Даниилу Андрееву всегда не нравилась собственная внешность. Фото из книги Аллы Андреевой «Плаванье к Небесной России»
Роза и репейник
В прозе Владимира Даля можно встретить слова, которых нет в его главной книге, в Словаре.
Самая известная книга Даниила Андреева – «Роза Мира», но, оказывается, его любимым цветком был репейник, в ней даже не упомянутый. Об этом рассказал мне Борис Чуков, последний из близких знакомцев поэта: «В репейнике он видел тонкую связь с иноматериальными мирами…» Впрочем, говоря о «зацветающих лугах», Даниил Андреев не назвал в своем трактате по имени ни одного цветка. А в стихах воспел только лопух, который и называют репейником:
А еще я люблю их –
Прутья старых оград
у церквей,
Если в медленных струях
Нежит их полевой тиховей.
*
Здесь бурьян и крапива
Да лиловые шапки репья…
Так что любимый его цветок растет, в отличие от мистической розы, рядом с церковью на православном погосте:
Вон у бедной могилы
Исполинская толщь лопуха.
*
Убеленные пылью,
Эти листья
над прахом взошли,
Как смиренные крылья
Старых кладбищ
и вечной земли.
*
И отрадно мне знанье,
Что мечта моя будет –
в стихе,
Дух – в небесном скитанье,
Плоть же – в мирном, седом
лопухе.
Тут вспомнится тургеневский Базаров: «Умру, лопух вырастет». Мережковский, процитировав нигилиста в «Грядущем хаме», добавил: «Нил Сорский завещает не хоронить себя, а бросить где-нибудь в поле, как «мертвого пса»: в обоих случаях, несмотря на разницу в выводах, одна и та же бессознательная метафизика – аскетическое презрение духа к плоти». Но если, по Даниилу Андрееву, плоть, то есть прах сохранит благодаря названному им «крылатым» лопуху связь, и связь тонкую с иноматериальными мирами, то какое же тут презрение духа к плоти? Не поэтому ли репейник его любимый цветок?
Тот же Чуков сообщил мне, что любимой сластью Андреева был зефир. Это, наверно, из детства. Зефир напоминает и о божестве ветра из Гомера, и пушкинское «Ночной эфир струит зефир…».
Из других воспоминаний известно, что автор «Розы Мира» очень любил творог, даже называл его основой земной пищи. И это тоже из детства. Может быть, из любви к весеннему празднику, к Пасхе, связанной у него с вкусом творожной пасхи. В ней тоже – плоть и дух. Чуков рассказывал, что, когда он вышел из заключения, Андреев у него сочувственно спросил: «Вы, наверное, давно не пробовали пасху, куличи?..» – «Нет, почему же, – ответил тот, – мне присылали родители…» Чуков сидел во времена помягчевшие, недолго и не во Владимирском централе.
Сеанс на нарах
В книге «Плаванье к Небесной России», в главе о лагерном житье-бытье Алла Александровна описывает, как они праздновали Пасху, как устраивали «вертеп на нарах». Но однажды она рассказала о спиритическом сеансе, устроенном ими в лагере.
Для этого они собрались на тех же нарах небольшим кружком. В то время, перед самой смертью Сталина ходили слухи, что их всех скоро расстреляют, чтобы освободить место для вновь посаженных вместо уже изработавшихся. И все лагерницы тревожно обсуждали, что с ними будет. Это был их первый вопрос к духам.
Ответ своей неожиданностью поразил, как гром небесный: «Вас всех скоро освободят, и вы вернетесь по домам».
Алла Александровна задала вопрос о муже, о том, уцелела ли рукопись романа «Странники ночи».
Ответ был туманным: «Он еще много напишет значительных трудов…» А о «Странниках ночи» – ни слова.
Вычеркнуть и забыть
Вдруг приснилась покойная Алла Александровна. Чем-то недовольная, сердитая. Я передаю ей вышедший в прошлом году четырехтомник Даниила Андреева, и она сразу начинает в нем что-то, во сне знаю – относящееся к ней, быстро вычеркивать.
Как раз вчера была годовщина смерти Даниила Андреева. И опять вспомнилось, как Алла Александровна повторяла, обрывая себя: «Это надо забыть, забыть», когда мы стояли у могилы Добровых-Коваленских, родных Андреева, похороненных не вдали от него на Новодевичьем. Тогда она вдруг рассказала о пропавшей шкатулке с драгоценностями Екатерины Михайловны, умершей в январе 1943-го, через полгода после сестры, которую Даниил звал мамой. Он в это время был на фронте. Видимо, Алла Александровна винила в пропаже Коваленских. Но и Коваленский чего-то не мог ей простить до самой смерти.
А в Лефортове допросными ночами она заклинала себя: «Запомни! Запомни!»
Два портрета
Друг Даниила Андреева потомственный художник Глеб Смирнов не отличался ни лирической силой в элегических пейзажах, на которых иногда мелькают старые храмы, ни живописной дерзостью. Так мне кажется. Но, не принявший ни одного «-изма» века, он в своих работах честен. Это достоинство. «Мой папаша сухой портретист-реалист», – сказал о нем сын-авангардист, не щадивший в последних писаниях никого – ни своих, ни чужих, ни даже самого себя.
Исполинская толщь лопуха… Архип Куинджи. Лес. Лопухи. 1898–1908. Русский музей |
Сын художника свидетельствовал, что отец в 1935 году написал большой портрет Андреева маслом, висевший у того в комнате и конфискованный при аресте. Если это верно, то портретов было два. Два варианта. Уцелевший воспроизведен в посмертной книге Алексея Смирнова «Полное и окончательное безобразие». На нем изображен задумчивый поэт с левой рукой у лба и с правой за лацканом двубортного пиджака. Точно так же он держит руку на известной предсмертной фотографии – привычная поза.
Фотография сделана Борисом Чуковым, видевшим уцелевший смирновский портрет, который самому художнику, как мне рассказывал Чуков, не нравился. Поэтому Глеб Смирнов только перед приходом друга вешал его на стену, а затем снимал. Однажды торопливо повешенный портрет упал на усевшегося под ним поэта.
Однако я больше верю в то, что портрет, пропавший при аресте, не угодил самому поэту. И как раз он держал его засунутым за диван или за шкаф. И не из-за того, что портрет казался неудавшимся, а потому, что, как вспоминала Алла Александровна, ему всегда не нравилась собственная внешность. Тем более он мог не понравиться самому себе старательно изображенным другом-реалистом в застылой романтической позе. На стену портрет возвращался только тогда, когда Даниил Леонидович ждал Смирнова в гости. Не хотел его обижать. И однажды в спешке повесил так неловко, что полотно сорвалось с гвоздя на присевшего под ним художника. Но тот переиначил обидную для него историю. Правда, это только мое предположение.
Кораблик и туча
Даниил Андреев и Татьяна Оловянишникова познакомились, как она вспоминала, году в 1910-м или 1911-м. То есть вскоре после того, как Добровы поселились в Малом Левшинском. Оловянишниковы жили близко – в Савеловском переулке, дом 12, там, между Остоженкой и Пречистенкой, немало домов принадлежало им. Оловянишниковы – старинный ярославский купеческий род, вышедший из монастырских крестьян. Сама фамилия произошла от семейного дела – колокольного литья.
Они вместе учились читать и писать у тети Шуры, и тогда он гордился, что старше Тани на один день, относясь к ней покровительственно. Это осталось на всю жизнь. В последних письмах к нему, уже умирающему, она писала: «Родной мой, вся, вся ведь жизнь связана с тобой… И спасибо тебе за то, что ты был со мной, «освещал»… ее».
В детстве Даниэль Андре, как он подписывал тогда свои сочинения, составлял списки сверстников, которым выставлял отметки. В одном из них – «Баллы мальчикам» – немало Оловянишниковых: Иван 4+, Алексей 5–, Юрий 4. Это братья Татьяны. А кроме них – Балтрушайтис Георгий 4+. Георгий был сыном ее тети, Марии Ивановны, жены поэта Юргиса Балтрушайтиса.
Татьяна и ее три брата осиротели в революцию – мать, Вера Николаевна, умерла в 1917-м. Отец, Иван Иванович, тяжело больной отправился в конце того же года в сопровождении брата в Ялту, лечиться. Ялту в январе 1918-го захватили матросы. Владимир Набоков вспоминал, что «большевистские матросы привязывали тяжести к ногам арестованных жителей и, поставив спиной к морю, расстреливали…». В том же году он опубликовал в «Ялтинском голосе» стихотворение «Ялтинский мол», начинавшееся так: «В ту ночь приснилось мне, что я на дне морском…». На дне он увидел, как «двигались в мерцающих лучах/ полускелеты, полулюди…». Мертвецы обвиняли:
Преступники – вон там,
На берегу страны любимой,
По воле их на дно сошли мы
В кровавом зареве, разлитом
по волнам.
Но здесь мы судим, строго
судим
И ничего не позабудем...
Стихи не ахти, но они – свидетельство. В его зрелых стихах о России похожие сны:
Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывет кровать,
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.
Братья Оловянишниковы могли погибнуть не только на ялтинском молу. Убивали и грабили всюду.
В детской тетради Даниила есть его рисунок с зачеркнутой подписью: «Сознательный большевик». Большевик с папиросой в зубах увенчан бескозыркой.
Жизнь Оловянишниковых, упомянутых в его тетрадях, оказалась некупеческой. Иван Оловянишников и Георгий Балтрушайтис оказались во Франции. Георгий, арестованный в 1938-м, погиб в Норильске. Только у Алексея, получившего от Даниила 5 с минусом, жизнь прошла в России и была долгой.
Их сестре Татьяне жилось трудно, горько. Перед самой войной с дочками-погодками она поехала в деревню мужа и там застряла надолго. Муж, Василий Никитич Морозов, умер в блокадном Ленинграде. А тогда, в начале июня, она повидалась с друзьями детства, радовалась, что Даниилу так понравились ее девочки, а он им, и тот пообещал приехать к ним в Филипповскую. И приехал сразу после войны, летом 1945-го. Девочки выросли.
Когда Татьяна узнала, что Даниил арестован, она бесстрашно пришла на Лубянку с передачей, которую, конечно, не приняли. И сразу после освобождения он увиделся среди самых близких друзей прежде всего с Татьяной и ее дочерьми. Старшая, Вера, участвовала в венчании Даниила Леонидовича с Аллой Александровной: Чуков и она держали над ними венцы.
Он писал Морозовым письма. Уцелевшие опубликованы. В одном из последних интересовался «как идет жизнь в семье Морозовых», спрашивал: «…Вера напишет хоть открыточку?»
И вот, когда готовился том с перепиской Даниила Андреева, я отправился к Вере Васильевне за его сохранившимися в семье открытками. Письма и ее матери, и ее уже были переданы Алле Александровне.
Меня встретила усталая старушка с добрыми глазами. Она показала фотографии учеников и преподавателей гимназии Репман, правда, фотографии с Даниилом Андреевым среди них не было. Старательно перебирала семейные бумаги, альбомы, показала снимок 1901 года большой семьи Оловянишниковых. Отдала мне письмо андреевского друга и подельника Алексея Шелякина, в котором тот писал о Данииле, и приготовленные Верой Васильевной выписки из разных писем матери, и открытки. Две были отправлены 11 апреля. Первая Татьяне Ивановне: «Поздравляем и радуемся, что ты существуешь на свете. Даниил. Алла». Вторая ей. Видимо, поздравления отправлены к Пасхе, к 13 апреля.
Помню мужа Веры Васильевны, в креслице сидевшего у окна, молчаливо и добродушно улыбавшегося ветхого старика. Больной, он уже почти не мог ходить. Арестованный в 1936-м, «отбухал» в Норильске, сказала мне она, 18 лет за террор.
Муж был старше ее именно на 18 лет. В том же году он умер. Через два года не стало Веры Васильевны.
Потом уже я узнал, что муж ее, Никанор Петрович Палицын (чуть ли не из тех исторических Палицыных), сидел в Норильске с Львом Гумилевым, дружил с ним. Их солагерник Сергей Штейн (Снегин) писал: «Никанор Палицын, отчаянный химик-органик, смело бравшийся синтезировать любое лекарство, препарат и вообще все, что поддается химическому расчету. Высокий, худой с усиками, с тонким голосом, быстрыми движениями, он был обаятелен…»
Гумилев звал Палицына Никачкой. Тот, говорят, помог ему выжить в Норильске. После освобождения и реабилитации Палицын работал у академика Несмеянова, знаменитого химика.
В кухне у Веры Васильевны висели доски, ею расписанные. И глядя на сухонькую старушку, читая адресованную ей нарядную открытку с поздравлением с днем рождения, на которой был изображен сказочный кораблик под парусом: «чтобы жизнь твоя была похожа на этот кораблик, плывущий по голубой реке среди цветущих лугов», я думал о горьком и страшном. А потом прочел ниже загадку, проиллюстрированную на открытке:
Летит орлица по синему небу,
Крылья распластала,
Солнышко застлала.
Отгадка: туча. На открытке летит вместе с облаками птица – туча. Кораблик бежит под тучей.
Знаки
Последний раз я виделся с Аллой Александровной в среду 27 апреля 2005 года, зайдя к ней, как мы и условились. Утром 1 мая донеслась страшная весть о ее гибели. Больше в доме в Брюсовом переулке я не бывал. Так он и сгорел для меня вместе с нею, полыхнул, оставшись в памяти светлым окном, в котором реяли высокие крыши и отблески Небесного Кремля, диваном, полукруглым столом, у которого она обычно сидела под этюдом голубой горной долины среди курящихся высей Горячего Ключа, где дописывалась «Роза Мира».
Той же последней весной она рассказала мне о нечаянной встрече с Ириной Кляйне, детской подругой Даниила, дочерью его гувернантки: «Как-то мы ехали в троллейбусе, перед нами, через два сидения, сидела женщина с пышными белоснежными волосами, которыми мы с Даниилом залюбовались. Когда она вышла и Даниил глянул за окно, он узнал Ирину Кляйне. «Кляйне, Кляйне», – закричал он. «Данечка!» – она его сразу узнала, но троллейбус уже покатил. Кляйне (то есть – маленькая, домашнее прозвище) была теперь Ириной Ивановной Запрудской. Ее муж бывал в Китае и привез оттуда и показывал нам страшные фотографии публичных казней».
Эта их встреча случилась незадолго до того, как они оказались на Лубянке. И Алла Александровна вспоминала, что, очутившись там, в подвалах, она в ужасе ждала, что вот сейчас ее поведут расстреливать… Потом вспоминала о допросах и пытках бессонницей в Лефортове.
Может быть, показанные им тогда картины китайских казней были знакомы?
Помню, с Аллой Александровной в августе 1997-го мы ездили во Владимир – рассказывать о Данииле Андрееве в областной библиотеке. На другой день прошлись у белых узорчатых стен Дмитриевского собора, зашли в Успенский. В нем шла служба. Мерцали свечи, но было темновато. Давным-давно, когда я еще и не слышал имени автора «Розы Мира», меня поразил здесь трубящий ангел Страшного суда, написанный, по преданию, Андреем Рублевым. Но в этот раз я его не увидел, не рассмотрел на потускневших стенах. Не хватило света. И это, наверное, был знак. Только не угаданный.
Через 10 лет после гибели Аллы Александровны отмечалось ее 100-летие. В феврале открылась ее выставка в Музее Востока. Выставка небольшая – монгольский цикл. Открытие праздничное, с речами, с музыкой – арфа, флейта, скрипка…
Позже, на вечере ее памяти в Музее Горького Марина Тимонина рассказала, как в Монголии, куда они вместе ездили, только одна Алла Александровна не испугалась смотреть на ритуал убиения барана, которого зарезал, полоснув по горлу, монгол, коему разрешалось это делать, так как у него было четыре родинки… За монголом этим специально съездили за десятки километров. Такие монгольские казни.
В том же мае мы, несколько человек, друживших с Аллой Александровной, отправились в Сергиев Посад встретиться с читателями библиотеки имени Василия Розанова, поговорить о Данииле Андрееве. По пути к библиотеке неожиданно увидели дымящееся трехэтажное протяженное здание, окруженное пожарными и любопытными. Выгоревший верхний этаж зиял и курился, из дверей подъезда выходил перемазанный гарью пожарный. Дымный воздух горчил. Таким вот происшествием по соседству с лаврой нас встречали. Кто-то пошутил: «Здесь без Даниила Андреева не обошлось». Да, в это легко поверить. Он по этим улицам когда-то хаживал.
Но и этот знак мы не разгадали.
комментарии(0)