Поэт, распятый на кресте прозы

Творчество Пришвина – поиск художественного выражения «соответствия души своей с природой».  Фото РИА Новости

К поэтам природы одинаково при­числяли и Тургенева, и Аксакова, и выборочно Льва Толстого, и Бунина с Паустовским – писателей неблизких и по художественным средствам, и по основам мировоззрения, откуда и принципиально различное философско-эстети­ческое отношение к природе.

Настойчиво, хотя и по недоразуме­нию, по внешнему тематическому сходству, декларируемая традиционность творчества Пришвина, замыка­ющего совместно с Паустовским стройный классический ряд, затеняла его резкую самобытность, художе­ственный результат так решительно произведенной им перестановки в кон­струкции произведения: «Вместо того чтобы отдавать свои мысли и чувства вымышленному лицу, я отдаю их тому краю, который меня интересует, и так получается край, как живое существо».

Чудаковатую на первый взгляд оригинальность Пришвина в традиционном литературном пейзаже, довольствовавшемся лирическим «описанием», представляет, к примеру, отрывок из его дневника: «Намечаю написать небольшой рассказ о грибах с диалогом грибов. Материалы: лесная вода (из блюдечка сыроежки) с волшебным изображением мира. Выдвигание естественных (натуральных) чудес: моховой столик на 16 ножках из поганок. Зарянка клюет стрекозу. Волшебная связь всех живых существ, например, что боровик вырос и уцелел под лаптем человека! Боровик как добро, мухомор как красота без добра... Слов у них нет, и незачем им слово: оно было сказано, и их дело расти...»

Читатель, не погруженный в философский, устремленный к одушевлению «неодушевленного» мира контекст творчества Пришвина, предположит в этом отрывке либо игриво лукавый замысел назидательной детской сказки, либо старательное упражнение начинающего натуралиста. Так вправе подумать любой читатель, принявший на веру Пришвина – канонического певца природы. Конечно, лирически проникновенное, основанное на реалиях чувства повествование не выдержит подобного сюжета. Пришвин же написал крепкий, добротный рассказ «Старый гриб» с великолепным образным доказательством нравственной ценности в обществе старого человека – это было одно из рядовых путешествий писателя в «небывалое» – в мир одушевленной человеческим родственным вниманием природы.

Пришвин, безусловно, воспринял традиции классического литературного пейзажа, только в выборе их он был, как всегда, пристрастен и на первый взгляд непоследователен. Именно – в выборе, ибо Пришвин вопреки распространенному мнению о нем как о непосредственном, импульсивном, почвенном поэте природы, войдя в литературу сложившимся, за тридцать, человеком, пережил уже «душевную смуту» в поисках единственного призвания. Он сумел определиться в литературе уже первыми своими работами, относился вполне сознательно к выбору своих художественных средств и умел их обогащать «по пути» творчества, создав собственную теорию искусства «как личного поведения». Сознательность и даже некий практический рационализм в упорном стилистическом поиске Пришвина подтверждает постоянный его критический комментарий к собственному творчеству. Наиболее полно, с необходимым отстранением он осуществлен в статье «Мой очерк», по тонкости анализа и научной проницательности еще не превзойденной критиками «со стороны».

Традиции его – дальние и неоднородные, что характерно для новатора, взявшего «пробу» на современную прочность со всей российской словесности.

В плане стилистическом это – Аксаков с его неторопливым, дробным, сосредоточенным течением пейзажа, к исходу своему неизменно рождающим полновесный объемный образ местности. Научная правдивость пейзажа, а также повышенное конструктивное значение, несомненно, близки Пришвину. В его поэтических миниатюрах звучат порой чистые аксаковские ноты: «При выезде из реки, в этом уреве...» Либо сам пейзаж строится «по аксаковскому плану», завершаясь торжественным великолепием старинного слога: «Из черноты омутов овражьих, сырых, темноподвальных этажей леса через ольху, повитую хмелем, и крапиву выбираешься наверх к цветущему лугу с бабочками, обставленному громадными сверкающими волнами древесных кущ».

В плане мировоззренческом, в выработке «домашней» натурфилософии ближайшие учителя Пришвина – Тютчев и Гете. Слабее, хотя и ощутимо, Руссо – пафосом утверждения вольной эстетически безусловной природы, подсказывающей человеку разумные формы устройства жизни. С Гете, вдумчиво исследующим «внутренние законы жизни», Пришвин связан уже непосредственно, цитирует его в наиболее ответственные моменты своих встреч с природой, нередко оспаривая его, чаще – подтверждая. Программное заявление Тютчева, установившего с природой глубоко личные, почти интимные отношения, ощущающего «общий корень жизни» всего живого на земле: «Не то, что мните вы, природа:/ Не слепок, не бездушный лик –/ В ней есть душа, в ней есть свобода,/ В ней есть любовь, в ней есть язык...» – теоретическая основа исследовательского поиска и художественных доказательств Пришвина.

Общий исток жизни Пришвин сознавал не умозрительно, не только в теории, а с убедительностью врожденного чувства, принимая его за первичную основу человеческого знания о мире.

Он создает свою «домашнюю философию», последовательно излагая ее в дневниках и в художественных жанрах. Основа его творческого метода – мгновенная перекличка человека и природы, их взаимообусловленность, так что природный факт прямо свидетельствует о человеке, и наоборот: «Все было прекрасно на этой тяге, но вальдшнеп не прилетел. Я погрузился в свои воспоминания: сейчас вот вальдшнеп не прилетел, а в далеком прошлом – она не пришла»; «по жизни одной любимой березки поймешь жизнь всей весны и всего человека в его первой любви, определившей всю его жизнь»; «ночью мысль какая-то неясная была в душе, я вышел на воздух и мысль свою в реке увидал».

Неотвязная, настойчивая, прямая ассоциативность в работах Пришвина направлена к подтверждению его философии. Он наглядно, путем образной перестановки, пытается заново восстановить это утраченное литературой естественное и в высшей степени плодотворное чувство. Он создает в своих произведениях единый поток живого, настойчиво материализуя свои мысли.

Пришвину не близко отстраненное, подчеркнуто объективированное изображение, в его пейзажах природа застигнута на пути к человеку, на грани взаимоперехода, и человеку Пришвин вменяет душевную потребность «глядеться в зеркало своей природы», потому что «чувство природы есть чувство жизни личной, отражаемое в природе: природа – это я».

Общение человека с природой – момент, знаменательный для обеих сторон. Природа, «место встречи с творчеством самой жизни и всего вашего поведения», вызывает ответное движение в душе человека с непреложностью естественного закона. Соприкасаясь с землей, человек освобождается от суеты, от эгоистического практицизма. Открывая в себе творческие возможности, получает чуткий ориентир истины для своих дел и поступков. Духовный смысл возврата человека к своей праматери – природе с великолепной образной наглядностью раскрывает лирическая миниатюра Пришвина «Вода»:

«Никто в природе так не затаивается, как вода, и только перед большой и радостной зарей бывает так на сердце человека: притаишься, соберешься и как будто сумел, достал себя из той глубины, где есть проток в мир всеобщего родства, зачерпнул там живой воды и вернулся в наш человеческий мир, – и тут навстречу тебе лучезарная тишь воды, цветистой, большой».

Однако только благодаря человеку природа получает возможность самопознания: «и зверю, и птице, и траве, и облаку только человек дает свой образ и смысл». Человек могущественней природы, но свои преимущества он может осознать, лишь сохраняя родственные связи с ней. Открыть в природе вечный источник радости – самой могущественной эмоции в творчестве Пришвина.

«Вся природа содержится в душе человека. Но в природе не весь человек. Какая-то ведущая часть человека, владеющая словом, вышла за пределы природы и теперь больше и дальше ее. Только оглянувшись назад, в свое прошлое, человек в зеркале своем видит свою собственную природу».

Живая земля – в приметах родства с человеком, величественное, стихийное и одновременно личное, «родное» понятие, – становится единственным героем прозы Пришвина в блеске своих жизненных сил, в конкретных «бытовых» ситуациях повседневного творчества.

Такова философская основа «ежедневных открытий» Пришвина в природе. Его воззрения на природу органически сближаются с убеждениями и высказываниями другого друга природы, американского писателя Генри Торо, автора философско-дидактической книги «Уолден, или Жизнь в лесу». «Я ушел в лес, – пишет Торо, – потому что хотел жить разумно, иметь дело лишь с важнейшими фактами жизни и попробовать чему-то от нее научиться... Я хотел погрузиться в самую суть жизни и добраться до ее сердцевины, хотел жить со спартанской простотой, изгнав из жизни все, что не является настоящей жизнью, сделать в ней широкий прокос... и свести ее к простейшим формам...»

Пришвин не искал в лесу спасения, не декларировал «лесную жизнь» единственно разумной формой существования современного человека, но и ему свойственна мысль о приближении к «сути жизни», к познанию простых и вечных ее законов через общение с природой. Встреча с природой, с наглядным творчеством жизни всегда стимулирует в человеке деятельность души и подъем духа:

«Много чудесного вижу я в этих березах и часто думаю о дереве, существующем независимо от меня и даже расширяющем мою собственную душу при сближении».

Подсобная творчеству философия Пришвина вкратце формулируется так: если восстановить в своей душе врожденное, но чаще пренебрегаемое человеком чувство кровной его связи с природой – творчеством всей жизни – и приблизиться к ней с родственным вниманием, нарушив условную замкнутость человека в человеческом обществе, то природа «оживет» на ваших глазах, принимая одушевленные формы, и каждое существо в ней получит «личное» выражение. В литературе Пришвин отводит себе роль «искателя и строителя личного начала в природе», создавая свой «интимный пейзаж».

В этом пейзаже лесные жители – к ним полноправно относится и растительное царство – при «любовном внимании», выглядят «как люди»: «Так вхожу я к ним в это время, и мне кажется: они все, как люди, повернулись ко мне лицами и по глупости своей у меня, как у бога, просят дождя».

Ознакомившись с основными положениями натурфилософии Пришвина, легко проникнуть в суть настойчивой образной переклички – от человека к зверю или растению – в его прозе, в частности понять план рассказа «о грибах», как вполне серьезный замысел о живых существах природы, которых человек предельно приблизил к себе силой родственного внимания. В ситуации «диалога грибов» не будет ни капли сказочного преображения или сюжетного волшебства, а будет углубленное исследование жизни природы на локальном ее участке.

Одушевленный, неисповедимо связанный с человеком, исследованный со страстью и пытливостью ученого реальный мир природы представлен в книгах Пришвина. Из глубины леса будет смотреть на нас «печальное лицо человека»; «На краю леса стоит, уши развесил, неисхоженный сосновый лес»; «какая-нибудь былинка, длинная, желтая, с пустым колоском, изо всех сил добивается вашего внимания».

В этой одушевленной, переведенной «на человеческий путь» природе нет давления образа жизни человека, задача у Пришвина другая, более ответственная и связанная с общими законами бытия: «Моя цель – приблизить к себе все население какого-нибудь уголка Дриандии, и чтобы через это сближение вся Дриандия мне стала как дом, и я бы мог в него собирать всю родню».

Откуда у Пришвина это избирательное, с оттенком волшебства свойство «вживаться в природу», различая в ней душу? Волшебство здесь с успехом заменяет прочное, основательное, почти исчерпывающее знание. Пришвин – «поэт, распятый на кресте прозы» – исходит непосредственно из Пришвина-ученого, постигающего «таинственную Виту» в ее ежедневных проявлениях, окончившего агрономический курс Лейпцигского университета и проработавшего в должности агронома несколько лет. Точно так же и философия Пришвина возникла не интуитивно, не на «почвенных» запасах души, а на основе навыков философского мышления, полученных Пришвиным в Йенском университете.

Домашней же, или частной, Пришвин называл свою систему взглядов за сильный личный уклон, за нераздельное тождество в ней его творческой теории и практики, за прикладной характер – она исходит непосредственно из наблюдений над природой, а не возвышается над ней.

«Слиться с природой» в минуту душевной разнеженности может любой человек, так и не открыв в общении священного своего родства с нею. Пришвин «сливается», то есть тесно приближается к природе благодаря неутомимому, исследовательскому характеру своей любви к ней. В природе, области исконно поэтической, знание равносильно поэзии – этот эстетический закон Пришвин усвоил еще в начальную пору своих литературных выступлений.

Благодаря непрерывному ежедневному исследованию, активному созерцанию жизни природы – на сырых пнях, с дневником в руке, – неизменно завершающемуся мыслью, Пришвин «познает» «население своей Берендеевой чащи, населенной родственной тварью», переходя затем к более избирательному, утонченному знакомству, проникая в сокровенное бытие природы, неизменно различая личные черты, присущие любому живому существу: «Каждая мелочь, зяблик какой-нибудь, даже слово, откуда-то прилетевшее, являются со своими собственными лицами».

Ощущение природы живой, имеющей собственную, постигаемую при родственном сближении душу, так естественно и прочно укореняется в мировоззрении Пришвина, что любое его движение в одушевленном мире вызывает ответное движение. Запись в дневнике: «В лесу сыро, идешь – нога чавкает: поцелуи без конца» – в любой художественной системе воспринималась бы как манерная, безвкусная. В научно-художественной системе Пришвина эта запись констатирует реальный, неоспоримый факт сознания.

«Вся природа содержится в душе человека» – на этом убеждении Пришвин и основывал призывы к читателю, совершая свои «ежедневные открытия в лесу». Художественная деятельность Пришвина по восстановлению родственных связей человека с землей, настойчивые поиски той глубины общения с природой, где для всех откроется «проток в мир всеобщего родства», была новаторской, оригинальной и требовала средств авторской защиты. Недаром писатель так часто, с такой неуклонной последовательностью возвращается к основным положениям своей теории, выводя их из все новых наблюдений над природой.

Во всяком случае, Пришвин открывал не очевидности, а связи забытые, дальние, перешедшие из бытового сознания в теорию и науку.

Природа, воспринятая Пришвиным не только чувственно, «душевно», но и философически углубленно, как средоточие общего творчества жизни, как родственная с человеком стихия, настолько эстетически достаточна, что исключает в рассказе о ней необходимость фантазии, вымысла. «Мало мне надо выдумывать, – не раз признается Пришвин. – До того тянет к правде, что с трудом меняешь имена, и когда переменишь, уходит частица какой-то волшебной силы». Не искажать натуру вымыслом, не подчинять ее догадкам, а «всматриваясь в натуру и оставляя в ней все на месте, различать или находить в ней лицо» – в этом пафос творчества Пришвина.

Любой представитель флоры и фауны, а также целый пейзаж даны человеку в совершеннейшем виде, сотворены высшей продуктивной силой – природой, и задача художника – найти словесное соответствие своим наблюдениям в природе.

Глубинное, исследовательское проникновение в натуру, личная философия, объявшая основы человеческого бытия и включившая человека в деяния природы, – источники постоянного оптимизма Пришвина, ежедневного «подъема духа». Вечная смена времен года, священный круговорот всего живого и неизменное весеннее возрождение земли приводят Пришвина к идее бессмертия людей на земле, непостижимого при эгоистическом, частном, ограниченном рамками бытового общежития существовании. Потому что «возвращение к своей природе» – это всегда душевное обновление, живительное прикосновение человека к источнику жизни, торжество мысли, постигающей загадку смерти, которая и является не загадкой, а, как все в природе, «открытым законом» жизни.

«Да, конечно, и мы той же самой жизнью живем, в глубине души все мы чувствуем единый ствол жизни, на котором сидим, и знаем свой срок, свою ветку, знаем, что неминуемо с нею придется тоже расстаться, и только часто забываем, что вся природа хранит в себе, как святой закон: на смену падающим придут молодые, и жизнь смертного в существе своем бессмертна.

Мы, люди, не всегда это помним, как помнят листья, у нас для этого не хватает героического смирения, удобряющего почву творческой природы».

Эти раздумчивые итоги, далекие от сухого теоретизирования, подтверждены личным мироощущением писателя.

Проповедь устойчивой жизнеспособности непосредственно вытекает из могущественного оптимизма Пришвина, из открытий им в жизни и в литературе «протока в мир всеобщего родства».

Все творчество Пришвина охвачено поиском художественного выражения «соответствия души своей с природой» и последовательным выведением «всей этой лесной жизни на человеческий путь». Разумеется, это полярно противоположно той принятой в пейзажной беллетристике инсценировке природы сообщением ей человеческих чувств, побуждений, действий. Это все та же «страстно-благоговейная связь» с природой, одушевление ее родственным вниманием, различение в ней живого существа, каким она и является испокон веков. И, как результат художественного исследования, – естественный круговорот всего живого на основе общего родства, когда «как продолжением чувства природы являются люди». Такова эволюция пришвинского интимного пейзажа.

Нью-Йорк