Любите вы уличное пение?

Послушать шарманщика сбегался весь двор. Владимир Маковский. Шарманщик. 1879. ГТГ

Один из самых известных анекдотов русской литературы связан с шарманкой. Все помнят эту историю про молодых друзей-писателей Григоровича и Достоевского: «У меня было написано так: когда шарманка перестает играть, чиновник из окна бросает пятак, который падает к ногам шарманщика. «Не то, не то, – раздраженно заговорил вдруг Достоевский, – совсем не то! У тебя выходит слишком сухо: пятак упал к ногам… Надо было сказать: пятак упал на мостовую, звеня и подпрыгивая…» Замечание это, – помню очень хорошо, – было для меня целым откровением. Да, действительно: звеня и подпрыгивая – выходит гораздо живописнее, дорисовывает движение… этих двух слов было для меня довольно, чтобы понять разницу между сухим выражением и живым, художественно-литературным приемом».

Очерк Дмитрия Григоровича назывался «Петербургские шарманщики» и был напечатан в сборнике «Физиология Петербурга» – первом издательском начинании Некрасова («рукопись «Шарманщиков» очень понравилась Некрасову», как вспоминал сам автор). Очерк лучше всего того, что сочинил Григорович впоследствии. Отметим, что пятак у него в итоге падает «звеня и прыгая», без «под». И вообще в пассаже о пятаке полно других мельчайших подробностей, так что не исключено, что историю он выдумал или плохо запомнил, что говорил ему знаменитый друг по истечении стольких лет. Да и не в духе Достоевского обращать внимание на такое.

Другое произведение русской литературы, стойко ассоциирующееся с шарманкой, – «Золотой ключик» Алексея Толстого. Перекличка между двумя произведениями очевидна. Главный герой у Григоровича – шарманщик-итальянец, писатель отмечает, что почти все петербургские исполнители нехитрых мелодий происходили из Италии. У Толстого шарманщик – итальянский папа Карло. Любопытно, что в оригинале, в «Пиноккио» у Карло Коллоди, никакой шарманки нет. Папаша деревянной куклы – человек без определенных занятий. Но для Толстого шарманка и итальянец неразделимы.

Федор Михайлович в те же годы писал про шарманщиков в «Бедных людях»: «Я к тому про ширманщика этого заговорил, маточка, что случилось мне бедность свою вдвойне испытать сегодня. Остановился я посмотреть на ширманщика… Прошел один господин и бросил ширманщику какую-то маленькую монетку; монетка прямо упала в тот ящичек с огородочкой, в котором представлен француз, танцующий с дамами. Только что звякнула монетка, встрепенулся мой мальчик». Как мы видим, оба друга-писателя пишут про шарманщика и звенящую монету, ему брошенную. Но поскольку Григорович написал очерк в 1843 году, а Достоевский свою повесть – в 1844–1845-м, то понятно, что он либо позаимствовал описание, либо решил, что вклад в очерк товарища наделяет его авторскими правами, чтобы и в свою повесть вставить еще раз удачное наблюдение про пятачок.

Тогда, в начале 40-х годов, Григорович писал лучше Достоевского, достаточно сравнить очерк и повесть. Его русский язык естественней и свободней, притом что для писателя не родной; наблюдательность куда острее. Но он быстро исписался, а Достоевский развивался и развивался.

XIX век был музыкально нем. Музыка существовала только живая, и услышать ее было счастьем. Потому шарманка – передвижной орган, приводимый в действие ручкой, и с набором валиков, играющих ту или иную мелодию, – выполняла для простого народа роль будущего магнитофона. Послушать шарманщика сбегался весь двор. Кусок хлеба был пусть небольшой, но верный. Благо что собственно «играть» и не требовалось – крути себе и крути. Чтобы привлечь дополнительно публику, шарманщики могли петь, заставлять обезьянку выделывать трюки, таскать с собой мальчика-акробата, показывать кукольное представление (откуда и взялся Буратино-Пиноккио).

Так что социальная функция шарманщика являлась немалой – заполнять звуковую пустоту мелодией. Покудова господа играли на фортепьянах и скрыпках, плебс наслаждался гармошкой, балалайкой, гитарой, музыкальной шкатулкой или шарманкой. Позже в трактирах появились музыкальные «машины» – те же шарманки, только стационарные и громадных размеров. Убило их появление граммофонов.

Но пока музыка оставалась в страшном дефиците, шарманщики бродили по дворам и улицам и мозолили глаз великим русским писателям. Достоевский, как кажется, проникся ею более других, возможно, разговор с Григоровичем запомнился ему на всю жизнь. В «Преступлении и наказании», двадцать лет спустя после «Бедных людей», шарманка играет важное символическое значение, не музыкальное, а социальное и психологическое: «Раздались у входа звуки нанятой шарманки...»; «– Любите вы уличное пение? – обратился вдруг Раскольников к одному, уже немолодому, прохожему, стоявшему рядом с ним у шарманки и имевшему вид фланера. Тот дико посмотрел и удивился. – Я люблю, – продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, – я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер»; «Не доходя Сенной, на мостовой, перед мелочною лавкой стоял молодой черноволосый шарманщик и вертел какой-то весьма чувствительный романс»; «...пресекла пение на самой чувствительной и высокой нотке, точно отрезала, резко крикнула шарманщику: «будет!» – и оба поплелись дальше, к следующей лавочке»; «...вовсе не так, как все шарманщики; не «Петрушку» же мы какого-нибудь представляем на улицах, а споем благородный романс»; «Иначе как же отличить, что вы благородного семейства, воспитанные дети и вовсе не так, как все шарманщики»; «Даже шарманщики добывают»; «...ей неприлично ходить по улицам, как шарманщики ходят»; «Я все равно как с шарманкой хожу, тебе какое дело? – Насчет шарманки надо дозволение иметь».

Другие классики упоминали шарманку не столь прочувственно, причем с самоповторами, как Гончаров в «Обломове»: «Иногда я с удовольствием слушаю сиплую шарманку… мимо окон проходила сиплая шарманка». Для Льва Толстого с его острым музыкальным слухом в отличие от Достоевского шарманка важна как источник звука: «На реке без умолку звенели лягушки [Лягушки на Кавказе производят звук, не имеющий ничего общего с кваканьем русских лягушек.]; на улицах слышны были то торопливые шаги и говор, то скок лошади; с форштата изредка долетали звуки шарманки: то виют витры, то какого-нибудь «Aurora-Walzer»… тащил пискливую, сломанную шарманку, и по всему форштату разносились звуки финала из «Лючии». Кто еще из русских писателей мог на слух отличить русскую лягушку от кавказской? Толстой точно указывает, что играет шарманка. А Достоевскому и Гончарову это не важно.

Гоголь же воспринимает шарманку и музыкально, и социально: «Шарманка играла не без приятности, но в средине ее, кажется, что-то случилось, ибо мазурка оканчивалась песнею: «Мальбруг в поход поехал», а «Мальбруг в поход поехал» неожиданно завершался каким-то давно знакомым вальсом»; «Уже Ноздрев давно перестал вертеть, но в шарманке была одна дудка очень бойкая, никак не хотевшая угомониться, и долго еще потом свистела она одна»; «Купи у меня шарманку, чудная шарманка; самому, как честный человек, обошлась в полторы тысячи; тебе отдаю за 900 рублей». – «Да зачем же мне шарманка? Ведь я не немец, чтобы, тащася с ней по дорогам, выпрашивать деньги». – «Да ведь это не такая шарманка, как носят немцы. Это орган; посмотри нарочно: вся из красного дерева».

И уже в начале XX века Александр Куприн пропел шарманке отходную: «Шарманка была старинная, страдавшая хрипотой, кашлем и перенесшая на своем веку не один десяток починок. Играла она две вещи: унылый немецкий вальс Лаунера и галоп из «Путешествий в Китай» – обе бывшие в моде лет тридцать-сорок тому назад, но теперь всеми позабытые. Кроме того, были в шарманке две предательские трубы. У одной – дискантовой – пропал голос; она совсем не играла, и поэтому, когда до нее доходила очередь, то вся музыка начинала как бы заикаться, прихрамывать и спотыкаться. У другой трубы, издававшей низкий звук, не сразу закрывался клапан: раз загудев, она тянула одну и ту же басовую ноту, заглушая и сбивая все другие звуки». Наступало время граммофонов…