Кстати, а почему кузнечик?

Булат Окуджава не мог согласиться с тем, что частная жизнь человека ничто в сравнении с величием государственных дел. Фото Анастасии Федоренко

Вот стихотворение Булата Окуджавы:

В детстве мне встретился

как-то кузнечик

в дебрях колечек, трав и осок.

Прямо с колючек,

словно с крылечек,

спрыгивал он, как танцор,

на носок,

передо мною маячил мгновенье

и исчезал иноходцем в траве...

Может быть, первое

стихотворенье

зрело в зеленой его голове.

– Намереваюсь! –

кричал тот кузнечик.

– Может ли быть? –

усмехался сверчок.

Из-за досок, из щелей,

из-за печек

крался насмешливый

этот басок.

Но из-за речек, с лугов

отдаленных:

– Намереваюсь! – как песня,

как гром...

Я их встречал, голубых

и зеленых.

Печка и луг им служили

жильем.

Печка и Луг – разделенный

на части

счастья житейского

замкнутый круг,

к чести его обитателей

частых,

честных, не праздных,

как Печка и Луг,

маленьких рук постоянно

стремленье,

маленьких мук постоянна

волна...

Племени этого

столпотворенье

не успокоят ни мир, ни война,

ни уговоры его не излечат,

ни приговоры друзей и врагов...

– Может ли быть?! –

как всегда из-за печек.

– Намереваюсь! –

грохочет с лугов.

Годы прошли, да похвастаться

нечем.

Те же дожди, те же зимы и зной.

Прожита жизнь,

но все тот же кузнечик

пляшет и кружится

передо мной.

Гордый бессмертьем своим

непреклонным,

мировоззреньем своим

просветленным,

скачет, куражится,

ест за двоих...

Но не молчит и сверчок

тот бессонный.

Все усмехается.

Что мы – для них?

«Любите ли вы театр так, как люблю его я?» – помните эту фразу Виссариона Белинского? Как тянет меня произнести что-то подобное, когда я вспоминаю об этом стихотворении Окуджавы.

Нет, правда, если б вы знали, как я люблю эту вещицу! Когда-то, в моей давно уже скрывшейся за горизонтом молодости, прочел я ее, а вспоминать о ней до сих пор – счастье. Пару лет назад прочитал, что в стихотворении этом есть подтекст, отголосок давнего спора с Ярославом Смеляковым. (Праведный сын пролетарской революции, Смеляков придерживался мнения, что частная жизнь человека ничто в сравнении с величием государственных дел.)

Я об этом не знал. Эта потаенная чуть насмешливая улыбка, эта еще одна – и такая обаятельная деталь! Мне и того, что я мог в нем прочесть в своей не слишком-то мудрой (увы, увы, приходится в этом признаться) юности, было достаточно.

Какие звуки, какие интонации, какое эхо за этим «Намереваюсь!».

Как оно летит, это слово. «Маленьких рук постоянно стремленье, маленьких мук постоянна волна...» – какое это чудо! Раз прочитав, как можно не полюбить навсегда? Не представляю.

Будь моя воля, я бы это стихотворение выпустил отдельным томом в серии «Жизнь замечательных людей». Ну правда ведь: описание жизненного пути этого персонажа, с виду незначительного, можно даже сказать, мелкого, – оно само по себе невероятно замечательно. Я вот, представьте себе, ничего более замечательного о самом замечательном в судьбе замечательных людей никогда в жизни не читал.

Такой с виду неприметный кузнечик, а приглядишься – так божественно красив! Не тот ли самый это чеховский идеал? Как он там говорил? В кузнечике... тьфу ты, черт, – в человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли.

Кстати, а почему кузнечик?

Да ведь это начало шестидесятых. Эстетика первых пятилеток, тяготеющая ко всему грандиозному, никуда еще не делась. Поэты, не щадя живота, усердствуют, композиторы на подхвате суетятся. Великое это партнерство с лихвой обеспечивает выход словесно-музыкальной продукции в промышленных масштабах.

Советская романтика – это вам не романтизм Ленского. Такое в ней все огромное, так гремит, так грохочет – ошалеешь от грохота. Пятилетки, как медные всадники, друг за другом скачут. Не рожденные для литавр нежные лирики пытаются увернуться, швыряют под настигающие копыта хвалебные оды, укрываются в своем уголке и, приходя в себя после очередного инфаркта, жалуются. Борис Пастернак: «Но как мне быть с моей грудною клеткой и с тем, что всякой косности косней?»

«И не ограблен я и не надломлен, но только что всего переогромлен», – врет униженный и надломленный Мандельштам.

Нет, оно еще не кончилось, это время, но уже чуточку приотпустило вожжи, и, в общем-то, неудивительно, что один утомленный поэт позволяет себе немыслимую в былую эпоху вольность – отвернуться от грандиозных плакатных монстров и устремить свой взгляд на земную мелочь, туда, где бегают кузнечики, муравьи, божьи коровки. Счастливая мелюзга, никогда не участвовавшая в великом преобразовании мира. Беззаботная шелупонь, глядя на которую, можно внезапно поверить, что ничего такого совсем не было наяву, а все только приснилось, и на дворе еще XIX век, а ты сам – любимое дитя судьбы, приятель самого Пушкина. Помните еще вот это у Окуджавы?

У дороги карета застыла.

Изогнулся у дверцы лакей.

За дорогой не то чтоб

пустыня –

но пейзаж без домов и людей.

Знатный баловень сходит

с подножки,

просто так, подышать

тишиной.

Фрак малиновый, пряжки,

застежки

и платочек в руке

кружевной.

У оврага кузнечик сгорает,

рифмы шепчет,

амброзию пьет

и худым локотком утирает

вдохновенья серебряный пот...

Но это уже немного о другом. Об этом в другой раз.