В космос в домашних тапочках

Есть три эпохи у воспоминаний… Кузьма Петров-Водкин.  Портрет А.А. Ахматовой. 1922. Русский музей

у воспоминаний.

И первая – как бы

вчерашний день.

Душа под сводом

их благословенным,

И тело в их блаженствует

тени.

Еще не замер смех,

струятся слезы,

Пятно чернил не стерто

со стола –

И, как печать на сердце,

поцелуй,

Единственный, прощальный,

незабвенный…

Но это продолжается

недолго…

Уже не свод над головой,

а где-то

В глухом предместье дом

уединенный,

Где холодно зимой,

а летом жарко,

Где есть паук и пыль

на всем лежит,

Где истлевают пламенные

письма,

Исподтишка меняются

портреты,

Куда как на могилу ходят люди,

А возвратившись,

моют руки мылом,

И стряхивают беглую слезинку

С усталых век – и тяжело

вздыхают…

Но тикают часы,

весна сменяет

Одна другую, розовеет небо,

Меняются названья городов,

И нет уже свидетелей

событий,

И не с кем плакать,

не с кем вспоминать.

И медленно от нас уходят

тени,

Которых мы уже не призываем,

Возврат которых

был бы страшен нам.

И, раз проснувшись, видим,

что забыли

Мы даже путь в тот дом

уединенный,

И, задыхаясь от стыда и гнева,

Бежим туда,

но (как во сне бывает)

Там все другое: люди, вещи,

стены,

И нас никто не знает –

мы чужие.

Мы не туда попали…

Боже мой!

И вот когда горчайшее

приходит!

Мы сознаем, что не могли б

вместить

То прошлое в границы

нашей жизни,

И нам оно почти

что так же чуждо,

Как нашему соседу

по квартире,

Что тех, кто умер,

мы бы не узнали,

А те, с кем нам разлуку Бог

послал,

Прекрасно обошлись

без нас – и даже

Всё к лучшему…

«Есть три эпохи у воспоминаний…» Лет уже примерно сорок вспоминаю я эти слова, а за ними и все стихотворение Анны Ахматовой. Вспоминаю старую пластинку, на которой она сама читает его.

Не было у меня никакого прощального поцелуя, который бы вот так целых три эпохи лежал на сердце, ни в какой уединенный дом, задыхаясь от стыда и гнева, я никогда не бежал, ничего из того, о чем сказано в этих стихах, ни разу со мной не случалось. Все это чужое и такое далекое, что ничего более далекого я не могу себе вообразить.

Я удивляюсь этому стихотворению почти так же сильно, как Мандельштам когда-то удивлялся тому, что ничем таким уж значительным не связанный с его ранними годами Петербург занимает в его душе такое огромное место:

Так отчего ж до сих пор этот город довлеет

Мыслям и чувствам моим по старинному праву?

Я действительно не знаю, почему так люблю его.

Думаю об этом, и внезапно всплывает в моей памяти одна ее строчка. Строчка, в которой она выдала одну свою (и, может быть, главную) тайну. Вот что она однажды сказала про свои стихи: «Это голос таинственной лиры, на загробном гостящей лугу».

А что, если это правда?

Если б я поверил этому, если б воспринял ее слова всерьез тогда, в своей глупой юности!

Теперь-то, осмысляя свой опыт, удивляясь тому, как долго это стихотворение волнует меня, я, пожалуй, готов это сделать.

Кто знает, думаю я сегодня, как эти загробные голоса действуют на человеческую душу. Может, так они навсегда приковывают ее к чему-то нездешнему, и неизвестно еще с какою целью. Может, лучше было по примеру Одиссея привязать себя к мачте, чем неразумно бросаться в волны этих переливчатых образов поэтического моря. Может, и правда это жутко и непоправимо, что по роковой случайности не оказалось тогда рядом мачты из надежной корабельной сосны, а была только спинка кровати, не очень подходящая для этой цели.

Впрочем, я бы все равно этого не сделал, потому что не нажил еще опыта и был наивен и несмышлен. В те времена, ничего еще не подозревая, этому голосу Сирены со старой пластинки я не в силах был противиться!

Теперь уже поздно.

Люблю, люблю и повторяю и, наверно, буду повторять до самого своего последнего часа, пока не погубит меня окончательно стоящая за этими звуками страшная потусторонняя сила:

Есть три эпохи у воспоминаний…

Но как приятно бывает возвращаться иногда от этих жутких потусторонних страстей в реальный мир. Сидишь себе за столиком, читаешь газету, время от времени поглядываешь в иллюминатор. До альфы Центавра еще лететь и лететь, но просторы космоса благосклонны и уютны – хоть в домашних тапочках ходи. Ну вот как в этом стихотворении Владимира Соколова:

Твои одинокие ночи,

Твои одинокие ночи,

Твои одинокие очи,

Созвездья ночные мои.

Тебе, ничего не рисуя,

И снег и росу принесу я.

Твои одинокие ночи,

Созвездья земные мои.

А хочешь, и вовсе не буду.

А хочешь, совсем позабуду.

Но я позабыть не смогу.

Зачем ты большими ночами

Меня умоляешь лучами,

Чтоб я одинокие ночи

Провел на твоем берегу.

Мои одинокие ночи

Твоих, очевидно, короче,

Поскольку ни ночи, ни дня.

А знаешь, какие тропинки,

А знаешь, какие травинки,

А знаешь, какие созвездья

В России, у нас, у меня?

Твои одинокие очи,

Твои одинокие ночи,

Что вечно, вглядясь, исчезают,

Не думаю, что наугад…

Летящие в вечную вечность,

В блистательную

бесконечность,

Зачем же они ускользают,

Мой чистый по разуму брат?

А правда ведь: прочитаешь такое, и чудится тебе, что ты куда-то на альфу Центавра летишь.

Столько в мире поэтов хороших и разных: одна вот о земном пишет, а читаешь ее и кажется, что ты где-то на далекой альфе Центавра, а другой на эту самую альфу Центавра глядит – и говорит о ней, как о своем благоуханном палисаднике. Смыться, что ли, на нее задумал?

Впрочем, может, он и прав: по нынешним временам вряд ли отыщешь где-нибудь уютное местечко ближе, чем на альфе Центавра.