Досадно быть примером

Тех, кто нам дорог, надо любить в любом обличье. Рисунок Леона Гутмана

Только одиночество может отправить на остров, где существует жуткая машина казни: сейчас, впрочем, она будет уничтожена. Только страх смерти, умножаемый одиночеством, может продиктовать огромный «Процесс»: при этом стиль Кафки сух и отстранен, есть в нем нечто от юриспруденции, которой была подвергнута внешняя жизнь Кафки: возвращающегося из конторы гнутыми улицами Праги.

Оставшись собой, превратиться в огромное насекомое: вызывающее отвращение у всех. Нет, сестра же сострадает: в принципе превращение и есть повествование о сострадании: необходимом, во многом определяющем качество человека.

Кафка ведет дневник. Кафка рисует: людей, словно раздавленных пространством, которым был раздавлен и сам: страдающий ниотчего. Сплошная экзистенция и онтология: усложненная литературным даром, который не требовал признания: кажется, Кафка тот редкий случай, когда можно обойтись без необходимого большинству писателей.

Были бы книги… несколько современников. Кафка относился к книгам как к сакральным предметам и читал пестро: Клейст наползал на абсолютно советского Неверова. Пантеон литературы был важен: он отвлекал от яви, которая вновь и вновь размножалась образами одиночества.

В дневниках Кафки много афоризмов: иные остры, словно голые кусты раздирают зимний воздух. Попытки истолковать Кафку через призму разных литературных школ, равно – сквозь окуляры различных философских систем, ни к чему не приводят: огонь его слишком оригинален.

Есть ли выход?

У Кафки тревожное лицо, огромные глаза: душа, словно светящаяся из них, очевидно, трепетна и сложна.

Наследие Кафки, разошедшееся так широко, как вряд ли ждал писатель, работает своеобразно, не облегчая путь кому-либо из читателей, но заставляя чувствовать на новых оборотах.

Представляется:

Контора – утлый закуток мира.

Подняв глаза от бумаг, мелкий служащий с тревожным взглядом, острым птичьим носом и черными волосами видит часть улочки – узкой, витой. В бумагах – юридические пункты, торжество мертвых слов, а человек знает, что слова живые – они переливаются грядущими персонажами и ждут новых сюжетов. Из бумаг корчит рожи параграф, подрагивая тонкими рожками, и человеку хочется зачеркнуть его, чтобы начать писать про…

День мерно движется к сумеркам. Человек выходит из дверей конторы, и улица встречает его своими перевивами. Это красивая улица – и сколь ни ходи по ней, она никогда не надоедает. Тут дома имеют индивидуальность – как лица, и тот, трехэтажный насуплен, а этот – с пышным входом – торжественен. Человек идет не спеша, любуясь нюансами улицы, потом сворачивает в переулок, где тени больше, чем света.

– Франц, – окликает его молодая женщина.

Вздрогнув, он оборачивается, не ожидая ничего хорошего. Женщина незнакома, откуда ж она знает его имя?

– Франц, – она подходит ближе, – ты должен непременно пойти со мной. Или…

– Что или? – интересуется Кафка, зная, что идти с ней необходимо, что этого не избежать…

– Мы не знаем, просто не знаем, что делать.

– А что случилось?

Они сворачивают в переулок, спускаются по темной лестнице, проходят еще половину квартала.

– Сюда, – говорит женщина.

Подъезд довольно мрачен, и надо подниматься на второй этаж.

Женщина открывает дверь своим ключом, и сразу становится ясно, что в квартире нехорошо, нехорошо.

В гостиной в кресле сидит дама в возрасте, она плачет, прижимая платок к глазам. Пожилой, дородный мужчина меряет шагами гостиную, заламывая руки, причитая: «Что же делать? Что? Что? Как это вообще возможно?»

Может быть, кто-то умер? – думает Кафка.

– Вот, – говорит молодая женщина, и тут только Кафка замечает, что она держала его за руку все время их пути. – Вот, я привела его.

Женщина встает с кресла; вместе с мужчиной (мать и отец – понимает Кафка) они подходят к нему.

– Помогите, – просят они. – Мы не понимаем, как это могло произойти, и не знаем, что теперь делать.

Из соседней комнаты доносится кропотливое шуршанье довольно крупных лап.

– Кто там? – спрашивает Франц.

– Наш сын, – отвечают мать и отец одновременно. – Только он больше не наш сын. Он стал насекомым.

Кафка вспоминает мгновенно, что нечто подобное он видел во сне, вспоминает резко, будто видит раскол молнии, и идет к двери соседней комнаты.

– Осторожно, – предупреждает отец. – Он очень неприятный.

Кафка открывает дверь, входит. Никого не видно. Комната аккуратна, хотя и достаточно убога, но Кафка привык к убогому жилью.

– Где ты? – спрашивает он.

Шорох, шуршанье.

– Ну не бойся, – говорит Франц ласково. – Выходи.

Шуршанье, доносящееся из-под кровати, усиливается, и медленно из полутьмы выбирается крупное существо – явно насекомое, неопределенного вида. Оно замирает посреди комнаты, шевеля усами. Глаза его – вполне человеческие глаза – невыносимо грустны.

– У нас похожие глаза, – неожиданно говорит Кафка.

– Да, – отвечает существо.

– Так ты можешь говорить?

– Могу. Но они не слышат меня.

Существо вздыхает.

– За что ты меня так? – спрашивает оно, глядя на Кафку его же собственными глазами.

– Ах, я… – Кафка не знает, что ответить, ему хочется оправдаться, хотя он чувствует, что оправдываться ему не в чем.

– Я хотел показать им, что тех, кто нам дорог, надо любить в любом обличье. Хотел показать на твоем примере. Вот…

– Они не будут меня любить, – грустно отвечает существо. – И никогда не услышат. Они, вероятней всего, будут швыряться в меня яблоками, одно застрянет в моем хитиновом панцире, начнет гнить, и я умру…

– Нет, сестра будет любить тебя, – замечает Кафка.

– Может быть, – отвечает существо задумчиво. – И тем не менее досадно быть примером. Тем более из твоего кошмара.

Существо вздыхает. Кафка молчит. Сумеречный свет сеется в окно. Кафка выходит в гостиную.

– Ну, ну, – кидаются к нему мать и отец, а сестра стоит у стола, как будто ничего не ожидая. – Что же нам делать?

– Любить его таким, каков есть, – отвечает Кафка уверенно.

– Я же говорила вам, – произносит сестра.

– И все? Так просто? – недоумевают родители.

– Конечно, – отвечает Кафка.

– Ах, да, да, конечно, – говорит мать. – Он же был моим мальчиком. Моим маленьким. Ну, подумаешь – теперь он выглядит несколько иначе. Спасибо, спасибо вам, Франц.

Отец жмет ему руку. Кафка выходит на лестницу, темную лестницу, спускается и выбредает в город.