«О повреждении нравов в России»

Книги. Их читают все меньше и меньше, но все равно боятся и запрещают. Ян Давидс де Хем. Натюрморт с книгами. 1628. Маурицхейс, Гаага

Взирая на нынешнее состояние отечества моего с таковым оком, каковое может иметь человек, воспитанный по строгим древним правилам, у коего страсти уже летами в ослабление пришли, а довольное испытание подало потребное просвещение, дабы судить о вещах, не могу я не удивиться, в коль краткое время повредилиса повсюдно нравы в России.

Князь Щербатов

Может быть, впервые Герцен задумался о собственной издательской деятельности в 1849 году, когда помог французскому анархисту Прудону издавать газету «Голос народа» (La Voix du Peuple). Идею воплотит в Лондоне в 1853 году, когда с помощью банкира Джеймса Ротшильда вернет свое состояние, на которое был наложен арест по распоряжению Николая I.

«Отчего мы молчим?» («Братьям на Руси»)

Вольная русская типография откроется в 1853 году листовкой «Вольное русское книгопечатание в Лондоне. Братьям на Руси», которая начиналась такими словами: «Отчего мы молчим? Неужели нам нечего сказать? Или неужели мы молчим оттого, что мы не смеем говорить? Дома нет места свободной русской речи, она может раздаваться инде, если только ее время пришло. Я знаю, как вам тягостно молчать, чего вам стоит скрывать всякое чувство, всякую мысль, всякий порыв. Открытая, вольная речь – великое дело; без вольной речи – нет вольного человека. Недаром за нее люди дают жизнь, оставляют отечество, бросают достояние. Скрывается только слабое, боящееся, незрелое. «Молчание – знак согласия», – оно явно выражает отречение, безнадежность, склонение головы, сознанную безвыходность. Отрытое слово – торжественное признание, переход в действие…»

Герцен не боялся говорить, и ему было что сказать, но он хотел, чтобы были услышаны другие. В «Полярной звезде» (1855–1868) публиковались не изданные в России стихотворения Пушкина, Лермонтова, декабристов, переписка Гоголя с Белинским, «Философическое письмо» П. Чаадаева, в газете «Колокол» (1857–1867), которую читал Александр II, письма из России, программные документы подпольных революционных организаций, материалы по истории освободительной борьбы и даже секретные правительственные документы, в сборниках статей «Голоса из России» (1856–1860) – письма и корреспонденции, достигавшие самыми разными путями берегов Темзы. (Мельгунов. «Мысли вслух об истекшем тридцатилетии России», Чичерин. «О полковых командирах и их хозяйственных распоряжениях», Лавров. «Русскому народу»).

В 1858 году в Вольной русской типографии он опубликовал под одной обложкой исторический труд князя Щербатова «О повреждении нравов в России» и повесть Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», снабдив книгу своим предисловием – Герцен рисковал, но соединение под одной обложкой двух столь разных произведений двух таких разных авторов произвело впечатление на читателя. Какими путями дошли до Лондона запрещенные произведения, неизвестно, предположу, что кто-то не только из любителей русской словесности, но и желающий родине гласности, тайком провез их через границу – либо еще при жизни Николая I, когда выезд был значительно усложнен, либо после его кончины, когда выезд за границу был значительно упрощен.

«…мы останавливались, исполненные ужаса и печали, перед уродливым... сфинксом русского развития» (из предисловия Герцена)

«Князь Щербатов и А. Радищев представляют собой два крайних воззрения на Россию времен Екатерины. Печальные часовые у двух разных дверей, они, как Янус, глядят в противуположные стороны. Щербатов, отворачиваясь от распутного дворца сего времени, смотрит в ту дверь, в которую взошел Петр I, и за нею видит чинную, чванную Русь московскую, скучный и полудикий быт наших предков кажется недовольному старику каким-то утраченным идеалом.

А. Радищев смотрит вперед, на него пахнуло сильным веянием последних лет XVIII века… он не имеет личного озлобления против Екатерины – он едет по большой дороге, он сочувствует страданиям масс, он говорит с ямщиками, дворовыми, с рекрутами, и во всяком слове его мы находим с ненавистью к насилью – громкий протест против крепостного состояния.

…К Щербатов дошел до своей славянофильской точки воззрения… тем же путем, которым на нашей памяти дошла до нее часть московской молодежи. Раздавленная николаевским гнетом, не видя конца ему, не видя выхода, она прокляла петровский период, отреклась от него и надела, нравственно и в самом деле – зипун.

… мир, о котором наши деды и отцы поминали с умилением, – мир, в котором жил Щербатов, – всякому честному человеку должна была древняя Русь показаться чистой и доблестной в сравнении с этим бесстыдным развратом, с этим переходом Руси допетровской в новую Русь – через публичный дом.

…Мог ли думать князь Щербатов, когда он писал свой строгий разбор дворцового разврата, что в одно мгновение все сразу переменится?.. Дворец превращается в смирительный дом, везде дребезжит барабан, везде бьют палкой, бьют кнутом, тройки летят в Сибирь, император марширует, учит эспонтоном, все безумно, бесчеловечно, неблагородно; народ по-прежнему оттерт, смят, ограблен, дикое своеволие наверху, il n’у a de grand chez moi que celui a qui je parle et pendant que je lui parle – рабство, дисциплина, молчание, рунд и высочайшиe приказы.

И в то же время Суворов на Альпах, под Требией и Нови, завязывает ту борьбу, которая привела всю континенталъную Европу в Кремль, а нашу армию в Париж.

…Нашему нетерпению мало… и мы останавливались, исполненные ужаса и печали, перед уродливым, капризным сфинксом русского развития.

Все это понятно, но лишь бы люди не шли вспять, как князь Щербатов, и не предавались бы полному отчаянию, как А. Радищев.

Медленно идет наше развитие – срывается с дороги; проводники плохи, давят народ – топчут нивы, – а как приостановишься, оботрешь пот с лица, а иной раз и слезы, да посмотришь назад, – а пути-то сделано много!

Кто из нас смел думать пять лет тому назад, что твердыня крепостного права, поддерживаемая розгой внутри и штыками снаружи, – покачнется?

Писатель всегда обнажает реальность. Людовико Дориньи. Пан, открывающий наготу спящей нимфы. 1710. Палаццо Орсетти Дольфин Джакомелли, Тревизо

Что по дороге будут не только времена ýстали, но безумной реакции – в этом нет сомнения, для этого достаточно знать главных актеров. Да ведь исторический путь и не есть прогулка по Невскому!»

«…душа моя страданиями человечества уязвле­на стала» («Бунтовщик – хуже Пугачева!»)

Вот эта «уязвленность души» заставила начальника Санкт-Петербургской таможни, дворянина Радищева написать свою знаменитую книгу, а не идеи свержения монархии. Это в советские времена с легкой руки Ленина из него сделали «писателя-революционера».

Желая себя спасти, арестант, доставленный в июле 1790 года из Петропавловской крепости в городскую палату уголовного суда, на вопрос: «С каким намерением сочинили вы оную книгу?» отвечает: «Намерения при сочинении другого не имел, как быть известным в свете между сочинителями и дабы прослыть таковым, то есть остроумным писателем». И признается: «Чувствую во внутренности моей души, что книга моя дерзновенна, и приношу в том мою повинность».

«Продается ткач 35 лет с женой и дочерью вятский жеребец 6 лет», – сообщают столичные «Ведомости».

«Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала», – укоряет Екатерину совестливый Радищев. «Лучше судьбы наших крестьян у хорошева помещика нет во вселенной», – отвечала не Радищеву – Европе Екатерина.

«Путешествие» противостояло неправде государства. Однажды сокурсник по Лейпцигскому университету Федор Ушаков сказал ему: «Помни, что нужно в жизни иметь правила, дабы быть блаженным». Правила Александр Радищев выработал, но блаженным не стал – стал первым русским писателем, от которого, по словам Екатерины, «царям достается купно», по выражению Пушкина – «человеком самоотверженным, дерзнувшим вооружиться противу общего порядка, противу самодержавия…» (Пушкин. «Александр Радищев», 1836).

Поставив точку на «Путешествии из Петербурга в Москву», автор сочинений «Письмо к другу, жительствующему в Тобольске, по долгу звания своего» (1782), «Житие Федора Васильевича Ушакова» (1788), «Беседа о том, что есть сын отечества» (1789) подает свою новую рукопись в цензуру. Цензор, ординарный профессор Московского университета Андрей Брянцев, основательно пройдясь по ней, вымарывает самые острые страницы. Радищев печатает «Путешествие» так, как написал, и обращается за разрешением печатать книгу, как было принято в те времена, к генерал-поручику и тайному советнику, обер-полицмейстеру Никите Рылееву. Который, очевидно, ее не прочитав, дозволяет к продаже, доверившись цензору. И 26 экземпляров крамольного сочинения уходят в книжную лавку петербургского купца Герасима Зотова. Несколько экземпляров он дарит друзьям, и в конце концов один попадает к Екатерине, против правления которой и направлено его сочинение.

О том, кто донес на сочинителя (сразу оговорюсь – друзей среди таковых не оказалось), существует несколько версий, оставляю их за скобками. Просвещенная Екатерина читает, и сказать, что приходит в гнев – ничего не сказать: «Бунтовщик – хуже Пугачева! Тот хоть царем прикинулся, монархический строй исповедовал, а этот революцией надумал на Руси учинить республику!»

Приговор вынесен. И книге, и ее автору. Книга признана «зловредной», к дальнейшей продаже запрещенной и подлежащей уничтожению. Автора палата уголовного суда лишает всех чинов и дворянства, отбирает орден Святого Владимира 4-й степени и за «вредные умствования» осуждает к смертной казни.

Но императрица, состоявшая в переписке с французским писателем и философом, гуманистом и вольнодумцем Вольтером, принимавшая в Петербурге еще одного французского просветителя и основателя «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел» Дидро, с которым вела продолжительные беседы, заменяет смертный приговор на Илимский острог (10 лет «безвыходного пребывания»).

Она знала, что делала, убивала двух зайцев сразу – проявляла российскую «гуманность» («в Сибири погибнет») и ублажала общественное мнение. Не свое, которого и в помине не было, да и быть не могло, а чужое, европейское, интересовавшееся российскими делами.

В новое «путешествие» «государственный преступник Радищев» отправился закованный в кандалы. Но рукописи действительно не горят. Несколько экземпляров «Путешествия» уцелело. Их прятали, переписывали от руки, с превеликими предосторожностями давали читать друзьям и знакомым. А через 70 лет уничтоженной, по мнению властей, книге было суждено возродиться под одной обложкой с сочинением князя Щербатова «О повреждении нравов в России» в славном городе Лондоне в Вольной русской типографии.

«…не могу… не удивиться, в коль краткое время повредилиса… нравы в России» (дорогие дома, дорогие экипажи, мздоимство и стяжательство)»

Если дворянин Александр Радищев, чей род брал начало от сдавшегося после взятия Казани на милость Ивана Грозного татарского князя Куная (после крещения принял имя Константин), был убежденным противником крепостничества и самодержавия, то князь Михаил Щербатов, происходивший из древнерусского рода самих Рюриковичей (чей род, в свою очередь, восходил к внуку киевского князя Владимира Святослава Черниговского), считал крепостных рабами, уверяя, что помещичьи крестьяне благоденствуют; защищал права дворянского сословия (в утопии «Путешествие в землю Офирскую»; 1784) и выступал за ограничение самодержавия Сенатом.

Автора «Истории свейской войны» (1770), «Истории Российской от древнейших времен» (т. 1–7, 1770–1791), «Краткой повести о бывших в России самозванцах» (1793; без имени автора) и других не только исторических сочинений (темперамент был таков, что князь не брезговал и публицистикой), обеспокоенного «состоянием отечества», интересовали нравы двора Екатерины, которые он подверг резкой и язвительной критике в своем самом известном сочинении «О повреждении нравов в России» (1786–1787).

Падение нравов – вот что интересовало историка, публициста, служившего в Семеновском полку, дослужившегося до гвардии капитана, возведенного в ранг сухопутного генерал-майора (1771), а затем и президента Камер-коллегии с чином тайного советника (1778). Знавшего закулисье и тайные пружины двора распутной Екатерины, при которой пышным цветом расцвели интриги, лихоимство в судах, презрение к «гражданским узаконениям» (устар. правительственное распоряжение, имеющее силу закона).

Щербатов во многом винил реформы Петра I – из них выводил грех сластолюбия, которое наряду с двумя другими грехами, сребролюбия и славолюбия, ведет к потере разума и приводит к тому, что «часто человек ничего не щадит». В то же время отмечая, что «грубость нравов уменьшилась», оговаривался: «но оставленное ею место лестию и самством наполнилось», и утверждал, что именно «оттуда произошло раболепство, презрение истины, обольщение государя и прочия злы, которые днесь при дворе царствуют и которые в домах вельможей вогнездились». Князь обличал роскошь, в которой утопала знать: живет в домах, украшенных «позолотою, шелковыми обоями во всех комнатах, дорогими меблями, зеркалами и другими»; наряжается в «златотканныя одежды»; разъезжает на дорогих лошадях в блистающих «златом» «екипажах», не столько «удобных для нужды», сколько для виду. Везде мздоимство, корысть да стяжательство: «чины стали все продажны, должности не достойнейшим стали даваться, но кто более за них заплатит»; «купцы, воровством короны обогатившиеся»; «недостойные вошли во дворяне, воры и злонравные награждены, развратность ободрена».

Состояние общества плачевно, делал вывод Щербатов. Потому «должно просить бога, чтоб лутчим царствованием сие зло истреблено было. А до сего дойтить инако не можно, как тогда, когда мы будем иметь государя, искренно привязанного к Закону Божию, строгого наблюдателя правосудия, начавших с себя, умеренного в пышности царского престола, награждающего добродетель и ненавидещего пороки, показующего пример трудолюбия и снисхождения на советы умных людей... умеющего разделить труды, что принадлежит каким учрежденным правительствам, и что государю на себя взять…».

P.S. Habent sua fata libelli (книги имеют свою судьбу)

Книгу, в которой Герцен объединил исторический труд князя Щербатова «О повреждении нравов в России» и повесть Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», в том же 1858 году прочитала вся Европа – ею торговали и в Лондоне, и в Париже, и в Берлине. В России впервые с купюрами историческое сочинение князя Щербатова «О повреждении нравов в России» было опубликовано лишь в 1870 году в журнале «Русская старина», издателем которого был историк и журналист М.И. Семевский. Полностью – в издании «Сочинения М.М. Щербатова. СПб., 1898. Т. 2. (Ред.)». Первое полное издание Александра Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» под редакцией Павлова-Сильванского и Щеголева вышло в Санкт-Петербурге в 1905 году, после снятия цензурного запрета.

Герцен вернулся в Россию во время революции 1905 года, после того как запрет Александра II от 18 февраля 1871 года о недопущении к «выходу в свет сочинений лиц, признанных изгнанными из отечества, тайно покинувших его, и государственных преступников, какого бы содержания ни были эти сочинения и в каком бы виде они ни издавались: под собственными ли именами авторов или под какими-либо псевдонимами и знаками» фактически утратил силу – именно в этом году с высочайшего дозволения под ответственностью Главного управления по делам печати увидело свет собрание сочинений Герцена в семи томах в издательстве Павленкова. Но уже через год Герцен вновь подвергся запрету – цензура конфисковала и изъяла из обращения статьи из «Колокола» о Польше, «Каразин и Александр I», «Старый мир и Россия. Письма к В. Линтону» и другие, а также выходившую отдельными выпусками книгу «С того берега». В Советском Союзе факсимильное лондонское издание книги 1858 года вышло в издательстве «Наука» в 1983 году.