Жить, как говорится, хорошо!

А хорошо жить еще лучше! Кадр из фильма «Кавказская пленница» (1967)

Только ленивый не пинает нынешний российский кинематограф. Обидно и больно, конечно, зато поделом: стандарт качества, заданный главным бесогоном страны со товарищи, за редчайшими исключениями не поднимается выше уровня плинтуса. Можно сколько угодно кивать на рынок, на идущий параллельным курсом ко дну Голливуд, на общемировую деградацию искусства, но факт остается фактом: громогласно декларируя квасной патриотизм, цинично разглагольствуя о приверженности традициям советской классики, на деле, на экране, разрезвившаяся компания доморощенных киногопников давно уже намастрячилась использовать историю России как плевательницу, а ее культуру – как писсуар.

Отдельная тяжкая тема – игра актеров, фальшивая и вредоносная, как наполеоновская ассигнация в 1812 году. За порчу или подделку монеты у нас еще и при Петре Первом сажали, но не в тюрьму, а, между прочим, на кол. Не порассуждать ли и мне о традиции применительно к подделывателям в данном случае ролей и кинообразов? Шучу, конечно. Пусть себе и дальше небо коптят, унавоживают землю. Чего там! И вообще, как говорится, да здравствует наш суд, самый гуманный суд в мире!

Ах, вот опять! Нас, детей советской поры, с головой выдает наряду с проступившей обильно сединой привычка обволакивать собеседника цитатами из любимых кинофильмов. Кстати, помните, откуда взялась именно эта? Правильно, из финала «Кавказской пленницы». Трус неожиданно выкрикивает ее во время суда. О знаменитой гайдаевской картине и персонаже, убедительно сыгранном актером Георгием Вициным, пойдет у нас речь сегодня.

Более шестидесяти лет назад отечественный, а вскоре и мировой кинотеатрал впервые познакомился с трио мелких жуликов – Бывалым, Балбесом и Трусом. Появились они в корометражках режиссера Леонида Гайдая «Пес Барбос и необычный кросс» (1961) и «Самогонщики» (1962). Любопытная деталь: первая из названных лент в год своего создания чуть на сорвала золотую пальмовую ветвь в Каннах, удостоилась почетного диплома кинофестиваля в Сан-Франциско и особого приза Лондонского кинематографического общества. Вторая работа международного признания, увы, не получила, вероятно, из-за ее исключительно советской специфики, непонятной высоколобым потребителям качественного алкоголя.

Экранная троица настолько полюбилась зрителю, что еще через три года, в шестьдесят пятом, Эльдар Рязанов задействовал ее в своем полнометражном фильме «Дайте жалобную книгу». А затем в том же и в следующем году одна за другой грянули «Операция «Ы» и другие приключения Шурика» и «Кавказская пленница, или Новые приключения Шурика». Причем если в «Операции» Гайдай снова ограничил зону противозаконных действий неразлучных приятелей рамками небольшой самостоятельной киноновеллы, то в «Пленнице» они уже развернулись во всю длину полного метра, появляясь то тут, то там и везде буквально фонтанируя гэгами.

Как водилось тогда и как водится ныне среди фрондирующей творческой интеллигенции, «Кавказская пленница» припасла не одну фигу в кармане. Особенно это касалось незабвенного тройственного союза. Здесь можно усмотреть и намек на христианскую Троицу (Отец – Бывалый, Сын – Балбес, Дух – извивающийся между ними Трус), и довольно злую пародию на все советское общество. Если Евгений Моргунов и Юрий Никулин изображали типажи простонародные, хорошо узнаваемые в лицах туповато-агрессивного провинциала Бывалого и городского тунеядца Балбеса, то вициновский Трус даже кличкой своей буквально сигнализировал о принадлежности к интеллигенции!

Давайте присмотримся к нему повнимательнее. Одевается Трус хоть и неаккуратно, однако же с претензией на некоторую солидность. Уже и прежде, в избе, где друзья построили самогонный аппарат («Самогонщики»), у него на шее был повязан галстук; на рыбалку («Пес Барбос») Трус отправляется с кожаным портфелем, а в кармане всегда носит носовой платок. Трусость он, кстати, демонстрирует избирательную. Когда, например, ему чудится приближающаяся милицейская облава, он выходит сдаваться на улицу с поднятыми руками. Зато, в полном соответствии с мизантропическим образцом, бросается спасать похитившего змеевик пса, в которого целится из ружья Бывалый, корректируемый Балбесом.

В «Кавказской пленнице» Трус ловко и нагло крадет червонец, наступив на него. Заподозрив кражу, Бывалый грубо приказывает ему: «Иди сюда!», а Балбес добавляет: «Иди, придурок!» Но когда под оставленной на месте туфлей ничего не обнаруживается и она летит в Труса, тот, поймав ее, начинает издевательски корчить дурака, восклицая: «Чей туфля? Ой, мое! Спасибо!» И этот же самый хитрец в предыдущей сцене деловито командует Бывалым, несущим на спине холодильник.

Обратимся теперь к началу фильма, к первому появлению в нем несвятой троицы. Правонарушители прибывают в вотчину товарища Саахова на красном кабриолете, трофейном немецком «Адлере» и первым делом, после того как Трус обмахивает стекло и крыло машины платком, идут охладиться с дороги бочковым пивком. Трус делает глоток из кружки, зажмуривается от удовольствия и произносит сакраментальное: «Жить, как говорится, хорошо!», и Балбес тут же подхватывает: «А хорошо жить – еще лучше!»

Две эти фразы давно слились в народном сознании в одну, ставшую крылатой. Но мы все-таки вернем первоначальное разделение и посмотрим, нет ли тут чего-нибудь особенного, на что прежде, пожалуй, не обращали внимания. Вы, конечно, можете возразить: да ведь в таком случае слова потеряют силу! И правда, без сказанного Трусом фраза Балбеса повисает в воздухе, ей не на что опереться, не от чего оттолкнуться, она напоминает нелепую лошадь Мюнхгаузена, рассеченную на две половины.

Но что же такого с фразой Труса? Неужели и она столь же зависима и несамостоятельна? О нет! Забудем на минуту о продолжении, обратим все наше внимание только к этим словам: «Жить, как говорится, хорошо!» Кем так говорится? Когда прежде и для чего такое говорилось? Почему здесь вообще использовано вводное словосочетание?

Получается, фраза Труса сама по себе уже представляет расхожее выражение, всем известное и широкоупотребимое. Откуда же оно взялось в фильме? Народная ли это поговорка или у нее, может быть, имеется какой-то конкретный автор?

Попробуем представить себя в шкуре Труса, то есть типичного советского интеллигента сталинской и послесталинской поры. В речевом арсенале такого человека всегда присутствовал определенный, весьма характерный набор цитат, почерпнутый в том числе из школьной программы по литературе. Немалое место в этой программе уделялось поэзии, причем, конечно, поэзии советской, благодаря чему целые поколения насыщались одними и теми же текстами, знали их наизусть. Равным образом и меня, школьника восьмидесятых годов, объединяют и роднят с киношным Трусом из шестидесятых все те же, кому-то набившие оскомину, а кого-то, пожалуй, и мировоззренчески сформировавшие цитаты. Например, из «Смерти пионерки» Эдуарда Багрицкого, помните? «Пусть звучат постылые,/ Скудные слова –/ Не погибла молодость,/ Молодость жива!// Нас водила молодость/ В сабельный поход,/ Нас бросала молодость/ На кронштадтский лед.// Боевые лошади/ Уносили нас,/ На широкой площади/ Убивали нас.// Но в крови горячечной/ Подымались мы,/ Но глаза незрячие/ Открывали мы…» Подобно миллионам других советских детей и я, читая, как рука умершей пионерки Вали, выпустив из пальцев крестик, валилась «в пухлые подушки, в мягкость тюфяка», тоже замирал и падал, и умирал с этой рукой, чтобы потом с последним звонком выпорхнуть из школы «в мир, открытый настежь бешенству ветров».

Владимир Маяковский мне в ту пору нравился гораздо меньше. Отчасти виной тому был мой папа, обожавший его антагониста, Сергея Есенина. Однажды, выслушав с кислой миной выученное мною к завтрашнему уроку «Необычайное приключение, бывшее с Владимиров Маяковским летом на даче», папа в пух и прах раскритиковал «ассенизатора и водовоза». В частности, помню, он заявил, что тот специально писал стихи «лесенкой», потому что в журналах и газетах поэтам платили за стихи построчно, и Маяковский таким вот недостойным манером зарабатывал, что называется, на пустом месте. «Мне и рубля не накопили строчки!» – ехидно цитировал отец вступление в незавершенную поэму «Во весь голос». Не нравились ему и языковые эксперименты Маяковского. Впрочем, тут с претензиями он явно переборщил: «Ну что это за ерунда! До дней последних, до нца! Бред! Эквилибристика!» Вместо слово «донце» у Маяковского ему почему-то слышалось искаженное «до конца».

Но, как ни крути, и папа, и мама, и я, каждый в свое время, разучили поэму «Хорошо!» того же автора. Во всяком случае, девятнадцатая глава этого знаменитого произведения читалась и повторялась кругом постоянно: «Я/ земной шар/ чуть не весь/ обошел,/ – и жизнь, хороша,/ и жить/ хорошо./ А в нашей буче,/ боевой, кипучей,/ – и того лучше».

Маяковский вездесущ.  Фото агентства «Москва»

Если уж мы взялись цитировать Маяковского, то будем его цитировать, как сказал бы мой папа, до нца. Вот и создатели Труса пошли дальше, копнули глубже. Само по себе словосочетание «как говорится» никак не тянет на узнаваемую цитату, но, помещенное внутрь поэтических строк, выглядит неслучайным, о чем-то напоминает.

Рискну пофантазировать. Как уже говорилось выше, мой папа, композитор, дирижер оркестра народных инструментов, слепо обожал Есенина и противопоставлял того Маяковскому. Это противопоставление вообще было когда-то довольно распространенным. Возникло оно еще при жизни обоих поэтов. Сильнее, кажется, был им задет Маяковский, спустя годы в своих предсмертных стихах не удержавшийся от того, чтобы не поддеть покойного к тому времени певца русской деревни: «Я к вам приду/ в коммунистическое далеко/ не так,/ как песенно-есененный провитязь».

А в 1926 году он откликнулся на смерть поэтического конкурента стихотворением «Сергею Есенину», разбору которого тогда же посвятил вторую часть своей литературоведческой брошюры «Как делать стихи?». Тут нам потребуется большая цитата из классика.

«Сначала стих Есенину

просто мычался

приблизительно так:

та-ра-ра/ ра-ра/ ра, ра, ра,

ра,/ ра-ра/

ра-ра-ри/ ра ра ра/ ра ра/ ра

ра ра ра/

ра-ра-рара-ра ра ра ра ра ри/

ра-ра-ра/ ра ра-ра/ ра рара/

ра ра.

Потом выясняются слова:

Вы ушли ра ра ра ра ра в мир

иной.

Может быть, летите ра ра

ра ра ра ра.

Ни аванса вам, ни бабы,

ни пивной.

Ра ра ра/ ра ра ра ра/

трезвость.

Десятки раз повторяю,

прислушиваюсь к первой строке:

Вы ушли ра ра ра в мир иной,

и т.д.

Что же это за «ра ра ра»

проклятая и что же вместо нее вставить? Может быть, оставить

без всякой «рарары»?

Вы ушли в мир иной.

Нет! Сразу вспоминается

какой-то слышанный стих:

Бедный конь в поле пал.

Какой же тут конь! Тут не лошадь, а Есенин. Да и без этих слов какой-то оперный галоп получается, а эта «ра ра ра» куда возвышеннее. «Ра ра ра» выкидывать никак нельзя – ритм правильный. Начинаю подбирать слова.

Вы ушли, Сережа, в мир

иной…

Вы ушли бесповоротно в мир

иной.

Вы ушли, Есенин, в мир иной.

Какая из этих строчек лучше?

Все дрянь! Почему?

Первая строка фальшива из-за слова «Сережа». Я никогда так амикошонски не обращался к Есенину, и это слово недопустимо и сейчас, так как оно поведет за собой массу других фальшивых, несвойственных мне и нашим отношениям словечек: «ты», «милый», «брат» и т.д.

Вторая строка плоха потому, что слово «бесповоротно» в ней необязательно, случайно, вставлено только для размера: оно не только не помогает, ничего не объясняет, оно просто мешает. Действительно, что это за «бесповоротно»? Разве кто-нибудь умирал поворотно? Разве есть смерть со срочным возвратом?

Третья строка не годится своей полной серьезностью (целевая установка постепенно вбивает в голову, что это недостаток всех трех строк). Почему эта серьезность недопустима? Потому что она дает повод приписать мне веру в существование загробной жизни в евангельских тонах, чего у меня нет, – это раз, а во-вторых, эта серьезность делает стих просто погребальным, а не тенденциозным – затемняет целевую установку. Поэтому я ввожу слова «как говорится».

«Вы ушли, как говорится, в мир иной». Строка сделана – «как говорится», не будучи прямой насмешкой, тонко снижает патетику стиха и одновременно устраняет всяческие подозрения по поводу веры автора во все загробные ахинеи. Строка сделана и сразу становится основной, определяющей всё четверостишие, – его нужно сделать двойственным, не приплясывать по поводу горя, а с другой стороны, не распускать слезоточивой нуди».

Стоп! Вот оно, это вводное словосочетание, выполняющее в «Кавказской пленнице» ту же самую функцию: не будучи прямой насмешкой, тонко снижает патетику в совсем других стихах Маяковского.