Пей до дна и наливай опять

Снова осень, осень, осень… Фото Евгения Лесина

Пообтерся за сорок с лихвой

Телом всем, и душой,

и словами, –

Так что стал не чужой вам,

а свой.

Срок положенный

отвоевавши,

Пел в неведенье на площадях,

На нелепые выходки ваши

Не прогневался в очередях.

Как вы топали по коридорам,

Как подслушивали под дверьми,

Представители мира,

в котором

Людям быть не мешало б

людьми.

Читаю стихотворение Межирова, и представляется мне обычная улица, обычная квартира времен еще, может, шестидесятых, моих детских времен. Тот же самый, в общем-то, уклад, который задолго до этого изобразил Зощенко. Квартира-коммуналка; побредешь по ее коридору и где-нибудь в укромном закутке у ванной наткнешься на девушку, трогательно изливающую свои чувства какому-нибудь лохматому чучелу. Быт не то чтоб слишком уж возвышенный. Лампочка в коридоре грустит о несовершенстве жизни. Строчки, не то чтоб так уж сильно накаленные, неплохо гармонируют с ее печальным светом. Кажется, никогда не исчезает флер легкой тоски, витающий над их исповедальной музыкой.

«Да, и такой, моя Россия, ты всех краев дороже мне», – как будто по камертону этого блоковского признания настраивала себя межировская поэзия. Не это ли сильнее всего притягивает к ней?

И если уж попадешь в поле этого притяжения, вырваться будет трудно. Долго ты будешь оставаться в плену этой любви и безысходности. Долго будет давно умерший, но воскрешенный неведомыми силами поэт продолжать свое земное существование, поселившись теперь уже в твоем сердце. Будет вместе с тобой любить и ожидать... ах, если бы взаимности. Нет, он будет ожидать подвоха вместо этой самой взаимности. Объект любви не без недостатков, как можно заметить, как же не ожидать чего-то такого... не слишком хорошего. Хоть и написал Окуджава в стихотворении, посвященном Межирову, что «от любви беды не ждешь», но здесь явно не тот случай.

Но грустное ожидание неприятных событий опять – как и при жизни поэта – не отменит этого, по утверждению мудрой поговорки, злого чувства, именуемого любовью, чуть ли даже не сделает его крепче:

На семи на холмах на покатых

Город шумный, безумный,

родной, –

В телефонах твоих

ё автоматах

Трубки сорваны все до одной.

На семи на холмах на районы

И на микрорайоны разъят, –

Автоматы твои телефоны

Пролетарской мочою разят.

Капризы любви – какими только они ни бывают. Касаются они города ли, человека ли:

И обращается он к милой:

– Люби меня за то, что силой

И красотой не обделен.

Не обделен, не обездолен,

В поступках – тверд,

а в чувствах – волен,

За то, что молод, но умен.

Любовь несмотря ни на что – у Межирова много об этом. Музыка горьковатых строк, вопреки своей приглушенности, поражает иногда внезапно и сильно и с первого прочтения остается в сердце. А это далеко не всегда бывает даже с изумительными стихами.

Снова осень, осень, осень,

Первый лист ушибся оземь,

Жухлый, жилистый, сухой.

И мне очень, очень, очень

Надо встретиться с тобой.

(…)

Пышут кухни паром стирки

И старухи-пьюхи злы.

Коммунальные квартирки,

Совмещенные узлы.

«Но люблю мою бедную землю, потому что иной не видал», – сказал Мандельштам. Люблю, хоть и не очень-то все на ней такое, каким бы должно быть, – мог бы продолжить он. Тем удивительнее, когда на какую-то секунду становится таким, – мог бы подхватить Александр Межиров. Таким, каким задумано небесами:

Молча пей и на судьбу не сетуй

В ресторане подмосковном

«Сетунь».

Пей до дна и наливай опять

И не вздумай веки разлеплять.

Только вдруг

негаданно-нежданно

В ресторанном зале слишком

рано,

До закрытья минимум за час,

Смолкла оглушительная ария

Электрогитары

экстра-класс,

На электростанции авария –

В ресторане «Сетунь» свет

погас.

Свет погас – какая благодать

Еле слышно через стол

шептать.

В темноте посередине зала

Три свечи буфетчица зажгла,

И гитара тихо зазвучала

Из неосвещенного угла.

Межирову сто лет. Если б почаще случались в его жизни такие события, как в этом злосчастном ресторане, может, его поэзия была бы светлее. Но вряд ли была бы ей присуща тогда ее редкая притягательность.