Черный человек Эдуарда Багрицкого

Монолог произносит призрак главного чекиста, а поэт помалкивает. Фото из Федерального архива Германии. 1923

В книге Багрицкого «Победители» выделим небольшую поэму «ТВС» (1928), где, как и в поэме «Последняя ночь», появляется призрачный гость.

«ТэБэЦе» – слово из медицинского жаргона, так сокращали диагноз: туберкулез.

Фон и антураж в поэме выписаны с таким же отвращением к быту, как в «Человеке предместья». Но здесь это чувство дополнительно мотивировано болезненным состоянием повествователя и его гостя с того света. Основателя ВЧК, председателя ВСНХ и наркома путей сообщения, прозванного Железным Феликсом и умершего в 1926 году.

К портрету Ф.Э.Д.

Дзержинский много лет страдал туберкулезом, однако причиной его смерти считается паралич сердца. Багрицкий также умер не от туберкулеза, а от воспаления легких, вызванного бронхиальной астмой.

Дело тут скорее всего в семантическом ореоле чахотки, от которой скончались многие творцы и знаменитости. Чехов, Белинский, Добролюбов, Погорельский, Надсон. Леся Украинка, Шолом-Алейхем, Шиллер, Новалис, Китс, Стивенсон, Эдгар По, Генри Торо, Юлиуш Словацкий. Композитор Шопен, революционер Боливар, «первый русский марксист» Плеханов. И много других исторических лиц, включая глав государств и венценосных особ.

Чахотка была в некотором смысле престижным недугом. Во второй половине XIX века в моде была романтическая чахоточная красота: интересная бледность с лихорадочным румянцем.

Мифический образ Дзержинского соединяет черты архаического титана и рыцаря печального образа. Сталин в 1926 году в надгробном слове говорит о «стальной руке» Дзержинского. Бухарин пишет в некрологе: «Точно кипящая лава революции, а не простая человеческая кровь текла и бурлила в его жилах». Другие некрологисты называют усопшего «монолитом» и «фигурой, вытесанной из цельного куска гранита». В то же время мемуаристы подчеркивают в облике Дзержинского аскетизм, постоянную печаль и хроническую усталость, часто упоминается снедающий его туберкулез.

Имя Феликс латинское, означает «счастливый». Имя Эдмунд толкуется как «страж родового имения». Среди легендарных носителей этого имени были английские короли Эдмунд Мученик и Эдмунд Железнобокий.

Имя Эдуард, также династическое, означает «страж богатства, счастья». У Эдмунда Железнобокого был сын Эдуард Изгнанник. Но Багрицкого назвали в честь другого монарха: Эдуарда Исповедника, героя романа Эдварда Бульвер-Литтона «Король англосаксов» (русский перевод 1878 года).

Фамилия Дзержинский шляхетская, польско-литовская, известна с XVII века. Родовое имение Дзержиново ранее называлось Оземблово (ср. набоковскую Земблу). Русскому уху в фамилии Дзержинский слышатся держава и держиморда. Багрицкий мог расслышать в этой фамилии и некоторое звуковое сходство со своей настоящей фамилией Дзюбан (от польско-белорусско-украинского прозвища Дзюба: рябой, человек со следами оспы на лице).

А еще можно вспомнить, что в «Кондуите и Швамбрании» Кассиля фигурировал Эдмонд Флегонтович Ла Базри де Базан – маркиз, а позднее марксист. Будучи редактором газеты «Покровский вестник», он на Новый год «поздравил читателей с 1917-м днем рождения социалиста И. Христа». На следующий день «газету поздравили с новым редактором». Учитывая рыцарски сентиментальные ноты в облике Феликса Эдмундовича, вполне можно предположить его проекцию в фигуре Эдмонда Флегонтовича.

Культ Дзержинского в 30-е годы был негромким. Вячеслав Менжинский в 1932 году предложил учредить к 15-летию органов ведомственный орден Дзержинского; Сталин категорически запретил.

В 1937-м Сталин обмолвился: «Дзержинский голосовал за Троцкого, открыто Троцкого поддерживал при Ленине против Ленина... Это был очень активный троцкист, и весь ГПУ он хотел поднять на защиту Троцкого. Это ему не удалось».

Кумир Дзержинского не был повержен, но культ его стал потихоньку угасать. В 50-е годы его возродили в рамках «возвращения к ленинским нормам». Троцкий был уже не страшен, и Дзержинского противопоставили Ягоде, Ежову и Берии, его преемникам во главе ОГПУ-НКВД, как «верного ленинца».

Жанр загробного разговора с вождем был санкционирован в советской печати стихами Маяковского «Разговор с товарищем Лениным» (опубликованы в январе 1929 года, за месяц до написания «ТВС»).

У Маяковского поэт беседует с фотографией вождя на стене и отчитывается о проделанной работе. У Багрицкого все наоборот: монолог произносит мертвый вождь, а поэт помалкивает. Вместо отчетного доклада – прямая мистика, заставляющая вспомнить «Разговоры в царстве мертвых» Лукиана. Так «ТВС» обнаруживает родство с жанром бахтинской мениппеи, хотя комическое начало у Багрицкого в этой поэме выветрилось (остатки его можно различить в пейзажных описаниях).

Впрочем, у Маяковского была еще поэма «Хорошо» (1927), где в череде дорогих призраков из кремлевской стены появлялся призрак Дзержинского: «в шинели измятой,/ с острой бородкой,/ прошел/ человек,/ железен и жилист». Но явление это было совсем уж мимолетным.

Приступ, призрак и философия времени

Поэт-рассказчик в знойный рабочий полдень чувствует приближение удушья и приступа ужасного кашля. Между тем он должен вечером идти в клуб: слушать доклад, смотреть кино и встречаться с рабкорами. Тут к нему и приходит призрак Дзержинского.

«Жилка колотится у виска,/ Судорожно дрожит у век./ Будто постукивает слегка/ Остроугольный палец в дверь./ Надо открыть в конце концов!

«Войдите». – И он идет сюда:/ Остроугольное лицо,/ Остроугольная борода./ (Прямо с простенка не он ли, не он/ Выплыл из воспаленных знамен?/ Выпятив бороду, щурясь слегка/ Едким глазом из-под козырька.)

Я говорю ему: «Вы ко мне,/ Феликс Эдмундович? Я нездоров».

…Солнце спускается по стене./ Кошкам на ужин в помойный ров/ Заря разливает компотный сок./ Идет знаменитая тишина./ И вот над уборной из досок/ Вылазит неприбранная луна.

«Нет, я попросту – потолковать»./ И опускается на кровать.

Как бы продолжая давнишний спор,/ Он говорит: «Под окошком двор/ В колючих кошках, в мертвой траве,/ Не разберешься, который век./ А век поджидает на мостовой,/ Сосредоточен, как часовой./ Иди – и не бойся с ним рядом встать./ Твое одиночество веку под стать./ Оглянешься – а вокруг враги;/ Руки протянешь – и нет друзей;/ Но если он скажет: «Солги», – солги./ Но если он скажет: «Убей», – убей».

Призрак главного чекиста настаивает на своем сходстве с поэтом и вполне разделяет его чувства. Этот призрак и впрямь поэт – но совершенно инфернального склада. Смерть человека для него лишь метафора, каллиграфический изыск, фигура письма.

«Враги приходили – на тот же стул/ Садились и рушились в пустоту./ Их нежные кости сосала грязь./ Над ними захлопывались рвы./ И подпись на приговоре вилась/ Струей из простреленной головы./ О мать революция! Не легка/ Трехгранная откровенность штыка;/ Он вздыбился из гущины кровей,/ Матерый желудочный быт земли./ Трави его трактором. Песней бей./ Лопатой взнуздай, киркой проколи!/ Он вздыбился над головой твоей –/ Прими на рогатину и повали./ Да будет почетной участь твоя;/ Умри, побеждая, как умер я».

Когда морок развеивается, поэт выходит из дому. Он никак не выражает своего отношения к услышанному, но его выражает вся окружающая действительность. Освежающий ветер налетает «как вестник победы, как снег, как стынь». Земля лежит «как доска, готовая к легкой пляске пилы, к тяжелой походке молотка».

Этот прием уже был использован в «Думе про Опанаса». Но теперь на смену традиционной фольклорной образности приходит образность механистическая. Окружающий ландшафт нуждается в переделке самого прикладного характера, а ветер несет несомненную идеологическую нагрузку.

Но поэт как ни в чем не бывало отправляется в клуб: слушать доклад, смотреть кино и встречаться с рабкорами. Планы его ничуть не меняются. Жизнь продолжается, приступ миновал, приходится жить и исполнять свои обязанности.

Монолог призрака из «ТВС» пытались трактовать как антигуманистический манифест самого Багрицкого. Но поэма выстроена очень аккуратно. Рассказчик нигде не выказывает прямой солидарности с заветами своего гостя. Хотя никак не обнаруживает и неприятия этих заветов.

Непрошенные визитеры, нечаянные двойники

При всем при том «ТВС» – очевидная вариация на тему есенинской поэмы «Черный человек», написанной в 1923–1925 годах и опубликованной посмертно в 1926-м.

Поэма Есенина также начинается описанием болезни поэта-повествователя. В это время его навещает черный человек. Диалог у них складывается довольно бессвязный, однако понятно, что незваный гость пытается навязать поэту свои мнения и правила. Разговоры их перемежаются описаниями скудной природы городского предместья.

У Есенина черный человек прикидывается двойником поэта – точнее, его негативом из зазеркалья. У Багрицкого потусторонний визитер – деятель недавней советской истории, названный по имени.

Но призрачный Феликс Эдмундович носит явные черты подземного жителя: остроконечный палец, острый профиль, единственный едкий глаз. Так изображаются хтонические демоны (в частности, в горняцком фольклоре).

Отметим и другие пункты сходства и несходства. Визит призрака у Багрицкого случается в знойный летний полдень, у Есенина – в глухую зимнюю полночь. Герой Есенина пытается изгнать или поразить незваного гостя; герой Багрицкого расстается с ним без каких-либо трений и никак не комментирует его слова.

Есенин прибегает к сюрреалистическим образам: голова машет ушами как птица крыльями, деревья съезжаются в саду как всадники. Описания Багрицкого скорее натуралистичны, причем с медицинским оттенком: насосы бронхов, ртутный огонь, лейкоцитная луна. Впрочем, и у него заря разливает компот на ужин кошкам: следы вычурной образности предшественника.

Скрытая ирония вместо идеологии

Дмитрий Святополк-Мирский замечал: «Авторское «я» Багрицкого отнюдь нельзя отождествлять с конкретным лицом Эдуарда Георгиевича. Из всех поэтов Багрицкий, может быть, менее всего вводил самого себя в свои стихи, а когда вводил, всегда подвергал сильной транспозиции. Его стихи – богатый материал для его социальной биографии, но не для личной. В «ТВС» характерно, что болезнь авторского «я» – не астма, которой страдал реальный Э.Г., а туберкулез, данный рядом вполне конкретных и лирически насыщенных симптомов».

Вернемся еще раз к заглавию «ТВС».

Сделав названием поэмы медицинский диагноз, Багрицкий допустил возможность превратного понимания ее смысла.

Людоедскую проповедь призрака можно трактовать и как симптом болезни рассказчика. Монолог Дзержинского (если отвлечься от его прокурорского пафоса) выражает, по существу, желание покойника утащить с собою на тот свет как можно больше людей. Как раз за то, что они любят жизнь со всеми ее желудочными соками и матерьяльным антуражем. А поэт в бессилии припадка своему ментору не противоречит.

А впрочем, Багрицкий и без того сказал в своих стихах много жестоких и страшных вещей. Уж никак не меньше, чем Бабель, певец красных конников, чекистов и одесских бандитов.

Но кто-то же должен был сказать все это вслух.

Николай Тихонов и Владимир Луговской, поэты схожего амплуа, высказаться начистоту не решились. И остались в истории фигурами двусмысленными. И вспоминают их теперь кто с сожалением, а кто и с презрением.

А стихи Багрицкого и через 100 лет вызывает жаркую любовь и настоящую ненависть.