Опыт сотворчества

Такого сквозь душу пропустить – большая работа. Максим Лаврентьев. Портрет Александра Зиновьева. 2021.  Из архива автора

Путь зиновьевского духовного наследия подобен этому знаменательному перемещению. Логик с мировым именем, насильственно выдворенный из СССР за свой изданный на Западе социологический роман «Зияющие высоты», содержащий резкую, язвительнейшую критику коммунистического строя, Зиновьев не примкнул, как некоторые за рубежом явно рассчитывали, к идеологическим противникам советской власти. Подвешенное состояние между двумя непримиримыми социальными системами растянулось для него на два десятилетия и породило редкостный парадокс: с одной стороны, западные интеллектуалы вынуждены были признавать авторитет ученого, его выдающийся художественный талант (классик авангарда Эжен Ионеско прямо назвал Зиновьева крупнейшим писателем XX века), а с другой – это имя старательно обходили молчанием, ибо сам факт зиновьевского существования заставлял всерьез задуматься о подлинной свободе слова и мысли не только в тоталитарном государстве рабочих и крестьян, но и в благословенных европейских демократиях.

Двадцать седьмого октября в очередной своей речи на Валдайском форуме президент России, цитируя Зиновьева наряду с Солженицыным, напомнил всем о его близящемся столетнем юбилее. В определенном смысле это, конечно, прорыв информационной заглушки, но где же, хочется спросить, книги, готовится ли к выходу полное собрание сочинений крупнейшего писателя XX века? Или, может быть, новое российское государство какой-то иной активностью способствует популяризации идей своего великого гражданина (напомню, что в 1999 году философ вернулся на родину), например, методично знакомит с его сочинениями столь жадное до всякой новизны студенчество?

Увы! Книги, как и все другие прочие формы нынешнего взаимодействия Зиновьева с некогда исторгнувшим его, но никогда не преданным им отечеством, – титанический результат беззаветного труда жены Ольги Мироновны и небольшого круга единомышленников, составляющих костяк так называемого Зиновейника – Зиновьевский клуб. Для маленького коллектива, в котором люди разных профессий связаны между собой неформально, лишь общим интересом к зиновьевскому творчеству, каждое упоминание его имени в прессе – уже большой успех. Но в масштабах страны это, конечно, капля в море.

Вот почему, поднявшись на сцену Костромской филармонии в день открытия чтений, я, вместо того чтобы озвучивать заявленный доклад на тему «Александр Зиновьев – стихотворец», спросил зал, читал ли здесь кто-нибудь художественные произведения писателя. Ответом были две-три руки, робко поднятые в задних рядах. Пришлось вместо стихов Зиновьева читать предсмертные строки Велимира Хлебникова, содержащие упрек и вызов будущему читателю, а затем перефразировать, применительно к литературе, слова историка-фольклориста Юрия Миролюбова: «Человек, не знающий историю своего народа, является не субъектом, а объектом цивилизации и культуры».

Перескочу мысленно на пять лет назад. Тогда ко мне обратились с неожиданной просьбой – написать вступительную статью к сборнику стихотворных произведений Александра Зиновьева. При всем уважении я вынужден был отказаться, сославшись на плохое самочувствие, что, однако, являлось полуправдой. То есть я действительно чувствовал себя отвратительно – в те дни обострилось мое нервное заболевание, и целыми днями я буквально лежал пластом, не способный к любого рода деятельности, тем более работе творческой, умственной. Не по плечу была и ответственность: зиновьевские стихи я читал только в составе его крупных прозаических произведений, а вот с обособленным массивом стихотворений знаком до той поры не был. Имелась и еще одна причина, самая, пожалуй, веская, но озвучивать которую я не захотел: чтение сверстанного уже текста будущего сборника вызвало во мне совсем не то чувство, с каким следует браться за предисловие к поэтической книжке.

Книга начиналась таким вступлением «От автора»: «Что вам придется здесь прочесть,/ Не будет для поэзии угрозой./ Вы с полным правом можете все это счесть/ Хоть и рифмованной, но все же серой прозой».

Признаюсь, на строки, следующие непосредственно за процитированными, я тогда обратил мало внимания. Вот они: «К чему, вы скажете, мудрить?/ Без рифмы мог бы говорить./ Не спорю, ваша правда. Но/ Есть обстоятельство одно./ Мы в будущее пролагаем миру путь./ Не остановит никакая нас препона./ Но вы же знаете, какая это жуть –/ Частицей быть слепого гегемона./ Стих в этом случае – не поза./ Здесь слишком слабой будет проза».

Завершалось вступление в цикл (поэму) «Мой дом» примечательной репликой, звучащей как своего рода «Пощечина общественному вкусу»: «А не сойду я за поэта,/ Мне, честно говоря, плевать на это». После чего, собственно, вопрос о предисловии следовало снять с повестки дня, но все же я, конечно, не мог не дочитать присланное до конца. Что бросилось в глаза? Прежде всего типичные ошибки стихотворца-дилетанта. Например, неспособность систематически выдерживать избранный поначалу стихотворный размер (эта неспособность всегда четко указывает на смутное представление автора об элементарных азах поэтической техники). Банальные рифмы, в том числе обилие рифм глагольных («мудрить – говорить» и т.д.), что всегда отличает любителя от мало-мальски разбирающегося в далеко не простом деле версификаторства. Путаница с цезурой, и как следствие – то и дело повторяющаяся инверсия, несовпадение ударения в слове с ритмическими ударениями в строке, когда словесное ударение находится не на ожидаемом месте стиха, а падает на соседний слог.

Удручало наличие полного стандартного набора поэтических архаизмов: «сие» вместо «это», «уж» вместо «уже», «иль» вместо «или». Не менее серьезно выглядело насилие над языком, усечение слов в угоду размеру той или иной строки, непозволительно вольное (по крайней мере, если оно ничем художественно не оправданно) обращение с грамматикой речи («кончайсь» вместо «кончайся», «надейсь» вместо «надейся», «преисподню» вместо «преисподнюю» и т.д.). Возможно, в таком усечении отразилось ошибочное поколенческое восприятие футуристичесих изысков в поэзии Владимира Маяковского, поэтического кумира юного Зиновьева. Так, мой отец, «лучшего, талантливейшего поэта нашей советской эпохи», впрочем, не любивший (он был старше Зиновьева на год), часто цитировал одну из финальных строчек стихотворения «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче» («В сто сорок солнц закат пылал...»): «До дней последних донца!». Отец почему-то считал, что «донца» – исковерканное «до конца»: «до[ко]нца». Приведу еще вот такой пример: «Лишь б для тела и души/ получать свои гроши» («Моя работа»).

На этом фоне терялось то, что было действительно ценным. Допустим, маленький шедевр – фрагмент из «Проблемы пьянства»: «Когда я на работу поступал,/ Директор, как положено, вопросик мне задал:/ – А как насчет вина?/ – Не пью принципиально!/ И он зачислил моментально/ Меня в свой штат как редкую находку./ Моя ли в том вина,/ Что я действительно не пью вина,/ А только водку».

Чувствовать музыку, улавливать ритм и рифму важно и в акте поэзии, и в акте любви.    Виктор Штембер. Музыкальный момент. Нижегородский государственный художественный музей

Или вот этот прелестный отрывок: «Бородка русая,/ Грошовая зарплата./ Каморка куцая,/ Зато ума – палата./ Гастрит/ От времяпровождения./ Острит/ Для самоутверждения» («Что я такое»). Четыре последние строчки – типичный Николай Олейников («Для наслаждения – девица, для насыщенья – чечевица» и мн. др.). Но тут необходимо знать и помнить, что жемчужины олейниковской поэзии возникли, образно выражаясь, в мантии графоманского стихотворчества, куда Николай Макарович вынужден был поневоле погрузиться, работая редактором ленинградских детских журналов в 1920–1930-х годах.

В цикле (поэме) «Евангелие для Ивана» несколько особняком выглядит «Молитва верующего безбожника»: «Установлено циклотронами/ В лабораториях и в кабинетах:/ Хромосомами и электронами/ Мир заполнен. Тебя в нем нету./ Коли нет, так нет. Ну и что же?/ Пережиток. Поповская муть./ Только я умоляю: Боже!/ Для меня ты немножечко будь!» И т.д. Не касаясь содержания этих стихов, написанных в 1982 году, нельзя все-таки не заметить, что при всей искренности формально они восходят к пастернаковскому «Гул затих. Я вышел на подмостки…». Однако имеется у них и другой прототип, гораздо более близкий по времени и явный: «Я не знаю, как остальные,/ но я чувствую жесточайшую/ не по прошлому ностальгию –/ ностальгию по настоящему.// Будто послушник хочет к господу,/ ну, а доступ лишь к настоятелю –/ так и я умоляю доступа/ без посредников к настоящему». (Андрей Вознесенский, «Ностальгия по настоящему», 1972 г.)

Нет, конечно, смысла печатно придираться к зиновьевским стихам. Я лишь хочу объяснить читателю, почему никак не мог написать к ним предисловие, не покривив при этом душой: Александр Зиновьев, по собственному его выражению, «не сошел за поэта» – в том смысле, в каком «сошли», допустим, Пушкин и Боратынский (и другие классики, разумеется, но именно эти упомянуты здесь не случайно). Даже те стихотворные вставки, что выглядели вполне естественно и весьма остроумно в «Зияющих высотах», написанные как будто от лица гротескных жителей Ибанска, пожалуй, совершенно иначе воспринимались бы отдельно от прозаического текста.

В монографии, посвященной Зиновьеву и вышедшей в 2016 году в знаменитой молодогвардейской книжной серии «ЖЗЛ», Павел Фокин, в частности, пишет: «Голоса у Александра не было, слуха тоже…» Два десятка лет назад, бродя по центру Москвы с литинститутским приятелем после защиты диплома, мы обсуждали волновавший обоих вопрос: по какому типичному признаку, свойству можно отличить поэта в общей людской массе? Перебрали кучу признаков и свойств и остановились на одном-единственном – наличии развитого музыкального слуха, без которого человек не чувствует тончайшую гармоническую стройность сложнейшей в техническом исполнении поэтической речи.

Итак, предисловие написано не было. А затем произошло вот что. В 2020 году Ольга Мироновна Зиновьева пригласила меня на концерт в московской Библиотеке искусств им. А.П. Боголюбова на Сущевке. Пригласила в качестве участника. По сценарию мне предстояло прочитать вслух два номера из «Евангелия для Ивана» – «Совет новорожденному» и «С кем, как и когда пить», следующих в этой поэме друг за другом. В том виде, как оба этих текста существуют в книге «Мой дом – моя чужбина», я исполнять их на публике не мог (по вышеизложенным причинам), поэтому решил поступить по-зиновьевски, то есть, в моем случае, сделать по-своему. Не имея морального права трогать редакторским скальпелем книжный текст, я воспользовался лазейкой, исторически предоставленной композиторам-песенникам. Коротко говоря, я сочинил мелодию, куда, соединив, вплел в измененном виде оба текста. Получившийся номер «Постулаты пьянства» пришедшая на концерт публика восприняла тепло, а на внесенные мною исправления никто, кажется, не обратил внимания.

Между тем как раз это и было важно. Для наглядности привожу здесь оба – назовем их так для простоты – варианта. Вариант первый, авторский: «СОВЕТ НОВОРОЖДЕННОМУ// Чтобы не видеть мерзость бытия,/ Чтобы не знать, что в чреве жизни кроется,/ Закон фундаментальный пития/ Познай, о свежесделанный пропойца./ Учись держать в руке не побрякушку,/ А поллитровку, для начала пусть чекушку./ Проси не молока, а рюмочку винца./Ходить не пробуй, ползай до конца./ Отцов последуй славному примеру:/ Не в меру пей, а как они – не в меру. И верь, придет желанная награда:/ Хоть в рай не попадешь, но избежишь и ада». «С КЕМ, КАК И КОГДА ПИТЬ// Пей в карауле на посту,/ В лесу, в подъезде, на мосту,/ Пей в артиллерии, в пехоте,/ В вагоне пей, пей в самолете,/ Пей на собранье, в лазарете,/ В музее, в храме пей, в клозете,/ Пей на земле, глуши на сене,/ На стадионе пей, в бассейне,/ Пей на закате, на рассвете,/ На гауптвахте, в сельсовете,/ Пей до еды, после еды,/ С удачи пей, пей от беды,/ С бухгалтерами, токарями,/ Пей с комс- и партсекретарями,/ Пей с мусульманином, буддистом,/ С завхозом пей, с попом, с артистом,/ Пей в одиночку, пей в компашке,/ Пей из горла, из банки, чашки,/ Пей лучше много, а не мало,/ Пей где, когда и с кем попало».

Вариант второй, «композиторский»: «ПОСТУЛАТЫ ПЬЯНСТВА// Дабы не видеть мерзость бытия,/ Дабы не знать, что в чреве жизни кроется,/ Закон фундаментальный пития/ Познай, о свежесозданный пропойца!// Отцов последуй славному примеру:/ Не в меру пей, а как отцы – не в меру./ И жди, придет желанная награда:/ Пусть в рай не попадешь – избегнешь ада…// Пей в карауле на посту,/ В лесу, в подъезде, на мосту,/ Пей в артиллерии, в пехоте,/ В подлодке пей и в самолете;// С аппендицитом в лазарете;/ В музее пей и пей в клозете./ Квась на снегу или на сене,/ На стадионе и в бассейне.// Пей от заката до рассвета,/ Пей у сельпо и сельсовета,/ Пей от земли и до звезды,/ От счастья пей и от беды.// С бухгалтерами, с токарями,/ И в МГУ с профессорами;/ Пей с мусульманином, с буддистом,/ С таксистом пей и пей с артистом.// Из банки, из горла, из чашки./ Пей в одиночку и в компашке./ Пей лучше много, а не мало./ Пей где, когда и с кем попало.

Да простит мне профессор МГУ Александр Зиновьев поэтическую вольность!

Ободренный успехом, но ничем уже не ограничиваемый и ни к чему не понуждаемый, я сочинил еще несколько вокальных номеров – романсов – на стихи Пушкина, Боратынского и… вновь Александра Зиновьева. Да, именно так: среди множества пролистанных на предмет пригодного текста авторов (а среди них были, насколько помню, и Николай Языков, и мелодичнейшие наши поэты – Иннокентий Анненский, Михаил Кузмин) не оказалось более и лучше всего подходящих! Далеко ходить не пришлось – непосредственно над «Советом новорожденному» я разглядел следующий текст: «Входи, родившийся, в прекрасный мир земной./ Включайсь скорей в людское наше братство./ Входи! И в путь спеши за мной/ Познать земное щедрое богатство./ Испив до дна цветов земли нектар,/ Поймешь, что горек он, хотя казался сладок./ И станешь ты вдруг безнадежно стар./ Лицо покроет сеть глубоких складок./ Увидишь, что назад дороги нет./ Зачем была, ты спросишь, жизнь-морока?/ Ты станешь мудр. Ты сам найдешь ответ:/ Для никому не нужного урока».

Убрав первые четыре строки с невозможным «включайсь», заменив «глубокие» складки на «жестокие», более соответствующие жанру жестокого романса, и ликвидировав неудобное слуху столкновение «ш» и «ч» (получилось: «Увидишь ты: назад дороги нет»), я добыл искомый текст, весьма напевный.

Впрочем, если бы дело ограничилось какими-то двумя песенками на слова Александра Зиновьева, не стоило бы, пожалуй, вовсе писать эту небольшую статью, как прежде – предисловие. Но за пять прошедших лет мой интерес к зиновьевскому наследию возрос, усилился и углубился. Вырос и я сам – не в последнюю очередь благодаря знакомству с этим богатейшим наследием. И вот теперь могу с полным основанием повторить слова великого русского поэта Велимира Хлебникова: «Еще раз, еще раз,/ Я для вас/ Звезда./ Горе моряку, взявшему/ Неверный угол своей ладьи/ И звезды:/ Он разобьется о камни,/ О подводные мели./ Горе и вам, взявшим/ Неверный угол сердца ко мне:/ Вы разобьетесь о камни,/ И камни будут надсмехаться/ Над вами,/ Как вы надсмехались/ Надо мной».

Такой звездой – пусть и не сугубо в поэзии, зато в превосходящем ее широчайшем жизнетворчестве – является для меня Александр Зиновьев. Разумеется, надсмехаться над ним не приходило мне в голову, но укор в невнимательности, в неверном выборе угла сердца я сейчас вполне принимаю. Верный же угол к нему, как мне кажется, можно взять, только если не полениться – и пропустить всего Зиновьева через свою душу.

С юбилеем, Александр Александрович!