Жизнь – это перевод с немецкого

Как снег на голову – выпал снег… Фото Евгения Лесина

Ночь, мать, отец… сложно скрученный из нитей реальности космос Владимира Батшева тяготеет к трагедии, к античному звучанию, переведенному в современные регистры, к бездне, в конце концов:

Береженого бог бережет.

Перебежчика – ночи порог.

Корабли – колыбель берегов.

Почему же тебя не сберег?

Береженому бог – мать.

Перебежчику ночь – отец.

Кораблям их родня – май…

Таинственная красота играет стержнями звука: «Корабли – колыбель берегов…» Стоит ли вдумываться? Или вбирать запредельную, запрещенную логикой жизни музыку. Но, исходя из этой логики, кроме колбасы и быта, мало что важно, а поэзия, вздымая выше и выше своды свои, существует инакими законами.

Нам лечь в снегу,

в студеном лечь,

где нет ни губ,

ни книг, ни лет, где тесен мир,

как и окоп,

где нет квартир

с бельем окон...

Ритм рваный, ритм – разодранный ветром, ибо это – песнь павших, ибо «белье окон» есть надпись из глубин руд интуиции и подсознания, едва ли толкуемая в пределах рациональности.

Стихи – над-рациональны. Стихи – синкопы небес.

Звук у Батшева работает самостоятельно: гудит, рвется, наматывая на себя образные ленты, какие не оборвутся. Не оборвет их и смерть. Он вышел из СМОГа – Владимир Батшев и, как и прочие его молодые, ярые сверстники, бушевал истово и истинно, светло и весело, трагично и задорно. Стихи его так и живут в бушевании красок, в наплыве ритмов, в волшебной прелести созвучий.

* * *

Яркость и ярость образов была присуща всем участникам СМОГа, и Аркадий Пахомов, неистовствуя в стихах, выступал в русле общего движения:

Как псы, влекомые

предчувствием своим,

Ноздрями важно водят, ждут

момента

Для дружбы, для вражды,

Для новых чувств и дум,

Так прячут в бороды табачный

сизый дым

Два в кожаных пальто

интеллигента.

Мощь мчащих псов сводится к дымящим, наверняка тихим интеллигентам; зигзаг метафоры, блеснув, растворяется в воздухе, оставляя после себя четко прорисованную картину. Картины у Пахомова четкие, насыщенные, эмоциональные.

В тысяча девятьсот

семьдесят втором году,

В сентябре, в ночь на среду,

На двадцать седьмое число,

Как снег на голову – выпал снег –

Белоснежный, правдивый…

Необыкновенно воспринимается правдивость снега, как подлинность яви. Той, в которой литературное делание было важно, где слышали волхвование стиха и ловили оттенки смыслов, заложенные в поэзии. Высится дом: ничей, как ручей, играющий рядом. Действительность поэтическая – ничья, всеобщая, от солнечного света идущая:

Я скажу: на холме был дом,

Под холмом протекал ручей,

А еще я скажу потом,

Что и дом, и ручей – ничей.

Стихи Пахомова – точно посланцы. Из времени далекого бушевания СМОГа в нынешнее – сверхпрактичное, послания радости и грусти, скорби и нежности.

* * *

Под музыку Вивальди легче жить… Льется, поется, играет знаменитая песня, песня, ставшая возможной благодаря стихотворению Александра Величанского – столь же трепетному, сколь исполненному опыта, на какой, впрочем, наплывают акварельные размывы надежды. Ибо без надежды стихи мертвы.

Величанский писал размашисто, расплескивая неожиданные образы по столбцам текстов, и то, что иногда сквозь них проступали ритмы Заболоцкого, было только логично:

День стоял, расставив вилы.

Вся трава, как лошадь, пала.

И лежала как попало,

позабыв хотя бы хруст.

Как над куполом могилы

коршун образует крест…

Сила высказывания множится на необычность всей поэтической конструкции, и отзвуки, рождаемые ею в сознанье, играют бархатисто. Разные оттенки, ассоциации, аллюзии порождают стихи: в том числе геометрические, или сугубо цветовые.

Кажется, стихи Величанского укреплены шарами созвучий и вместе играют углами трапеций и треугольников.

Сдохли омули в Байкале,

проданные наперед

чехам. И вода такая,

будто морщится, а пьет.

Берега. На сопках – гарь и

худосочная тайга.

Вот Байкал. Вода икает,

задевая берега.

А песня «Под музыку Вивальди» все звучит и звучит, и стихотворение это для Величанского – не слишком характерное, но добрая теплота его продолжает жить, испуская в действительность такие нужные лучи.

* * *

Ах, шут, шут, перешутит всех… В «Розовом шуте» Алены Басиловой ритмы рвутся, разлетаются серебряными брызгами, или, вдруг выгнувшись колесом, встанут, заиграют на губной гармошке.

Слова выплескиваются через край реальности, и сама она – точно отступает, стесняясь своей ветхости, монохромности.

Участники СМОГа хотели заменить текущую действительность своею – горячей и гремящей, экспериментирующей со словом и ритмом.

С добрым молодцем гуляли

Молодцы...

С добрым молодцем гуляли

Девицы...

Встали. Поустали. Но за

молодцем

Слава моментальная

стелется:

– Ох, не лиловатое – синее!

– Не сиреневатое – красное!

– Красное не красное – Сильное!

– В розовое больше, чем в разное!

Красное должно сочетаться с сильным, а сильное – всегда победит. Или нет? Придет слабое и сокрушит сильное, и останутся только прагматизм, эгоизм, денежные интересы.

Мы играем не всерьез

Суд бумажный – шут

продажный,

Но игра у нас до слез!

До сердечной боли даже.

Стихи без элемента игры теряют в красках, но и превращенные в игру – бесплодны.

Кто же играет жизнями? А… многие!

Много шутовства в стихах Алёны Басиловой, много и ощущения трагедии, рвущейся подспудно, надсадно, обагряющей строки.

* * *

Странная жизнь снится, расплывается кругами и дугами славного сновидения. Странно уравновешивается сном реальность:

Мне мнилось – будет все не так.

Как Божья милость, наша

встреча.

Но жизнь – как лагерный барак,

Которым каждый изувечен.

Вадим Делоне, начинавший в СМОГе, несколько отличался от общего их цветового избытка-бушевания – большей сдержанностью, акцентом на ощущение ирреальности жизни:

Мне мнилась встреча наша сном,

Чудесным сном на жестких

нарах,

Кленовым трепетным листком,

Под ноги брошенным задаром.

Сон путается с явью, не дающей, однако, забыться, отстраниться от ее наждачных условий. Впрочем, как воспринимать…

Разумеется, тогдашняя неофициальность накладывала свой отпечаток и на мироощущения, и на образ мыслей. Но концерт Мендельсона будет неожиданным и необычным, праздничным в той же мере, в какой и трагичным:

За окном бесконечно и сонно

Дождь осенний шумел

монотонно.

Ветер выл и врывался со стоном

В звуки скрипки, в концерт

Мендельсона.

В стихах Делоне не было поэтической расхлябанности, всегда ощущался острый и твердый стержень, артистизм исполнения был достаточно высок, а жизнь поэта, посвященная служению принципам, которые казались поэту верными, прочерчена ярким и много смыслов несущим зигзагом…

* * *

Турбулентно все закручивалось, мелькало, звенело. Жизнь поэта должна быть быстрой, должна быть пьяной, шумной, изрезанной ножиками трагедий. Энергия бурлила. Будто Губанов знал подлинные причины смерти:

Холст 37 х 37

такого же размера рамка

мы умираем не от рака

и не от старости совсем

Когда изжогой мучит дело

нас манят краски теплой

плотью

уходим в ночь от жен и денег

на полнолуние полотен

Да, мазать мир, да, кровью вен

забыв заботы сны обеты

и умирать из века в век

на голубых руках мольбертов…

Единственное опубликованное при жизни стихотворение уводило в лабиринты творческого сознания, в космос кромешных озарений, в шаровой раскат мира – совершенно отличного от обыденного, с коммуналками, полуподпольными выступлениями, калечной мебелью, успехом официоза.

Несочетаемые сочетания схлестывались в его поэзии экзотически и сложно, брызгами разлетались восторги жизни, и нечто темное куролесило за сценой ее:

Жизнь – это наслаждение

погоста,

грубый дом дыма,

где ласточка поседевшей

головою бьется

в преисподней твоего мундира.

Жизнь – это потный лоб

Микеланджело.

Жизнь – это перевод

с немецкого.

Сколько хрусталя серебряные

глаза нажили?

Сколько пощечин накопили

щечки прелестные?

Не пересчитать пощечин. Адское нечто захлестывает Губанова: кажется, сам он удивлен образами, которые производит. Или страшно ему было постоянно в турбулентно мелькающих его лабиринтах, оттого и лил в себя бесконечно водку. И гроб вплывал в стихи не всерьез: будто не бывает такого, будто – прямо из голосового захлёба выхлестнется в вечность поэт, взлетит сейчас:

Задыхаюсь рыдающим небом,

Бью поклоны на облаке лобном,

Пахнет черным с кислинкою

хлебом,

Пахнет белым с искринкою

гробом.

Крепко-осенние стихи. Настой их тяжелый. Горчат, одновременно переливаясь радугами слез. Все срывается с мест, пускается в немыслимый пляс. Губанов ворожил. Они шальные – стихи Губанова, они все о смысле смыслов, о самой сокровенной альфе бытия:

И вечности изменчивый поклон,

и вежливая ложь – не пить

ни грамма,

и сорок тысяч сгорбленных икон,

что в очереди по подвалам

храма,

волнуясь, встали в трещинках,

в пыли,

перебирая ризы как платочек.

Ах, чтобы написать вам смысл

земли,

мне не хватает лишь

двенадцать точек

тех звезд блаженных, где душа

моя

студит виски и с неподдельной

грустью

к последней церкви шлет,

боготворя,

слез неземных земное захолустье.

Эпитеты взрезают неожиданность заурядности. Метафоры перебирают четки запредельности. Было необыкновенно, не могло прорваться в советскую печать. Но и потом не стало широко известно, Губанов, против своих надежд, не сделался шибко знаменит, остался известным кругу любителей.

Мы пройдем сквером советской жизни, под портретом Брежнева и позабытых членов Политбюро, мы увидим тогдашних мам, возящих тогдашние же коляски, и, выйдя из зеленых пределов, зайдем в гастроном, купим водки, чтобы отправиться на квартиру, где будут подпольно бушевать стихи, которые цензура никогда не пропустит в печать. Водки надо много: если читать будет Губанов, молодой и неистовый, с горящими глазами, знающий, что старым ему стать не суждено, надеющийся на литературное посмертье, не представляющий, что литература рухнет – вместе с советской империей, став никому не нужной, отойдя в разряд развлечений. Ахнет словесный напор, и стихотворение, посвященное такому же запретному Александру Галичу, разлетится гирляндами цветных брызг:

Молись, гусар, пока крылечко

алое,

сверкай и пой на кляче вороной,

пока тебя седые девки балуют

и пьяный нож обходит

стороной.

Молись, гусар, отныне и присно,

на табакерке сердце выводи,

и пусть тебя похлопает

отчизна

святым прикладом по святой

груди.

Молись, гусар, за бочками,

бачками

на веер карт намечены дуэли,

да облака давно на вас начхали,

пока вы там дымили и дурели.

Кажется – ритм стихотворения пьян, и строчку иную некогда поправить, пусть остается, проглатывая необходимый слог: главное – успеть выдохнуть, «дописать роман до последнего листочка».

Это чувство, похоже, владело Губановым постоянно, забирая сильнее и сильнее, требуя все больше и больше утешительного алкоголя: успеть! Что там успех! Едва ли он работал над стихом – как тут, когда раздирает сознание, молниями раскалывает мозг. Стихи жгли и резали – нанося душе раны и ожоги: требуя публичности:

Все переплыл, все переплавил

и с красной нитью переплел,

от непонятных слов избавил,

а все понятные – извел,

истосковал, забыл, измерил,

и от заката наутек

пустился, перепутав берег,

где я тебя всю жизнь берег.

Странные стихи, загадочные, как словесные ребусы, ошарашивавшие, небось, самого поэта. Неистовые стихи – кружащие стремительными виражами, отраженные витражами советской истории, вспыхивающие попутными звездами блуждающего рассудка. Отчасти – сумасшедшие. Стремящиеся постичь громады тайн человеческого мозга, где нейронов больше, нежели звезд в небесном пространстве. Бездна небесная всегда влечет, пугая.

Губанов волхвовал, ожидая будущего, не веря в него. Он волхвовал, созидая свой свод, разбрасывая пестрые вороха стихов. Там и здесь, сам став персонажем самого таинственного, такого странного, но и такого теплого романа Мамлеева «Московский гамбит». Сделавшись легендой советского литподполья, разгоняясь дальше и дальше.