А Пушкин бежал…

Державин, без сомнения, самая важная фигура века Просвещения. Сальватор Тончи. Портрет поэта Гавриила Романовича Державина. 1801. ГТГ

Лев Лосев пишет стихотворение «XVIII век», в котором размышляет о русском Просвещении. Согласно Лосеву, культура не затронула толщу народа, она всего лишь декорации, «что разлезлись под натиском прущей/ русской зелени дикорастущей»:

Видны волглые избы, часовня,

паром.

Все построено грубо, простым

топором.

Накорябан в тетради гусиным

пером

стих занозистый, душу

скребущий.

В XVIII веке Русь осталась прежней. Однако культурные феномены изменились, появился «занозистый стих» Державина. Аллюзия возникает благодаря упоминанию имени Фелицы в третьей строчке стихотворения.

С Лосевым солидарен Виктор Кривулин. «Все лучшее в нас – чужое, – размышляет он в одном из своих эссе. – И думая о Державине, Тютчеве, Блоке, я не могу избавиться от какой-то двойственности и растерянности, я думаю о том, что русская поэзия в лучших своих проявлениях совсем не соотносится с тем, что для удобства можно условиться называть повседневной реальностью».

Да, у нас поэзия и действительность сильно отстоят друг от друга. Впрочем, андеграунд неоднократно предпринимал попытки сближения, о чем свидетельствуют, к примеру, стихи Игоря Холина.

Интересно, что «осьмнадцатое столетие» присутствует у последнего и скрыто, и явно:

Мои учителя

Не Брюсов

Не Белый

Не Блок.

Мои учителя

Тредиаковский

Державин

Хлебников.

Державин был поэту чрезвычайно близок (державинский сборник стихов Холин подарил Сапгиру с памятной надписью). С Тредиаковским, как считает Татьяна Михайловская, его связывает ниточка, которая тянется от стихов из книги «Езда в Остров Любви».

Любопытную попытку сопряжения реальности стиха и реальности жизни сделал Владимир Казаков. Ему вспомнился фрагмент стихотворения Ивана Дмитриева «Смерть князя Потемкина», и он соотнес его с конкретной ситуацией:

я Дмитриева вспоминал

«... О, коль ужасную картину

Печальный гений мне открыл!

Безмолвну вижу я долину;

Не слышу помаванья крыл

Ни здесь, ни там любимца

Флоры –

Всё тёмно, что ни встретят

взоры!

Поникнул злак, ручей молчит;

И тот, кого весь Юг

страшится,

Увы! простерт на холме

зрится –

Простерт, главу склоня

на щит!..»

идя вдоль набережной

Иногда такое сопряжение осуществляется на стыке природного и культурного. Как сделал это Михаил Соковнин.

Его «Разлив Оки» (1970) – «державинский разбег строки» и в то же время визуальный образ. Одно неотделимо от другого, декорации не прячут бытие:

Разлив холодныя Оки,

одно шоссе – остаток суши,

и всю дорогу бьющий в уши

державинский разбег строки:

разлив холодныя Оки.

Вода как смерть над берегами,

повсюду – пустота воды,

предчувствием такой беды,

которая не за горами.

Разлив холодныя Оки,

пустых вагонов бег обратный.

Бог! День! Хоть чем-нибудь

обрадуй,

хотя находкою строки:

разлив холодныя Оки.

Державин, без сомнения, самая важная фигура века Просвещения. Вокруг него выстраиваются многие тексты не только неофициальной поэзии. Можно упомянуть напечатанную в «Литературной учебе» повесть Петра Паламарчука «Един Державин» (1982), имевшую большой успех.

У Юрия Кублановского вельможный старец изображен во время публичного экзамена в Лицее, где Пушкин читает свои стихи: «И старец сиятельный в зале/ арапскому отроку крикнул: «Виват!»./ А Пушкин бежал, словно был виноват» («Стихи о русских поэтах», 1977). Известно, что когда Державин приехал, он вошел в сени и спросил у швейцара: «Где, братец, здесь нужник?». Этот прозаический вопрос разочаровал ждущего его на лестничной клетке Дельвига, но вдохновил Кублановского: «Державин у Дельвига: «Где тут нужник?»/ Но Дельвиг Державину не проводник». Так высокое и низкое переплелись в жизни и в поэзии.

Державин, как известно, ввел в стихи простонародные элементы, отчасти разрушив систему классицизма. Другая особенность его поэтической речи – фактографичность, точность описания. Дмитрий Бобышев в «Русских терцинах» (1977–1981) обыгрывает стихотворную походку классика, прибегая к цитатам:

Так – не куда несешься,

тройка-Русь,

а: – Господи, да где ты там

застряла?

Туды – «шекснинска стерлядь

золотая»,

куда и «щука с голубым пером»…

ПОРТКИ БЫ МЫ ПЕРВЕЕ

ЗАЛАТАЛИ!

(Зато, видать, и лезем

напролом,

что стыдно отвернуть...)

А ведь когда-то,

как нас, кормили Землю мы

зерном:

чего-чего, – пахали мы богато!

Теперь вопрос: ЧЕМ ДЫРЫ

ЗАЛАТАТЬ?

– Смекалкой полупьяного

солдата?

И – кто есть русский – Нищий?

Или тать?

Сергей Кулле в неоконченном стихотворении «Моя птица» (1975), перебирая разных пернатых, которые ему не подходят, вспоминает и державинского снегиря.

Не Филомела и не Прокна.

Не Гальциона и не Чайка.

Не Чибис

Не Соловей

Не толстовский Жаворонок

И не державинский Снегирь….

О «Снигире» (у Державина птица через «и») мы поговорим чуть ниже. Кроме него вельможному автору важна ласточка, которая подробно описана в его одноименном произведении. Елена Игнатова в стихотворении «Памяти друга» (1975) обратилась к любимой птице Державина: «Смерть – домовитая ласточка», – говорит она. То есть державинский образ метафорически привязывается к смерти. Ласточка «каждому сору и мимо летящему трепету крылышек ведает место и вкус» и настигает любимых.

Если с ласточкой в андеграунде произошла трансформация, то снегирь остался тем же самым. У Державина он ассоциируется с генералиссимусом Суворовым, у самого знаменитого поэта, вышедшего из культурного подполья, Иосифа Бродского – с маршалом Жуковым. Снегирь залетел в последнюю строчку оды Бродского «На смерть Жукова» (1974): «Бей, барабан, и военная флейта,/ громко свисти на манер снегиря».

Державинский «Снигирь», как известно, строится по принципу антитезы. Антитетичность пронизывает и творение Бродского. Достаточно вспомнить так восхитившие Солженицына слова о советских воинах: «храбро входили в чужие столицы и возвращались в страхе в свою». Высокий и низкий стиль вступают в борьбу, сталкиваются друг с другом. Как подметил Петр Вайль, ода Бродского разностильна: тут и архаизмы (причем не только лексические, но и грамматические), и канцеляризмы, и разговорная речь; возвышенная риторика соседствует с говорком, и все это, в отличие от Державина, ни в какую систему не складывается. Державин присутствует на заднем плане, но копирования нет.

Не находим мы точного воспроизведения державинской речи и в стихотворении Олега Охапкина «Русская лира» с подзаголовком «Памяти Г.Р. Державина» (1975). Тем не менее это самое яркое «державинское» стихотворение культурного подполья.

В первой строфе Охапкин говорит о важности поэзии Державина для России: «Есть несколько стихов на памяти народа./ В них вся душа его судьбы./ Какая боль, печаль, отрада/ Ждать Гаврииловой трубы!». Архаика возникает в тексте благодаря визуальной рифме «народа – отрада» и Гаврииловой трубе Апокалипсиса, которая звучит и в последнем стихотворении Державина «Река времен»: «А если что и остается/ Чрез звуки лиры и трубы,/ То вечности жерлом пожрется/ И общей не уйдет судьбы».

Во второй строфе появляется Тютчев как архаист, как наследник литературы ушедшего века. Охапкин, согласно современным исследователям, продолжил линию Державин – Тютчев, поэтому мы и видим последнего.

Стихотворение большое, строф много. В одних из них мы находим державинские образы и темы, в других – напоминание о его государственной службе, участие в подавлении бунтов, в третьих – размышление о поэтическом слоге Державина. Заканчивается произведение признанием в любви к поэту: «И я, оратор твой смиренный,/ Земля словесности родной,/ Над пажитью твоей нетленной/ Шепчу: «Пой, жаворонок, пой!».

Жаворонок в народе считается Божьей птицей. Отсюда охапкинское сравнение.

Державин присутствует в неофициальной культуре то явно, то подспудно, как это происходит в цикле Василия Филиппова «Державин и мой день рождения» (1985).

Это длинные-предлинные стихи, чем-то напоминающие державинские оды по случаю. А случаи здесь – весна, Пасха, тексты знакомых поэтов, чтение авторов Серебряного века. Это поэзия неожиданных ассоциаций. И «Державин» в названии – такая метафора, не имеющая в корпусе текстов своей опоры, логической связи.

Державин может и вовсе не фигурировать в стихах, но связь с ним остается. Так, со слов Эрля известно, что автор «Фелицы» был одним из любимых поэтов Леонида Аранзона, поэтика которого кардинально расходится с поэтикой екатерининского вельможи.

У Евгения Сабурова также нет с ним точек пересечения. Однако для него Державин был важен как фигура человека, находящегося во власти и продолжающего писать стихи. Сам Сабуров сочинял урывками. Писал даже тогда, когда был вице-премьером Крыма.