Будем развратничать и читать Шестова

Лев Шестов был неудобным философом при жизни и остался таковым после своей смерти.  Борис Григорьев. Портрет Льва Исааковича Шестова. XX век. Частная коллекция

Для не боящихся головокружения (мир и жизнь фрагментарны)

Ни одно философское сочинение в начале XX века не вызывало в интеллектуальных кругах Москвы и Петербурга столько споров, столкновений мнений и самых разных оценок – от восторга до резкого неприятия, – как эта небольшая книга (современное – малого формата – издание 2011 года насчитывает 224 страницы). Может быть, потому что Шестов взрывал догмы – повествовал об опыте недогматического мышления.

«Апофеоз» отличался от ранее написанных им философских трудов – автор на этот раз не предавался философско-психологическому анализу того или иного классика, а в свободной форме – форме афоризмов излагал свои мысли. В ярко выраженной индивидуальной стилевой манере. Это была самая настоящая философская проза, сотканная из парадоксов и остроумных, порой непривычных (что и вызывало отторжение) умозаключений. Ну, например, таких: «Нравственные люди – самые мстительные люди, и свою нравственность они употребляют как лучшее и наиболее утонченное орудие мести…», «Мы не можем ничего знать о последних вопросах нашего существования и ничего о них знать не будем: это – дело решенное. Но отсюда вовсе не следует, что каждый человек обязан принять, как modus vivendi какое бы то ни было из существующих догматических учений…», «Задача философии не успокаивать, а смущать людей». Теперь понятно, почему эта книга Шестова вызвала столь ожесточенные споры и отторжение даже в философской среде?

«Апофеоз» состоял из двух частей.

К первой части автор взял эпиграфом Гейне «Zu fragmentarisch ist Welt und Leben» («Мир и жизнь слишком фрагментарны»). Ко второй – слова, которые можно услышать от любого альпийского проводника, «Nur für Schwindelfreie» («Только для тех, кто не подвержен головокружению!»).

И оба эпиграфа точно выразили суть книги. Книги, в которой автор говорил, что все мы висим над бездной и что каждый идет по жизни на свой страх и риск. И что необходимо как можно раньше пробудиться от сна, иллюзий и бороться за свободу человеческой личности против угнетающей ее необходимости. Шестов пытался донести до своего читателя свою главную мысль: жизнь многообразна и во сто крат богаче наших представлений о ней; наши попытки понять ее часто упираются в создаваемые нами же схемы; такие схемы несостоятельны, они только ограничивают личностный опыт и интеллектуальный кругозор. И делал свой, шестовский, вывод – только ответственное личное мышление, не загипнотизированное мифом «научного познания мира» и готовое принимать жизнь такой, какова она есть, со всей ее красотой и всем трагизмом, в состоянии помочь одинокой человеческой личности не потерять себя среди тягот существования.

«Апофеоз беспочвенности (опыт адогматического мышления)» стал философским манифестом Льва Шестова.

Им зачитывались в XX веке, его продолжают читать в XXI.

Потому что в отличие от некоторых современников философа, его мысли не устарели и в наши дни.

Как освободиться от надоевших истин (рецепт философа)

Только одним образом, утверждал Шестов, – ваши философские сочинения должны смущать читателя, ибо это одна из главных задач философии. О чем и объявил в своем «Апофеозе»: «Вернейшее средство освободиться от надоевших истин – это перестать платить им обычную дань уважения и благоговения и начать обращаться с ними запросто, даже с оттенком фамильярности и презрения». И сам освобождался от этих самых истин на всем протяжении своего пути.

За свой счет (первые опыты)

В богатой купеческой семье хотели, чтобы он, как и другие его братья, пошел по коммерческой части, но сломить волю юноши, увлекавшегося литературой и философией, зачитывавшегося писателями от Толстого до Золя, философами от Кьеркегора до Ницше, не смогли. Тогда возникла идея сделать из старшего сына хотя бы ученого-математика. Но и здесь не сложилось – математика, как и торговля, его не привлекла. Пробовал он свои силы и в юриспруденции – диссертацию кандидата права «О положении рабочего класса в России» Киевский университет одобрил, Московский цензурный комитет публикацию не только запретил, он ее изъял («Если бы эта книга увидела свет, в России произошла бы революция»). На этом попытки стать юристом кончились, он попробовал сочинять рассказы и повести, но, когда понял, что все не то и все не так и ни поэта, ни прозаика из него не получится, ушел в философию.

В 1895 году в газете «Киевское слово» он опубликовал статью «Георг Брандес о Гамлете». Занятия философией приходилось совмещать с помощью отцу. Шестов был человеком чувствительным и впечатлительным, произошла сшибка между сыновьим долгом и призванием, которая закончилась нервным срывом. В те времена (как и в нынешние) состоятельные люди предпочитали лечиться за границей. Так что поправлять нервы уехал за рубеж. Переезжал из одного европейского города в другой – искал подходящий климат и докторов. Сначала была Вена, затем Карлсбад, потом Берлин. В Берлине перенес операцию (удачно), долечиваться переехал в Париж. Местные доктора посоветовали морские купания в Трепоре (в те годы модный французский курорт на севере Франции). Набравшись сил, вернулся в Германию, из которой вскоре уехал в Италию.

Самым лучшим лекарством от беспрерывно мучившей его невралгии оказались не солнце, чистый воздух и морские воды, а любовь. В Риме он познакомился с молодой студенткой из России Анной Березовской. Которая и спасла его от хвори.

В странствиях по Европе они провели в несколько лет. Все это время он писал статьи и книги. Первую большую работу о Шекспире и Брандесе послал в петербургские журналы, но отовсюду получил отказы. Но он был не таким человеком, которого можно было остановить. Он решил выпустить ее отдельной книгой… за свой счет. На это нужны были деньги. Деньги дала, вернее одолжила, его приятельница. В 1898-м книга вышла из печати.

На обложке стояло: «Шекспир и его критик Брандес. Л. Шестов. С-Петербург. Типография А.М. Менделевича, 1898».

Впервые он подписался псевдонимом – «Л. Шестов», под которым и вошел в историю мировой философии.

Затем в столичных российских журналах появятся статьи, в которых он будет подробно анализировать философское содержание произведений Достоевского, Толстого, Чехова, подробно разовьет свои идеи в книгах. «Добро и зло в учении гр. Толстого и Фр. Нитше: Философия и проповедь» выйдет в 1900 году, «Достоевский и Нитше: Философия трагедии» увидит свет в 1903-м. На сочинения обратили внимание – но не более того. Литературно-философский мир обеих столиц он взорвет в 1905 году своим «Апофеозом беспочвенности».

«Задача философии не успокаивать, а смущать людей».  Шарль Мейнье. Каллиопа, муза эпической поэзии. 1798. Художественный музей Кливленда

Он был неудобным философом при жизни и остался таковым после своей смерти. О себе говорил, что он философ религиозный и экзистенциальный. И свою философию – дело, которым он занимался всю свою сознательную жизнь, – определял как экзистенциальную (от латинского existentia – существование). И в центр ее ставил человека, его «Я», отстаивающее право на индивидуальность и свое видение мира. Свободу человека – внутреннюю и внешнюю, духовную и политическую – рассматривал как высшую ценность и основу подлинного существования в этом мире. Отстаивал идею, что только религиозная вера освобождает человека от власти «самоочевидных истин», что только посредством веры можно осуществить прорыв в царство абсолютной свободы. Задавался (для большинства) неудобными, вечными «проклятыми вопросами» – в чем смысл жизни, что такое Бог и что человек, что есть истина, – и сам пытался ответить на них своими статьями и книгами. Он и искал Бога – искал не правду, а истину. Мучительно размышлял о путях освобождения человека от власти необходимости. И был одним из самых глубоких, оригинальных и противоречивых российских философов XX века. Он писал о человеческой трагедии, ужасах и страданиях, на которые человек обречен, о его покинутости и заброшенности. И называл свою философию «философией трагедии». Эта философия была соткана из крайностей, парадоксов, иронии, недосказанности и откровенного эпатажа.

Неудобного философа многие современники называли скептиком, декадентом и нигилистом, проповедующим жестокость и гедонизм. Понимали не многие. Среди знающих его цену был Николай Бердяев.

Основная идея (искал Бога и освобождения человека от власти необходимости)

«Лев Шестов был философом, – писал Бердяев, – который философствовал всем своим существом, для которого философия была не академической специальностью, а делом жизни и смерти. Он был однодум. И поразительна была его независимость от окружающих течений времени. Он искал Бога, искал освобождения человека от власти необходимости… Философия его принадлежала к типу философии экзистенциальной... Этот тип философии предполагал, что тайна бытия постижима лишь в человеческом существовании. Для Льва Шестова человеческая трагедия, ужасы и страдания человеческой жизни, переживание безнадежности были источником философии».

Статью «Основная идея философии Льва Шестова» Бердяев опубликовал в издании Религиозно-философской академии в Париже – журнале «Путь» (№ 58. Ноябрь-декабрь 1938 г.), где скрещивались пути русских религиозных философов, изгнанных или эмигрировавших из большевистской России. Журнал стремился сохранить преемственность в том, что было накоплено в культуре и философии в России до большевистской эпохи.

Философ о философе, друг о друге, киевлянин о киевлянине

Бердяева выслали из страны в 1922 году, Шестов уехал в 1920-м. Они расходились по многим вопросам, но это не мешало поддерживать отношения, длившиеся 35 лет.

Шестов рассказывал своему французскому ученику Бенжамену Фондану: «Мне было 34 года, когда я познакомился с Бердяевым. Ему было тогда 26 лет. Мы вместе встречали Новый год – 1900-й. В эти годы, выпивши немного, я становился задирой. Мои друзья знали эту слабость и всегда находили способ меня подпоить. В этот вечер Бердяев сидел рядом со мной. Я дразнил его невероятно, вызывая взрывы общего хохота. Но когда мой хмель прошел, я сообразил, что Бердяев, вероятно, обижен. Я извинился пред ним и предложил выпить на брудершафт. Кроме того, я просил его, для доказательства, что он меня простил, зайти ко мне завтра. Он пришел. Так началась наша дружба. Никогда мы не были согласны. Мы всегда сражались, кричали, он всегда упрекал меня в шестовизации авторов, о которых я говорю. Он утверждал, что ни Достоевский, ни Толстой, ни Киркегард никогда не говорили того, что я заставляю их говорить. И каждый раз я ему отвечал, что он приписывает мне слишком большую честь и если я действительно изобрел то, что утверждаю, то я должен раздуться от тщеславия…»

Бердяев в «Самопознании» писал: «...перед ссылкой (т.е. перед 1900 г.) я познакомился с человеком, который остался моим другом на всю жизнь, быть может единственным другом, которого я считаю одним из самых замечательных и лучших людей, каких мне приходилось встречать в жизни. Я говорю о Льве Шестове, который также был киевлянин. В то время появились его первые книги, и меня особенно заинтересовала его книга о Ницше и Достоевском. Мы всегда спорили, у нас были разные миросозерцания, но в шестовской проблематике было что-то близкое мне. Это было не только интересное умственное общение, но и общение экзистенциальное, искание смысла жизни. Общение было интенсивно и в Париже до самой его смерти».

Два старых друга на протяжении нескольких десятилетий вели беседы о Боге, о добре и зле, о знании и познании мира и человека – о чем еще могут говорить русские религиозные мыслители? – и порой эти беседы принимали ожесточенный характер, каждый отстаивал свою точку зрения на эти возвышенные материи, но, даже расходясь в некоторых существенных вопросах, они с уважением и пониманием относились к друг другу.

«Что такое русский большевизм?» (чиновники повелевают – население повинуется)

Февраль 1917-го Шестов принял с изрядной долей скептицизма, Октябрь, ни минуты не сомневаясь, отверг. И из большевистской России осенью 1919-го из Киева перевез семью в Севастополь, из Севастополя на пароходе добрались до Константинополя. Затем были Женева, Рим, Париж.

В Швейцарии, в 1920 году, отвечая на многочисленные вопросы как иностранцев, так и соотечественников, опубликовал статью «Что такое русский большевизм?» (в том же 20-м издал брошюрой в Берлине), в которой о Февральской революции писал: «Куда бы вы ни пришли, всюду шли разговоры о высоком назначении России. Не об устроении России – об этом никто не умел и не хотел думать. Всякие напоминания об устроении вызывали взрыв негодования». А о большевистском перевороте заявил, что он реакционен и «не умеет ничего создавать. Он берет то, что у него под рукой, что без него сделали другие... большевики – паразиты по самому своему существу». И что «русская бюрократия, бесконтрольно распоряжавшаяся Россией и всем русским народом, всегда исходила из мысли, что чиновники должны повелевать, а население должно повиноваться».

Философ объяснял: парадокс русской утопии в том, что пришедшие к власти большевики, отменив свободу и право, сами оказались в роли наследников режима, который свергли, и в мгновение ока превратились в жестоких охранителей устоявшихся в России на протяжении многих веков политических традиций, прибегая к старым бюрократическим рецептам. Все язвы прежней власти моментально перескочили на тело «государства нового типа»: это и непомерно раздутый бюрократический аппарат, и детская вера «в палку, в грубую физическую силу», и паразитарный, эксплуататорский характер новой элиты, и патерналистски-пренебрежительное отношение к народу.

Покончив свои счеты с большевизмом, начал обустраиваться. Его пригласили в Сорбонну читать лекции. Как и в России, во Франции он писал статьи о древнегреческих философах и о средневековых немецких мистиках: о Лютере, Паскале, Спинозе и Кьеркегоре. В эмиграции вышли книги – при жизни «Власть ключей» (1923), «На весах Иова» (1929), после смерти «Афины и Иерусалим» (1938), «Киркегард и экзистенциальная философия» (1939), «Умозрение и откровение» (1964), «Sola fide – Только верю» (1966). В Европе его читали и почитали как своих европейских философов: Клода Леви-Стросса и Люсьена Леви-Брюля, Эдмунда Гуссерля и Мартина Хайдеггера. Да, собственно говоря, этот выходец из России и был европейцем. И своими сочинениями обогатил западную философскую мысль. Его ценили такие выдающиеся интеллектуалы XX века, как Мартин Бубер, Альбер Камю и Томас Манн.

Чествование и триумф (юбилей)

14 марта 1836 года Льва Шестова чествовали в Париже по случаю 70-летнего юбилея. Русский Академический союз, членом которого был Шестов, снял зал и устроил собрание. Виновник торжества не любил мероприятий, но чтобы не обидеть отказом профессора Сорбонны, философа и директора журнала «Ревю Филозофик» Леви‑Брюля, который принимал участие в вечере, согласился присутствовать на своем чествовании.

Чествование превратилось в триумф. Было много публики, много речей, выступавшие воздавали должное юбиляру – историк, публицист, бывший министр иностранных дел Временного правительства Милюков говорил о заслугах перед русской философией; Леви-Брюль – об оригинальности его идей.

«Умер с верой…» (молитва и мольба)

Лев Шестов ушел из жизни 19 ноября 1938 года в Париже. Через 20 лет композитор и музыковед, друг неудобного мыслителя Герман Ловцкий (в журнале «Грани» в 1960 году) напишет, что он «умер с верой, что где-то, за пределами нашей разумной практической мысли, будет услышана молитва-мольба псалмопевца, и раскроются глаза у ослепленных, и они возвратятся к Богу. Прислушиваясь внимательно к таинственным голосам, которые к нам доносятся из «Вечной Книги», он ставил «жгучий глагол» пророков выше многотомных философских трудов».