Паладин из Петербурга Вадим Шефнер. Фото wikipedia.org |
В такие времена обращение к подлинным мастерам может быть целительно, и Вадим Шефнер – один из тех, кто волшебно владел удивительно тонким механизмом поэтического слова.
Любые из вещей или явлений мира обращались у него в словесное золото, и даже, казалось бы, совсем не поэтические темы расцветали яркими цветами созвучий:
Статистика, строгая муза,
Ты реешь над каждой судьбой.
Ничто для тебя не обуза,
Никто не обижен тобой.
Не всматриваешься ты
в лица
И в душу не лезешь – а все ж
Для каждой людской единицы
В таблицах ты место
найдешь.
Что интересного для поэзии в сухости статистического мира? А вот поди ж…
История и пейзаж, насыщенность переживаний, тропы и тропинки жизни, городской сад и детство, льдина и время – все оживало в таинственно-великолепном мире Шефнера четко выверенными стихами, точно алхимическая реакция превращала факты действительности в злато искусства (не говоря о празднике слов).
Как бы ударом страшного
тарана
Здесь половина дома снесена,
И в облаках морозного тумана
Обугленная высится стена.
Еще обои порванные помнят
О прежней жизни, мирной
и простой,
Но двери всех обрушившихся
комнат,
Раскрытые, висят
над пустотой.
Строки то мускульно сжимаются, то свободно разворачиваются, раскрываясь в реальность – строки, продиктованные реальностью и преображенные музыкой смысла; и зеркало, точно повисающее над бездной, сообщает метафизический аспект существованию – и человеческому, и стиха.
И пусть я все забуду остальное –
Мне не забыть, как, на ветру
дрожа,
Висит над бездной зеркало
стенное
На высоте шестого этажа.
Стихи гранятся и выплавляются, чеканятся и точно вырезываются на дереве: и дело тут не в приемах, а в глобальном поэтическом видении мира: обширного и разнообразного, когда ни одна деталь не должна быть упущена.
Шефнер и не упустил ни одной детали из каталога мира.
Благородство, аристократизм, присущие его стихам, великолепны и сами по себе – и являются живым укорам нынешним филологическим игрищам и стебным выкрутасам – или банальному псевдопатриотизму с безликой рифмовкой березок с чем придется.
В одном из последних стихотворений Вадима Шефнера есть строчка: «Лишь смерть бессмертно молода…» И в этой формуле нет трагизма – есть ясное осознание бесконечности жизни, ее силы и энергии, которые не могут замглиться со смертью, как не может закончиться жизнь.
Как не могут поблекнуть превосходные стихи Вадима Шефнера.
* * *
Благородство речи, возвышенная простота, высокая ясность мысли – вот свойства, которыми можно охарактеризовать поэзию Вадима Шефнера – этого паладина из Петербурга:
А в старом парке листья жгут,
Он в сизой дымке весь.
Там листья жгут
и счастья ждут,
Как будто счастье есть.
Грусть естественна, как сожжение листьев, как дыхание, но грусть эта светла, а когда ее касается поэзия – могущественна.
Шефнер рисует словом, и не просто графика, хотя и она тоже дается сполна, но и словесная живопись завораживает.
И медленно уставив изумруды
Бездумных глаз, недвижных,
как всегда,
Лягушки, словно маленькие
Будды,
На бревнышках сидели у пруда.
Все становится мудростью, прорастая в мировосприятие поэта, и недаром в одном из последних его стихотворений говорится:
Лишь смерть бессмертно
молода.
Стихи тяготеют к бессмертию, запрещенному для плотского человека; вертикальные сгустки слов на бумаге лучат энергию, необходимую для других, мающихся жизнью или наслаждающихся ею, и, грандиозную панораму представляя собою, вписаны в действительность стихи Вадима Шефнера.
* * *
…Фантастическое, свое и отчасти вечно-детское мировидение было настолько присуще Шефнеру, что переход его в прозу фантасмагорического оттенка был логичен, а в поэзии невероятная оптическая точность в сочетании с выверенностью строки и необычностью нот-определений давали высокие и прекрасные эффекты:
Дождя серебряные молоточки
Весеннюю выстукивают землю,
Как миллион веселых докторов.
И мир им отвечает: «Я здоров!»
Восхитительное детское чудо, рожденное зрелым мастером поэзии…
Мир здоров?
Но Шефнер совершенно о другом мире: впрочем, и это «здоровье» – всегда условное – говорит о жизнелюбии поэта, неумении унывать.
Вот метафизик, живущий в поэте, исследует сущность вещей, стремясь постичь корни и альфу бытия через них: такие конкретные, столь необходимые, способные, однако тянут на духовное дно:
Умирает владелец, но вещи
его остаются,
Нет им дела, вещам, до чужой, человечьей беды.
В час кончины твоей даже
чашки на полках не бьются
И не тают, как льдинки,
сверкающих рюмок ряды.
Может быть, для вещей
и не стоит излишне
стараться –
Так покорно другим
подставляют себя зеркала,
И толпою зевак равнодушные
стулья толпятся,
И не дрогнут, не скрипнут
граненые ноги стола.
Ювелирная огранка строк играет – той мерой серьезности, которая оптически ясно показывает, насколько жизнь одна. Причем оная виртуозность совпадает с естественностью дыхания, с каким Шефнер вводит стихи в мир: ныне противоречащий поэзии вообще.
А вот – неожиданно сходятся, лучась особою энергией смысла, история, природное пространство и рукотворный мир:
Стою на крутом виадуке,
Как будто подброшенный ввысь.
Внизу там – речные излуки,
Там рельсы, как струи, слились.
Там горбится снег подзаборный
И плачет, ручьи распустив;
Там плавает лебедем черным
Маневровый локомотив.
И поэзия оного локомотива переливается на солнце духа.
Исследование снов совпадает с исследованием ощущений, оставшихся от войны: ритм произведения меняется, становится жестким, отчасти пружинящим:
Нам снится не то,
что хочется нам, –
Нам снится то, что хочется
снам.
На нас до сих пор военные сны,
Как пулеметы, наведены.
И снятся пожары тем, кто
ослеп,
И сытому снится блокадный
хлеб.
И те, от кого мы вестей
не ждем,
Во сне к нам запросто входят
в дом.
Жесткость и четкость работают совершенными механизмами.
Сокровищница Шефнера щедро растворена в мир: таинственных откровений и ярких огней много совмещая, она призывает к неустанному совершенствованию – души, сердца, вкуса…
комментарии(0)