Скушно мне!

Что ждет персонажей повести Чехове после 1917 года? Даже страшно представить. Кадр из фильма «Степь». 1977

Говоря о своей повести «Степь», Чехов как бы между прочим роняет: «Революции в России никогда не будет...» Нам-то теперь известно, как ошибся добросердечный Антон Павлович, так верящий в прогресс и в лучшее будущее России, о котором то и дело тоскуют его персонажи. Куприн писал о духовном мире Чехова: «...мысль о красоте грядущей жизни, так ласково, печально и прекрасно отозвавшаяся во всех его последних произведениях, была и в жизни одной из самых его задушевных, наиболее лелеемых мыслей».

В творчестве Чехова повесть «Степь» занимает особое место. С нее началось безусловное понимание современниками Чехова как писателя значительного, необыкновенного. «Степь» – это повесть-путешествие, путешествие мальчика Егорушки на бричке и подводах, повесть о жизни, воспринимаемой детским сознанием во всей непосредственности красоты и боли. В этой повести, как на срезе русской жизни того времени, мы встречаем представителей различных классов и сословий в движении их судеб: простые мужики, работники, мелкое священство и купечество (Кузьмичов Иван Иванович и отец Христофор), крупный цепкий землевладелец-капиталист Варламов, беззаботная очаровательная графиня Драницкая, еврейское семейство держателя постоялого двора Моисея Моисеевича с его братом Соломоном.

Говоря о повести, конечно же, невозможно не упомянуть тему, проходящую лейтмотивом через все творчество Антона Павловича, – тему СКУКИ. Но если во многих рассказах скука у Чехова предстоит как свойство духовной усталости и опустошенности интеллигентского сознания, то в повести «Степь» скука предстает как нечто экзистенциальное, онтологическое, свойственное природе: «Летит коршун над самой землей, плавно взмахивая крыльями, и вдруг остановится в воздухе, точно задумавшись о скуке жизни». Она сама – знойная неподвижность степи, где, однако, «во всем, что видишь и слышишь, начинает чудиться торжество красоты, молодость. И в торжестве красоты, в излишке счастья чувствуешь напряжение и тоску, как будто степь осознает, что она одинока…»

Скука – та исходная точка, от которой начинается любое движение – физическое и мыслительное, целенаправленное или стихийное, – скука как побудительная причина: «Когда сварилась каша, Дымов от скуки стал придираться к товарищам». «Скушно мне!» – кричит беснующийся от избытка сил злой «озорник» Дымов в блеске молний приближающейся грозы (мы знаем – революции!!!).

В образе Дымова Чехов выразил злое начало в народе и пишет о нем: «...Такие натуры, как озорник Дымов, создаются жизнью не для раскола, не для бродяжничества, не для оседлого житья, а прямехонько для революции... Революции в России никогда не будет, и Дымов кончит тем, что сопьется или попадет в острог». Но нам уже открыто, что революция случилась, и именно такие, как Дымов, оказались ею очень даже востребованы. Сквозь типаж Дымова проступает будущий балтийский матрос – «краса революции» и солдат-дезертир, с увлечением расстреливающие своих офицеров и любого, на кого укажут.

Чехов – писатель тонкий и точный, и если уж о чем-то пишет, то без всякой предвзятости и точно. И образы простого русского народа он описывает без умиления: чего стоит мужик, который, подобно животному, съедает сырой только что выловленную рыбу с хвостом и чешуей. Но в целом у Чехова народ как есть – наивный, многотерпеливый, незлобливый: подводчики осуждают ненужное убийство ужа Дымовым. Вот собрались подводчики у костра, и каждый рассказывает о своем прошлом как о чем-то исключительно благополучном, и каждый будто попал в данный момент и положение по недоразумению: «Русский человек любит вспоминать, но не любит жить». И вот доверчиво, как дети страшную сказку, слушают они нехитрые побасенки их товарища о разбойниках «с длинными ножичками» на большой дороге. Это нехитрое, склонное к мифологизации наивное сознание невежественного человека легко увлечь простыми сказочными лозунгами («Кто был никем, тот станет всем!»), но не рациональным объяснением, они склонны к вере, а не к пониманию. Этой народной невежественной массе близка марксистская сказка о рае на земле – коммунизме, когда не будет ни богатых, ни бедных, все будут равны (всем всего поровну!), денег не будет и всего будет в изобилии. Как в русской сказке о Беловодье – благодатном крае, где нет помещиков, а земля рожает сама собой, только бросай семена и опять на печь. И именно такие мужички составят массу Красной армии.

Судьба же представителей среднего класса, таких людей, как добродушный о. Христофор и купец средней руки Иван Иваныч Кузьмичов, – сгинуть в застенках Чека, в сталинских лагерях или стать вечно дрожащими от страха советскими обывателями, раствориться в бесконечности серых очередей. Варламова и очаровательную графиню Драницкую мы скорее увидим в эмиграции и в положении простолюдинов.

Но вот о судьбе в революции Соломона, родного брата держателя постоялого двора Моисея Моисеича, можно порассуждать. Это человек явно незаурядный, страдающий от несправедливости жизнеустройства, от того, что в жизни людей властвует корысть и зло. Носитель этого зла, по его мнению, – деньги, перед которыми все преклоняются. Он же сжигает то немалое состояние, которое ему оставил отец, в печке, ибо деньги делают человека рабом. Он полная противоположность своему брату, готовому на любое унижение ради выживания семьи, детей... Встречает он проезжих не здороваясь, а лишь презрительно улыбаясь. И родной брат, вздыхая, горестно жалуется проезжим людям на Соломона: «Ночью он не спит и все думает, думает, думает, а о чем он думает, бог его знает». И читатель может догадываться, о чем может думать Соломон: о несправедливости жизнеустройства, о том, что деньги – орудие этой несправедливости, о том, что Бога нет, если он такое допускает... И в этом образе мы можем явственно видеть будущего марксиста: как только в руки ему попадутся книги Карла Маркса, он вмиг станет самым яростным борцом за его идеи всемирного счастья человечества, коммунизма, отменяющего деньги, и из нелепого чудака, ведущего со всеми приезжими споры на постоялом дворе, превратится в грозного и фанатичного красного комиссара с кобурой на боку. Свержение ненавистного самодержавного строя – вот на что будет направлен его мессианский пыл – и установление справедливого социального миропорядка! Но тех же фанатиков революции ждала гибель в репрессиях. И ирония судьбы в том, что расстреливать Соломона будет тот же Дымов. Впрочем, на рубеже веков такой типаж, как Соломон, мог бы пойти и другим путем: отправиться в Палестину, чтобы начать тяжкий труд строительства нового государства на суровой земле предков. Хотя вряд ли – идея глобального переустройства для него окажется куда привлекательнее.

Три силы грядущей революции можно увидеть в повести Чехова «Степь»: люмпен Дымов, находящий удовольствие в зле, разрушении и убийстве от скуки собственной пустоты, будущий марксист и комиссар Соломон, с его мессианским пылом стремящийся изменить мир к лучшему по рецептуре Карла Маркса (да и почти вся русская интеллигенция в то время была настроена против самодержавия), и невежественный народ, накопивший ненависть к «богатым и умным». А разразившаяся буря и гроза будто прообраз надвигающейся на Россию Катастрофы: «Чернота на небе раскрыла рот и дыхнула белым огнем; тотчас же опять загремел гром; едва он умолк, как молния блеснула так широко, что Егорушка сквозь щели рогожи увидел вдруг всю большую дорогу до самой дали…»

Чехов – тонкий исследователь душевных вибраций, и то, чем он занимается, в высшем смысле человековедение. То, что чувствует Егорушка при виде звездного неба, – это вопрос человека к себе: зачем я и куда я иду: «Когда долго, не отрывая глаз, смотришь на глубокое небо, то почему-то мысли и душа сливаются в сознании одиночества. Начинаешь чувствовать себя непоправимо одиноким, и все то, что считал раньше близким и родным, становится бесконечно далеким и не имеющим цены. Звезды, глядящие с неба уже тысячи лет, само непонятное небо и мгла, равнодушные к короткой жизни человека, когда остаешься с ними с глазу на глаз и стараешься постигнуть их смысл, гнетут душу своим молчанием; приходит на мысль то одиночество, которое ждет каждого из нас в могиле, и сущность жизни представляется отчаянной, ужасной…» Все смертны, но «лично для себя Егорушка не допускал возможности умереть и чувствовал, что никогда не умрет».