Солнце, остановленное словом

На «Авроре» к пушке… Фото Евгения Лесина

Георгий Иванов на закате жизни обронил:

Я люблю безнадежный покой

Все банальности

«Песен без слов»,

То, что Анненский жадно

любил,

То, чего не терпел Гумилев.

Глава акмеистов действительно ценил яркое, точное слово и смеялся над недоговоренностями символистов. Геннадий Айги в стихотворении 1977 года «Холм: сосны: полдень (из Гумилева)» чуть измененной цитатой показывает особенность гумилевской поэтики:

Солнце

Остановленное

Словом.

В самом деле, в этом неопределенно-личном предложении всё ясно, прозрачно: дух сильнее материи. Поэт не сообщает, кто конкретно останавливает солнце, для него важно, что невидимое слово обладает подобной силой. Но тут же у читателей возникают вопросы – что это? Образец присвоенного чужого стихотворения? Или перемещение события из времени (у Гумилева «солнце останавливали словом») в вечность? Или констатация того факта, что андеграунд читает погибшего от рук советской власти поэта?

Наверное, и то, и другое, и третье. Чужие стихи активно цитируются подпольем и, таким образом, присваиваются. Поэтическая строка улетает в бесконечность и, таким образом, отрывается от контекста. Не напечатанные же в Советском Союзе авторы ходят в самиздате.

Последнее обстоятельство чрезвычайно важно. Вот, к примеру, бросает вскользь Эдуард Лимонов: «чтение Гумилева после сельтерской воды». Не просто так бросает, а как бы утверждает, что культурная повестка кардинально изменена. И именно он, андеграунд, ее диктует, а не официоз.

Гумилев (вслед за Кольриджем) считал, что хорошее стихотворение – это правильные слова, поставленные в правильном порядке. Георгий Адамович ему возражал, говоря, что их должен шевелить мистический сквознячок.

Но таинственный ветерок бывает разный, может дуть из рая, а может и из ада. Инфернальный мир со всей жутью вошел в повседневность во время революции. Ветерок перешел в ураган. Большевики расстреляли поэта 26 августа 1921 года. О трагической судьбе автора «Слова» создано не одно стихотворение. Ян Сатуновский, вспоминая то время, говорит:

Ну, ладно, семь бед –

один ответ.

Мне было 7 лет,

когда Гумилёва в заневском

застенке

поставили к стенке,

пустили в расход,

и были декреты,

и не было хлеба,

кровавое небо,

багровый восход!

Василий Филиппов в своей примитивистской манере преломляет жуткую реальность:

1917-й

На «Авроре» к пушке

Привязали сипая-Гумилева

И выстрелили поэта мясом

По Зимнего дворца макушке.

В Зимнем дворце сидели

министры-кукушки.

Входили слуги

С кофеем на подносе.

Но грянул залп-Гумилев,

И история на сносях.

Отец Валентин Дронов, успевший перед рукоположением засветиться в самиздате, в день столетия со дня гибели поэта восклицает:

Тому, кого убили тати

В затылок, в лоб или в висок,

Не надо реабилитаций

Среди Лазоревых высот.

Гумилев, согласно автору, находится не только в поэтических, но и в христианских святцах.

Поэт стал доступен массовому читателю в 1980-е годы. Зона правды расширилась. Казалось бы, надо радоваться, однако:

сегодня Гумилев, а завтра

Ходасевич…

И я умру, и я увижу свет,

в изданьи массовом рассеясь

по всей России предпоследних

лет.

Это стихи Виктора Кривулина накануне крушения СССР. Да, и Гумилева, и Ходасевича, и многих-многих других стали печатать. Скоро напечатают и самого Кривулина. Но что из того, если впереди – общая беда?

Все-таки пророческий дар живет в поэзии и поныне.