Заряжай ружье, Ванюша

Никаким крепостником Афанасий Фет не был. Илья Репин. Портрет поэта А.А. Фета. 1882. ГТГ

Никаким крепостником Фет, конечно, не был. Он был нормальным хозяйственником, который показал на личном примере, как можно обустроить жизнь в пореформенной России. На средства от приданого жены он купил небольшое имение в Орловской области и занялся выращиванием ржи, запустил проект конного завода, держал коров и овец, птицу, разводил пчел и рыбу в выкопанном для этих целей пруду. Конечно, при этом им использовался наемный труд. Но Фет твердо держался принципа live and let live. Он верил и надеялся на вольнонаемные отношения, на то, что сельское хозяйство можно наладить на новых основаниях.

Его угнетало то обстоятельство, что на словах прогрессивные люди на деле разрушали жизнь, когда у них появлялась возможность действовать самостоятельно. В одном из писем Фет говорит Льву Толстому: «Тургенев вернулся в Париж, вероятно, с деньгами брата и облагодетельствовав Россию, то есть пустив по миру своих крестьян… порубив леса, разорив строения и размотав до шерстинки скотину. Этот любит Россию. Другой роет в безводной степи колодец, сажает лес, сохраняет леса и сады, разводит высокие породы животных и растений, дает народу заработки – этот не любит Россию и враг прогресса».

Похоже, авторы подполья этих слов Фета не знали и не спешили с опровержением подлых слухов. Более того, они отчасти поспособствовали их распространению.

Вот, скажем, строки Юрия Кублановского: «Выбрал упругую розгу в пучке/ и отдувается на мужичке/ ласковый барин, заметив мозоль/ на страусиновой лапке борзой./ Пар чаепития. Тихий азарт/ перед рядком перламутровых карт».

А вот стихи Яна Сатуновского: «Фет, как-никак, был крепостник,/ а я, я? – чем обеспечен? Чем?» Автор чисто прагматически размышляет о том, где найти время для досуга и нужно ли вообще его искать. Но, вспоминая своего любимого поэта, он не может отказаться от штампа.

В том, что для Сатуновского Фет был одним из самых значимых авторов, сомнений нет. При этом его значимость была от противного: «Я был из тех – московских/ вьюнцов, с младенческих почти что лет/ усвоивших, что в мире есть один поэт,/ и это Владим Владимыч Маяковский –/ единственный, непостижимый, равных – нет/ и не было;/ все прочее – тьфу, Фет».

Сатуновского тянет к Фету как к поэту чистой формы и как к минималисту. Он так же пытается ходить около пустоты, как делал это Фет. Но душой он остается с Маяковским. Гигантские шаги последнего заставляют дрожать вселенную. И Сатуновский заворожен этими шагами.

Но там, где «шагов громадье», там и «трели соловья». Поэтому возникают антитезы: «Вот отчего с годами –/ вслушиваешься все чутче,/ не прозвучит ли в шуме голосов/ Маяковский – Алексей Кольцов,/ Маяковский – Фет,/ Маяковский – Тютчев».

Фет мал, Фет – сор. Но поэзия растет, по слову Ахматовой, именно из сора: «Я тоже думал,/ что это стихи,/ что это/ ха-ха/ да хи-хи,/ а это/ не хи,/ и не ха,/ и не хо,/ и мне не до смеха,/ и не до стихов,/ и весь ваш Фет – пустяки».

Так через самоиронию Сатуновский признается в любви. Более того, ему удается в поэзии Фета найти что-то от Маяковского, то есть сочетать несочетаемое.

Поэт идет с работы. И внутри у него, как он потом записал в записной книжке, крутятся фетовские строчки: «Взвод, вперед, справа по три, не плачь,/ марш могильный играй, штаб-трубач!» Фет-Маяковский шагает по дороге рядом.

Помимо характеристики фетовского творчества, у Сатуновского есть и прямые сравнения себя с классиком: «Я хожу по Москве весь в пуху,/ как на старости лет некий Фет». Или: «и, как заметил мой ровесник Фет,/ то ласточка мелькнет, то длинная ресница».

Вслед за Сатуновским примерил на себя поэтическую походку Фета и Всеволод Некрасов. В стихотворении «Некоторое подражание Фету» он говорит: «Средняя Россия/ Средняя Россия// Странные дороги/ Санные дороги// По полю/ По полю/ Катится/ Машина/ Господи/Помилуй// И уже/ Прости». Фактически мы имеем дело здесь с переложением на современный русский фетовского текста «Чудная картина».

Читатель погружается в снежное поле, видит звездное небо над головой; кругом пусто и тихо, таинственно. Поэт как истинный эстет оживляет картину двумя деталями. Мы слышим скрипящий звук саней, возникших в тишине ночи, и видим их владельца, который радуется простору. Человек в пейзаже мал, но его присутствие ощутимо.

Некрасов добавляет в текст иронию – в духе постмодерна. А так – все точно.

Если между Сатуновским и Фетом есть поэтическая близость, то Кублановский и Фет оказались в полупозиции. С одной стороны, первого минималистом уж никак не назовешь. Стремление к развернутому рассказу, к повествованию у него выражено гораздо ярче, чем у последнего. С другой, у них немало совпадений – музыкальность строки, синтаксические нестыковки.

Кублановский в «Стихах о русских поэтах» обыгрывает отношения Фета и Тургенева, которые, как было уже замечено, в жизни ненавидели друг друга: «Фет с Тургеневым на бричке/ проезжают по лесам…» Идет шутливая игра – «Заряжай ружье, Ванюша,/ доставай, Афоня, пыж!» Литераторы выпивают и закусывают:

Разноцветные наливки,

сочный ростбиф да лучок,

и на них косящей сивки

кровью налитый зрачок.

В стихотворении «Дело к осени» показано сходство и различие Толстого, Тургенева и Фета в их представлениях о смерти:

Знать та уже близка,

с натруженной косой,

чей влажный срез

на свежем сене,

перед которой

так бесчинствовал Толстой

и трепетал Иван Тургенев.

И Фет, вместо того,

чтобы всхрапнуть всерьез,

набился к ним в единоверцы

и письменный стилет,

как римлянин, занес

на заметавшееся сердце.

Кублановский живет в брежневском застое, где время остановилось. Смерть, которая находится всегда сзади человека и дает ему саму возможность целеполагания, кажется поэту не столь актуальной. Но у классиков все иначе: именно бытие-к-смерти (Хайдеггер) роднит их. При этом Фет предстает здесь стоиком, готовым покончить со страхом своим «письменным стилетом».

Василий Филиппов в полотне «Поэты» (1985) никаких развернутых повествований, как это сделал Кублановский, не представил. Только имена, сдобренные метафорами и сравнениями. Своего рода расцвеченные предметники Соковнина. О нашем классике здесь всего две строчки: «Вот фет –/ Скелет». Хотя я бы не сказал, что Фет был слишком худым.

В сонете «Сегодня я задумчив, как буфет» Александра Еременко Фет рифмуется с буфетом, что, может быть, более соответствует его габаритам. Автор, буфет и Фет – предметы одного ряда, их можно рассматривать по отдельности и в их связанности: «На раскладушке засыпает Фет,/ и тень его, косящая от Фета,/ сливаясь с тенью моего буфета,/ дает простой отчетливый эффект». Фет, словно давний приятель, зашел к автору и остался переночевать. Утром он берет велосипед – и уезжает навсегда. Автор следит за отъездом: «а я буду смотреть,/ как сквозь лафет,/ сквозь мой сонет на тот велосипед/ и на высокий руль велосипеда». Так сонет превращается в инструмент для наблюдения.

Но вернемся, однако, к творчеству классика. Для Сергея Кулле Фет – инфернальный поэт. «– Привезите мне чего-нибудь из леса,/ только не крысу!/ – Привезите мне чего-нибудь из поездки,/ только не краски!/ – А чего привезти вам с того света, –/ только не книжку Фета?»

О Фете можно говорить как о предтече Гуссерля. Естественную установку сознания он сочетает с феноменологической. Любые вещи, согласно Фету, связаны не столько с миром, сколько с конструированием реальности. Андрей Монастырский обыгрывает этот фетовский подход в опусе «Я слышу звуки»: «Фет читает стихотворение «Не спрашивай/ о чем задумываюсь я»./ Перед его мысленным взором носится стая/ ворон и своим карканьем мешает ему читать».

«Мысленный взор» выстраивает предметный ряд. Справедливости ради все же заметим, что ворон с их карканьем Фет в свои стихи не пускает.