Подойти боясь к окну

Русский классик привлек поэтов андеграунда не только стихами, но и трагической судьбой. Орест Кипренский. Портрет Константина Батюшкова. 1810-е. Русский музей

Русский классик привлекает внимание андеграунда не только поэзией, но и своей трагической судьбой. Шизофренические проблемы страдания, жизни и смерти притягивают многих. Мотив безумства Батюшкова звучит у Геннадия Айги, Юрия Кублановского, Елены Игнатовой, Льва Лосева, Александра Городницкого. Он возникает на фоне Вологды, где бывали многие авторы культурного подполья. Батюшков составляет важную часть «вологодского текста» русской литературы.

В Вологду поэта привезли в 1833 году. До этого он лечился в психиатрической больнице в Саксонии. К этому факту отсылает эпиграф к стихотворению Геннадия Айги «Дом поэта в Вологде», взятый из Петра Вяземского (замечание Маргариты Пономаревой). Айги погружается в покои вологодского дома, описывает атмосферу, которая, с одной стороны, уходит в вещи и пространство, а с другой – во внутренний мир «лица живого –/ таящегося/ как драгоценность:/ средь шелка/ ветра/ и лучей». Внешнее сигнализирует о потаенном. Потаенное выходит на поверхность: только кожа, только лицо. Ничего, кроме «сияния его дрожи». Бестелесное событие происходит здесь и сейчас, «в меняющемся лице», в этом настоящем, лишенном всякой казуальности. Минимум движения присутствует в растянутом «сейчас», где нет никакого становления, где все существует в своей данности. Время-отрезок Батюшкова не может делиться, как у обычных людей, на прошлое и будущее. Оно тянется и одновременно сжимается: мы не движемся от бескрайнего настоящего вперед, не оглядываемся назад. Мы здесь, в этом малом, вечном мгновении, где экзистенция исключается – нет никакого футурологического проекта, нет даже, если воспользоваться словами Хайдеггера, бытия к смерти. О смерти Батюшков ничего не знает.

Совсем иначе работает со временем Юрий Кублановский. Он разворачивает целое историческое полотно «Памяти Константина Батюшкова» (1979), где «гейлесбергский герой, италийский младенец» оказывается «под прилуцким снежком». Важно, что размышления о судьбе поэта связаны у Кублановского с мыслями о России и о своей участи:

Хоть под землей лежит

множество порешенных

и обернулся скит

домом умалишенных,

хоть упаду и сам,

будто единоличник

в больше не нужный хлам,

в кислый Шексны брусничник.

Все же пока несут

ноги и горла дышат,

может быть, нас спасут

те – кто об этом слышат.

Кто возводил сей дом,

ставил кресты на главы

и пересохшим ртом

пел ради Божьей славы.

Предложения плохо согласованы, особенно в начале. Музыка, переполняющая их, значит гораздо больше, чем синтаксис. Похоже, автор показывает эрозию мысли как что-то существующее и одновременно случайное – это уже речь со дна шизофрении. Так тема безумия Батюшкова входит в ткань самого текста о нем. Согласно Кублановскому, земля зовет поэта: «Константин! Константин». И он возвращается. Но это возврат в пустоту, в то, чего нет. Интересно, что слово у Кублановского работает не своими прямыми словарными значениями, но смысловыми ассоциациями. И в этом он близок Батюшкову. Вот и в стихах, посвященных вологодскому умалишенному, «крепостное право слова» очерчивает границы не только стиха, но и пространство русской жизни:

Ибо у русских одна дорога:

к дому – что курицам

на насест.

Ты, Шексна, или ты, Молога...

И никого – кроме нас – окрест.

Тиной пахучей цветет канава

с бревнами шлюза –

вот водопой.

Неотменяемо крепостное

право

слова над пятящейся душой.

«Крепостное право слова» имеет и общекультурный, и привязанный к почве и судьбе контекст: речь о самочувствии советского интеллигента, мечущегося в тенетах несвободы. Елена Игнатова также придавлена ей, но старается говорить спокойно, эпически, хотя реальность, к которой поэтесса обращена, инфернальна: «Мертв монастырь. И черный остов сна/ топорщится над головой безумного поэта / В монастыре армейский склад снарядов./ Топочет часовой по вымерзшей земле/ нетопырем. В заснеженной золе/ под ним чистейший перл, словесности отрада –/ поэта мучит сон о теле и тепле». Таково описание могилы Батюшкова. А вот Лев Лосев постарался совсем освободиться от советской действительности. В стихотворении «Батюшков» (1976–1979) он движется в культурологическом поле, сопрягает зиму, мороз и безумие с Италией и античной мифологией: «Кисеей занесенная ель./ Итальянские резкости хвои./ И кружатся, кружатся досель/ в русских хлопьях Психеи и Хлои». Завершить наш обзор хочется простенькими, не лишенными, впрочем, изюминки стихами Александра Городницкого, сказавшего о вологодском больном: «И сидеть часами тихо,/ Подойти боясь к окну,/ И скончаться вдруг от тифа,/ Как в гражданскую войну». Батюшков и гражданская война. Сильное сопряжение.