В тридцать седьмом был бы сослан на Колыму

Пушкин порою – только фон. Фото Владимира Захарина

Когда-то Георгий Федотов назвал Пушкина певцом империи и свободы. Те, кто кричит сегодня о нем как о поклоннике великодержавности и сносит его памятники, не слышат его вольнолюбивой поэзии. Те, кто цитирует его мятежные строки, часто не понимают, что поэт чужд анархизма.

Пушкин действительно империалист – в области языка. И Пушкин действительно человек свободы – в области русской речи. Именно таким видели его многие авторы андеграунда и шли за ним, обретая на этом пути и свободу, и ответственность.

О неполитизированной свободе, свободе в языке косвенно говорит Александр Кондратов. Его «Негативное» держится на отрицательной частице «не» и ведет к единственному имени, у которого ее нет. Это имя – Пушкин: «Не пташкин,/ не пряжкин,/ не шашкин,/ не пешкин,/ не крышкин,/ не Мышкин,/ не спушкин,/ не сушкин,/ не Яшкин,/ не чашкин,/ не решкин,/ не чешкин,/ не вьюшкин,/ не клюшкин,/ не стружкин,/ не хрюшкин,/ не Плюшкин,/ А. Пушкин!» Частица «а» может прочитываться и как «не». Но здесь она – просто инициал имени поэта.

Поэтическая речь пушкинской поры сегодня ушла в прошлое. Об этом пишет ученый и поэт Юрий Орлицкий. В стихах «Размышления об анапесте» он заявляет: «Александр Сергеевич Пушкин –/ Стих анапест, пропетый Кассандрою./ Но сменил Годунова Хлопуша/ И Есенин Сергей Александрович…/ Но сменяется время на времечко,/ Сдох анапест…».

Очень часто разговор о поэте и о себе взаимозаменяем. В поэме Владимира Герцика «Эмигрант» (1969–1973) речь идет о внутренней эмиграции. И Пушкин, с его стихом и с реалиями его времени – такой способ бежать от советской действительности. Нет, Герцик не отмахивается от реалий повседневности: та врывается в стих то в виде майора, гудящего «служебным черепом», то в виде «крематорической пещи». Но сам сюжет переносит нас в эпоху золотого века: автор в сновидческой реальности садится в возок («Так ездил Пушкин кучерявый»), едет к портному, заказывает ему платье, слушает его рассказ. Само течение речи напоминает нам пушкинские ходы и повороты. А заканчивается все реминисценцией из «Пророка» и стальной конницей – машиной: «Духовной жаждою томим,/ На ней я въехал в город Рим».

Похожее взаимодействие автора с «нашим всем» наблюдается и в стихотворении Владимира Кучерявкина «Пушкин»: «На волнах Невы застыли пушки на Авроре./ Навстречу северной авроре/ Выходит Пушкин из-за угла,/ Пленителен и тонок, как стрела,/ В крылатке, черный, как ворона,/ Во взорах черные смотрели крылья,/ И взгляд прямой,/ И оставался долго он немой,/ Застыв печально,/ И весь был мой – не их и не его,/ Кто там болтался на стене./ Он не колеблем был ни осенью, ни чернью. И сам смотрел, как ветер, на меня,/ И сердцем я бежал что было сил,/ Его безумие ценя».

Кучерявкин говорит о «своем Пушкине» как о видении, чем-то схожем с явлением Медного всадника Евгению, хотя это было вовсе не видение, а памятник. Автор идет к месту свидания, к памятнику Пушкину, но ему кажется, что Пушкин идет навстречу. Интересно, что великий поэт тоже видит автора. И Пушкин, и Кучерявкин оказываются в одном визуальном поле. Это два встретившихся взгляда. У Кучерявкина взгляд перетекает в чувство, в лирику, поскольку в фокусе его внимания – прежде всего его возлюбленная. Именно с ней назначена встреча, и именно она стоит рядом с памятником: «А ты ждала, ему на руку опершись…» Стихи говорят о любви, Пушкин только фон: «И нас с тобой уже не мучил/ Тот взор, что был портретам вождь». Владимир Козлов думает о судьбе Пушкина, как если бы тот жил в 1930-е годы: «Если бы Пушкин на сто лет родился позже/ В тридцать седьмом был бы сослан на Колыму./ Честно б работал киркой и лопатой, а может,/ Меткую пулю «слопал» в морозном дыму». Дантес, таким образом, превращается в лагерного охранника.

Так или иначе, выстрел прозвучал. И Сергей Чудаков вспоминает предсмертные часы: «Пушкина играли на рояле/ Пушкина убили на дуэли/ Попросив тарелочку морошки/ Он скончался возле книжной полки». Василий Филиппов в свойственной ему манере примитивиста размышляет над телом: «Нет, весь я не умру»./ Нет, умрешь./ Из сердца торчит светской красавицы нож./ Ты на стол упадешь/ И соберутся друзья/ И сомкнется земля./ Человек – это тля». После Пушкина остались его книги и места его памяти. О них написано немало стихотворений. Тот же Филиппов написал несколько текстов, посвященных поездке в Михайловское и Тригорское. Сергей Стратановский в триптихе «В Пушкинском заповеднике» (1982) рассказывает о своей работе экскурсоводом. Здесь читатель находит и отсылки к судьбе Пушкина, и упоминание героев его произведений, и показ самочувствия Стратановского: «И не меня, не меня – я шепчу в потемневших аллеях/ Пушкинской хвойной тюрьмы».

Виктор Ширали создает «Путешествие в Михайловское 13 декабря». Это тоже разговор о поэте и о себе, а также о быстротекущем времени: «Невдалеке от моего столетья/ Живет поэт/ К нему я еду в гости./ Сто сорок три весны нас разделяют,/ Считать на версты оказалось дольше,/ Считать на версты оказалось дальше./ Сто сорок три весны нас разделяют./ Его люблю я/ Он меня не знает./ Живу я в Дачном, полоса окраин./ Морозным утром белый дым из труб./ Его Санкт-Петербург живет в оправе/ Окраин/Ленинграда рук/ И это город мой./ А в нем зима. Декабрь./ И зримо дыхание, когда летит от губ/ Душа моя/ Тобой граненый камень/ В оправе/ Моих израненных о грани рук». Живые, очень пластичные стихи удачно соединяют прошлое и настоящее, одна картина возникает на фоне другой. Так возникает глубина времени. Но для ее обозначения не обязательно заниматься живописью. Часто достаточно просто цитаты, знакомой просодии, звука. В своей ретроавангардной практике Владимир Казаков работает именно таким образом. Вот строки из его произведения «Набережная 4»: «я вас люблю я вас поверьте/ моей любви тяжел чугун/ она молчит перчатку вертит/ глядит с печалью... я не лгу!». Здесь и начало пушкинского «Признания», и чугунная ограда, возникающая по ассоциации с чугуном любви, и романтический фейерверк. Но здесь также мы видим нечто другое: скольжение фразы, рассогласованность, запутанный синтаксис, смутность образа. Поэтика лежит в одном времени, сюжет в другом.

Похожим образом использует цитату Виктор Кривулин. В тексте «Здесь пыльный сад похож на документы» в центре внимания – чугунная ограда, «перенесенная зачем-то/ от Зимнего дворца в рабочью слободу,/ из Петербурга в сердце Ленинграда». Ограда дошла до такой степени «убожества и запустенья,/ что рядом с нею воздух заводской/ как мимолетное виденье,/ как гений чистой красоты…» Цитата вроде не о том, но и о том тоже, поскольку сам воздух пушкинской эпохи бодрит, в нем нет смога, дыма заводских труб. А тут смог по сравнению с сохранностью нашего культурного достояния воспринимается «как гений чистой красоты».

Поэма Николая Байтова «Нескончаемые сетования» вся построена на цитатах. Кого здесь только нет: Державин, Лермонтов, Тютчев. И конечно, Пушкин: «Его пример – другим наука./ Я говорю себе: «А ну-ка/ попробую и я, как он». –/ Выглядываю: в черном поле/ ни огонька. Ослеп я что ли? –/ Одна лишь вьюга за окном». С помощью цитаты Байтов осваивает уже не время, а пространство.

В микроцикле Татьяны Михайловской «Фенечки для собрания сочинений А.С.П.» тоже исследуется пространство, но оно уже не природное, а социальное. С помощью перелицовки знакомых строк автор ткет поле нашей жизни, обозначает некоторые интенции и подробности. Был «Медный всадник». И вот – «Модный всадник». Был – Лицей. И вот: «В начале жизни школу помню я/ № 628». Конкретистский поворот.

Пушкин в «Евгении Онегине» восклицает: «Но панталоны, фрак, жилет,/ Всех этих слов на русском нет». А Михайловская продолжает: «Всех этих слов на русском нет/ и не было. Но скоро будут». Дается временная развертка.

Первая строчка из «Послания к Дельвигу» получает новое продолжение: «Прими сей череп, Дельвиг, –/ поэты любят пить из черепа отца». Явный отсыл к стихотворению Юрия Кузнецова «Я пил из черепа отца».

Михайловская верна наметившейся в позднюю советскую эпоху манере иронизировать. При этом смех у нее не такой едкий, как у Пригова. Он сдерживается толикой лирики. Это скорее даже не смех, а улыбка: «Две пары стройных женских ног…/ А вон еще! И вот, и вот!/ Похорошели наши ноги!» Впрочем, улыбка может быть и с нравоучением: «Не пей мутительной отравы –/ сивуха отшибает ум». Стоит, видимо, напомнить, что в 1980-е и в лихие 1990-е часто пили всякую непроверенную ерунду.

Совсем приглушается смех, когда автор касается темы безумия. Значительное число поэтов культурного подполья побывало в психушке. Михайловская лично знала многих из них. Безумие, впрочем, всегда сопутствует творчеству. Недаром Пушкин обронил «не дай мне Бог сойти с ума». Впрочем, Михайловская продолжает не эту, а другую строчку: «С Гомером долго он беседовал один,/ но вскоре в Кащенко компания собралась».

Любопытно, что центонная поэзия позволяет коснуться и геополитики: «И дале двинулась Россия…/ Куда же далее еще?!» Возможности широки.