе своим происхождением, что в XVIII веке раритет) архитектор подвергся при Екатерине. Была еще и художественная опала, которая зависела не от одной императрицы, но еще и от несовпадения с господствующей эстетикой. Вот именно: Баженов не вписывался. Масон по взглядам и по принадлежности к ложе, а по художественным вкусам и устремлениям – пассеист, «ложный готик». Павел возжелал иметь неприступный, окруженный рвами и противопоставленный городу рыцарский замок – фантастическому замыслу императора вполне соответствовали фантастические проекты реабилитированного им архитектора, а тот, будучи неудовлетворен строгостью и сухостью классицизма, искал более острых, эмоциональных, иррациональных архитектурных решений. Именно Баженову принадлежит общий замысел Михайловского замка, а его прилежный ученик Павел, которому тот давал уроки истории архитектуры, собственноручно нарисовал план: четырехугольник средневекового замка с вписанным внутрь восьмиугольным двором. Строительством руководил флорентиец Винченцо Бренна.
Место было выбрано на берегу Мойки и Фонтанки – именно здесь в деревянном дворце Павел появился на свет в 1754 году, и это обстоятельство имело для императора решающее, символическое значение. «Хочу умереть на том месте, где родился», – заявил Павел и не ошибся: в свой замок он въехал, когда еще не успели просохнуть стены, и прожил в нем 40 дней. 11 марта 1801 года император был убит в спальне дисциплинированными гвардейцами. По официальной версии, умер от апоплексии. Перед своим замком он успел установить растреллиевский памятник Петру Великому – опальный, ссыльный памятник, без малого полстолетия провалявшийся в сарае Канцелярии от строений. На цоколе надпись: «Прадеду Правнук». По аналогии и в полемике с надписью на подножии Медного всадника: «Петру первому Екатерина вторая». Лапидарный пафос обеих – гордый, но и заискивающий, взыскующий чужой славы: и Екатерине, и Павлу не давал покоя петровский нимб, отблеск лучей которого по царской генеалогии доходил и до них. Знак политической преемственности, неуемное желание поставить себя если не рядом, не вровень, то где-то поблизости.
Вслед за «повестью без героя» из краткосрочного и «непростительного», по словам Ключевского, царствования Павла Тынянов сочинил «повесть без героя» из эпохи Петра, вступив в спор с мемориальными надписями. Одновременно – с официальной историей. Там, где видели непрерывную линию, он обнаружил клочковатость, разорванные звенья. Посреди трудов неоконченных взаправду умирает Петр. Снится он сам себе не императором, а Петром Михайловым – так он звал себя, когда любил или жалел. Внутренний монолог Петра – это предсмертный бред императора, подслушанный спустя два века Тыняновым и написанный им со щемящим лиризмом, как стихотворение. Горестное прощание с жизнью и с отечеством, жалостливая оглядка на прошлое с рефреном «И море», которое Петр любил больше всего на свете. Все ждут не дождутся смерти Петра – после него жить будет вольготнее, покойнее. И не успевает еще Петр отдать богу душу, как все его окружение выпрямляется, расправляется, освобождается от истории, живет в собственное удовольствие. И один только человек в государстве – мастер Растреллий, знающий единственное русское слово «работа», видит живого Петра: маску, снятую с мертвеца, он словно окропляет живой водой и создает восковое подобие императора. Восковую куклу одевают, Растреллий вкладывает внутрь оживляющий механизм, и, к ужасу приближенных, начинается посмертная жизнь Петра. Восковая персона превращается в некое подобие каменного гостя. Пессимистическое толкование Петровской эпохи потому и схоже у таких разных литераторов, как Тынянов, Толстой и Платонов, что на дела двухсотлетней давности отбрасывала тень современность – откат ленинской революции в бюрократически-репрессивный сталинизм, пусть и на начальной еще стадии. Артистические иллюзии были утрачены именно в конце 20-х. Одной из первых жертв пала формальная школа литературоведения, зачинателем которой Тынянов был вместе с Эйхенбаумом и Шкловским. Нет худа без добра – обращение Тынянова к прозе было связано в том числе с невозможностью заниматься теорией и историей литературы. «Восковая персона», историческая, барочная повесть о смерти Петра, писалась с постоянной оглядкой на современность. Она не сводима, конечно, к эзоповой фене, но сквозь прошлое, сквозь декоративно-архаическую вязь проглядывает настоящее. Корни исторического фатализма Тынянова – в современности. «Восковая персона» писалась Тыняновым в параллель «Медному всаднику». Это очевидно. Но я бы все-таки уточнил: Тынянов спорит с Пушкиным-историком, а не с Пушкиным-поэтом. Пушкин-историк считал, что «по смерти Петра движение, переданное сильным человеком, все еще продолжалось в огромных суставах государства преобразованного...». Эта же оптимистическая точка зрения на русскую историю как непрерывную и преемственную – несмотря ни на что! – выражена во вступлении к «Медному всаднику». В самой поэме торжественные фанфары сменяет жалостливая скрипка, ода строителю чудотворному преломляется в судьбе маленького человека. Собственно, это контрапунктное противоречие и делает поэму гениальной. А что сделал блестящий пушкинист Юрий Николаевич Тынянов в «Восковой персоне»? Оспорил Пушкина-историка и продолжил Пушкина-поэта.
* * *
Еще одно отступление. В 1839 году в Россию прибыл француз, которому суждено было прославиться здесь больше, чем у себя на родине. После недолгих сомнений он выпустил книгу о своем путешествии, которая, по свидетельству современников, имелась чуть ли не в каждом интеллигентном русском доме, хотя официально была запрещена. Иметь у себя запрещенные книги считалось образцом хорошего тона, пишет Герцен. Императорская канцелярия мобилизовала все имеющиеся в ее распоряжении литературные средства для опровержения клеветы – поэт-дипломат Тютчев сравнил критиков этой книги с людьми, которые в избытке усердия поднимают свой зонтик над вершиной Монблана, чтобы предохранять ее от дневного зноя. Вряд ли читателю нужно представлять писателя-путешественника. Вскоре Россию посетил друг маркиза де Кюстина – Оноре де Бальзак. Обжегшись на молоке, дуют на воду – Бальзаку был оказан холодный прием. Возвратившись в Париж, автор «Человеческой комедии» говорил друзьям, что получил в Петербурге оплеуху, которая предназначалась Кюстину. Императору было за что сердиться на обласканного им маркиза. У Кюстина был цепкий глаз – он заметил в России то, что от него тщательно скрывали. В Петербурге все словно сговорились, чтобы дурачить иностранцев, написал он и счел за долг разоблачить заговор против истины: «Лгать здесь значит охранять престол, говорить правду значит сотрясать основы». И далее в том же духе. Маркизовы заметы о России, Петербурге и императоре Тынянов мог бы поставить эпиграфом к «Малолетнему Витушишникову». Это его последний петербургский гротеск, последняя «фантазия в манере Калло» – в преддверии большой работы о Пушкине, которая осталась неоконченной. «Малолетний Витушишников» начинается с драматического события, которое чуть не потрясло основы Российской империи: Варвара Аркадьевна Нелидова отлучила императора от ложа. Тынянов верен себе, избирая сюжеты за околицей парадной истории – в прошлое он заглядывает через черный ход, обнаруживает ничтожную изнанку за торжественным фасадом, скверный анекдот за высокой патетикой. В «Малолетнем Витушишникове» продолжен спор с Пушкиным, начатый в «Восковой персоне». «Узел русской жизни» – Петровская эпоха – рассматривался Тыняновым не столь перспективно и радужно, как Пушкиным в первые годы царствования Николая. Спор здесь не с «Медным всадником», а со «Стансами», спор оправданный и в конечном счете выигранный – не Тыняновым, а временем. «Император страдал избытком воображения... Составив себе определенное законными установлениями представление об окружающем, он негодовал, находя его другим». Малолетний Витушишников, вынесенный в название повести, – персонаж уже начисто отрешенный от сюжета, целиком фиктивный: малолетний Киже. А был ли мальчик? Мальчик понадобился в качестве коррективы к неудачливо-анекдотическому дню императорской жизни, когда даже уличная тумба упала от императорского пинка: для создания в параллель официальной оптимистической версии. Сначала ниша, потом статуя: мальчик понадобился – и появился. С легкой руки Фаддея Венедиктовича Булгарина, «нашего тротуарного Адиссона» – со слов Вяземского, «патриотического предателя» – со слов анонимной эпиграммы. По императорскому заказу и для пресечения злостных слухов булгаринская «Северная пчела» дает свой сюжет и свою трактовку происшествию. Анекдот превращен в легенду, легенда выдана за историю. Слово маркизу де Кюстину: «Память о том, что произошло вчера, составляет имущество императора, он переделывает по своему усмотрению туземные летописи и отпускает ежедневно своему народу исторические фикции, согласные с фикцией данного момента». Слово Юрию Николаевичу Тынянову: «Есть документы парадные, и они врут, как люди... Не верьте, дойдите до границы документа, продырявьте его. И не полагайтесь на историков, обрабатывающих материал, пересказывающих его. Там, где кончается документ, там я начинаю». Так определил свой метод Тынянов. Метод оказался вполне оправданным. И доказанным: в его исторических гротесках. В них он выразился полнее и свободнее, чем в главных романах о Пушкине, Грибоедове и Кюхельбекере. В рассказе «Бессмертие» Андрей Платонов дает своему герою фрейдистскую характеристику: «По своей привычке он больше слушал паузы речи, в которые каждый человек неощутимо, почти бессознательно борется с внезапным наступлением личных, интимных, потрясающих сил и сокрушает их, думая, что они не относятся к делу». Я бы так и назвал книгу петербургских гротесков Тынянова, если бы от меня зависело ее издание: «Книга пауз».
Нью-Йорк
комментарии(0)