Все звуки становятся глуше

Слуцкий написал энциклопедию советской жизни. Фото из книги Бориса Слуцкого «О других и о себе»

Остались те же ощущения.

Слуцкий, написавший своеобразную энциклопедию советской действительности, разнообразно-щедр: и тематически, и интонационно, хотя во всех стихах четко ощущается солнечный шар индивидуальности: огромной, поэтической индивидуальности.

Бьет в колокол тяжелое стихотворение «Старухи без стариков»: бьет, поражая суть сознания, вызывая множественные ассоциации, словно угнетая самим устройством жизни:

Старух было много, стариков было мало:

то, что гнуло старух, стариков ломало.

Старики умирали, хватаясь за сердце,

а старухи, рванув гардеробные дверцы,

доставали костюм выходной, суконный,

покупали гроб дорогой, дубовый

и глядели в последний, как лежит законный,

прижимая лацкан рукой пудовой.

Проза и поэзия органически соединяются в алхимическом сосуде Слуцкого: так тонко, так точно, что получаемый реактив взрывает сознание…

Лев Толстой, не писавший стихов и всю жизнь штудировавший смерть как таинственный средневековый трактат, – если бы открыл в себе поэтическое сердце, так бы написал, наверно:

Они болтали о смерти, словно

она с ними чай пила ежедневно,

такая же тощая, как Анна Петровна,

такая же грустная, как Марья Андревна.

Но это написал Слуцкий в том же стихотворении о старухах и стариках – и так о смерти не писал никто…

В небе высечено четверостишие, пылающее и прозаическое, бесконечно поэтическое и примиряющее со смертью.

Своеобразно и странно: но Слуцкий – абсолютно советский человек, со всеми вытекающими, горел специфической религиозностью, может быть, идущей от иудаизма – с его стремительным и расплавленным потоком ощущений-речений:

Бог – есть, но он покинул этот зал

перед голосованьем. Не сказал,

что покидает. Все-таки покинул

и этим самым просто душу вынул.

Не обойтись без бога. Но ему

не отвечать на наши «почему»

и «для чего» удобней, интересней.

Не хочет он заглядывать в суму,

не хочет он обследовать тюрьму –

спокойный, равнодушный, бесполезный.

Сухое, как хворост, угловато-средневековое, предельно современное стихотворение остро рассекает восприятие читающего, предлагая столь нестандартный ракурс взгляда – на действительность, о которой ничего мы не можем знать…

Строки Слуцкого остры и сухи, как хворост: при этом – живописны, создается ощущение, что поэт изобрел собственные краски:

Досрочная ранняя старость,

Похожая на пораженье,

А кроме того – на усталость.

А также – на отраженье

Лица в сероватой луже,

В измытой водице ванной:

Все звуки становятся глуше,

Все краски темнеют и вянут.

И краски эти, смешивая метафизику и поэзию, опыт и соль судьбы, необыкновенны…

* * *

Соль должна быть сухой, иначе теряет свою силу.

Соль Слуцкого всегда суха, а слово отменно точно; острые грани мысли блестят – тут речь пророка, требующего от вас пересмотра жизни.

«Лошади в океане» вызывали слезы, хотя сделаны были с тою же мерой мужественности, что и большинство стихов Слуцкого: сантименты ему претили; сентиментальность не подразумевает глубины, а Слуцкий суммою своих стихов создавал энциклопедию тогдашней жизни. Он включал в нее все – и рабочего, читавшего Ленина, так, будто ходил в него, как в клуб, и старух, остающихся без стариков, и громы войны, и остроту еврейского вопроса. Все, все: быт и бытие организовывались в монументальный круг: из него поднимались картины яростные, сложные, тяжелые…

«Старухи без стариков» звучат наждачно жестко, неуютно, каленою правдой своей прожигая сознание.

Жизнь входила в речения Слуцкого госпиталями, деревнями, изъезженными дорогами, голосом друга:

Давайте после драки

Помашем кулаками,

Не только пиво-раки

Мы ели и лакали,

Нет, назначались сроки,

Готовились бои,

Готовились в пророки

Товарищи мои.

И то, что в «пяти соседних странах/ зарыты наши трупы…» не отменяет возможности быть пророком: как прозвучал Кульчицкий, которому посвящено стихотворение, как прозвучал Слуцкий: развернувший над миром грандиозный свод, включивший в себя столько, что жизнь, кажется, должна бы была измениться.

Она не меняется от стихов, не улучшается, увы. Но когда они призывают задуматься о собственном месте в мире так:

Маска Бетховена и бюст Вольтера –

Две непохожих на вас головы.

И переполнена вся квартира,

Так что в ней делаете вы?

То боль, с какой становится очевидно, насколько надо все менять, – есть подлинность и высота поэтического воздействия на сознание.

* * *

Над «Лошадьми в океане» плакал – свидетельство ли мальчишества? Излишне чувствительной натуры?

Сознания, больше ориентированного на слово, нежели на реальность?

Они мужественно звучат – «Лошади в океане», предельно сухо, концентрировано, жестко; они обвиняют – людей, превративших жизнь в жестокую бестолковщину; они врываются в мир вестью словесной силы…

Соль Слуцкого очень белая, яркая: никаких украшений, говорить только о сути: правды, судеб, России, самого себя: никаких отступлений, даже эмиграция в себя, которой подверг себя поэт в последние годы, не отразилась на белой соли его стихов.

Мелкие пожизненные хлопоты

По добыче славы и деньжат

К жизненному опыту

Не принадлежат.

В четырех строках высвечена формула смысла жизни, и сколько бы нынешнее товарно-денежное время ни опровергало ее: она не поддается опровержению; так же, как и другая словесная формула Слуцкого, заставляющая устыдиться себя, кем бы ты ни был.

Ибо кем бы ты ни был – это все равно мало, лестница бесконечна, подъем (или спуск) продолжится после смерти…

У Слуцкого широкое дыхание: даже в коротких строчках. У него сильный мускульный нажим строки и сердце, вобравшее, казалось бы, все пульсы современности.

Слуцкий, которого точно осеняли тени ветхозаветных пророков, горел огнем сострадания ко всему живому, никогда не скатываясь в сентиментальность.

И поднимают его стихи в запредельность, живописуя повседневность, – такой парадокс.

Слуцкий фактически написал энциклопедию советской жизни: нету оттенков ее, нюансов, какие бы не вошли в ее монументальный свод.

Но он уходил выше, дальше – он исследовал внешность мышления: именно так наименовав стихотворение, он искал атомы мысли, и стремился вывести единицу человечности; и в своде его стихов заложено столько, что облучать он будет грядущие времена, будущие поколения.

Сильно. Бесконечно.

* * *

Обнаженные – до степени прозы – строчки стихов заостренно-точно ранят самое сердце, пронзая его и не давая душе покоя. Жесткие формулы порой давят на совесть читателя, выделяя из нее кровавый сок раскаяния. Сухая соль стихов нигде не тронута водой надуманных переживаний и разнообразных сантиментов.