Неверно и предвзято

Эренбург не стеснялся писать о том, что народ молча соучаствовал злодеяниям Сталина. Василий Сварог. И.В. Сталин и члены Политбюро ЦК ВКП(б) среди детей в Центральном парке культуры и отдыха им. М. Горького в Москве. 1939. ГТГ

Илью Эренбурга сегодня знают в основном по повести «Оттепель», которая дала в советском обществе старт целой эпохе, и по мемуарам. Но опубликовать свои воспоминания писателю оказалось не так-то просто. Когда в «Новом мире» появились первые главы мемуаров Эренбурга, многие в инстанциях встали на уши. Первым забил тревогу начальник Главлита Романов. 24 декабря 1960 года он, обнаружив у писателя идейные ошибки, предложил на этом публикацию воспоминаний прекратить. Завотделом культуры ЦК Поликарпов с этим согласился, но, не забывший, как дорого обошлось ему вмешательство в дела Пастернака, попросил у начальства разрешения на этот раз не вступать в личные переговоры с мемуаристом, а взвалить эту неприятную миссию на Твардовского.

Но Эренбург нашел способ защитить вторую часть своих воспоминаний. Он обратился за помощью к сочувствовавшему ему помощнику Хрущева по культуре Лебедеву, и тот помог художнику пробить в печать даже крамольную главу о Пастернаке. Потом в редакции «Нового мира» подготовили к печати третью и четвертую книги мемуаров Эренбурга, и они верстались уже без громких скандалов. И что получалось? Выходило, что Лебедев, пользуясь своим влиянием на шефа, отстоял художника. Но это не так.

Недоброжелатели Эренбурга успокаиваться и не собирались. Они просто изменили тактику. Переключились на составление различных справок с осуждением Эренбурга. И самую грязную роль взяли на себя завсектором литературы ЦК Игорь Черноуцан и завотделом культуры ЦК Дмитрий Поликарпов. Вот фрагмент одной из состряпанных ими справок: «В последние годы И. Эренбург публикует свои мемуары «Люди, годы, жизнь». В этих мемуарах Эренбург неверно и предвзято оценивает советское искусство и деятелей литературы и искусства, защищая ошибочные немарксистские позиции в искусстве. Однако наша критика, боясь, очевидно, обидеть писателя, по существу не дала развернутой объективной научной оценки взглядов Эренбурга.

Мемуары Эренбурга представляют собой документ, дающий развернутую концепцию развития советского искусства, противостоящую по всем основным пунктам позиции нашей партии в этих вопросах.

Идеологическая концепция Эренбурга, выраженная в книге «Люди, годы, жизнь», противоречива, многие стороны советской действительности вызывают у него плохо скрываемое раздражение. Брюзжа по поводу советских порядков, Эренбург, по сути дела, жаждет «всамделишной» свободы и терпимости к инакомыслящим, он признается: «Я не оплакивал ни имений, ни заводов, ни акций: я был беден и богатство сызмальства презирал».

Эренбург отнюдь не считает социалистический реализм той животворной основой, на которой развивается наше искусство, это, по его мнению, лишь одно направление в советском искусстве, которое не должно исключать и других.

Односторонне представляя историю развития советской литературы и искусства, Эренбург замалчивает главную линию их развития, идеализируя в то же время тех деятелей литературы и искусства, чье творчество во многом находится в противоречии с нашими принципами».

Тут что интересно? Первое. Справка оказалась без подписи и даты. Правда, на отдельном листочке было указано, что материалы подготовил Поликарпов. Но это не совсем верно. Всю черновую работу по сбору и анализу текстов выполнил Черноуцан. Второе. В справке не сообщался адресат. Похоже, Поликарпов так и не решил, кому отправлять компромат на Эренбурга: то ли Суслову, то ли Ильичеву, то ли сразу Хрущеву. Он догадывался о том, что в свое время Эренбург выполнял на Западе отдельные поручения Суслова. Но он никак не мог вычислить, сохранил ли Суслов доверие к Эренбургу или уже готов был окончательно отмежеваться от этого писателя.

А теперь самое главное: кто же в той ситуации имел все шансы поправить Эренбурга? По мнению искушенных в интригах партаппаратчиков, обуздать строптивого художника, вышедшего из-под контроля идеологических отделов ЦК, мог только один Хрущев. 17 декабря 1962 года Хрущева попыталась подбить к этому во время приема советским руководством на Ленинских горах деятелей культуры Галина Серебрякова. Но вождь тогда от прямой атаки на художника уклонился. Случайно ли? Или ему кто-то посоветовал так поступить?

Новая атака на Эренбурга случилась сразу после новогодних праздников. 2 января 1963 года вопрос о воспоминаниях Эренбурга возник на заседании Президиума ЦК КПСС – правда, в отсутствие Хрущева. Но кто инициировал его, пока выяснить не удалось. Заранее материалы по писателю на президиум никто не вносил. Видимо, все произошло спонтанно. А итоги обсуждения зафиксировал зав. общим отделом ЦК Малин. Читаем: «О третьей части – хорошо бы, если литературная критика разобрала обстоятельно. На будущее ограничить поездки Эренбурга». Взялся исполнять это поручение Кремля критик Владимир Ефимов. 29 января 1963 года «Известия» дали его погромную статью «Необходимость спора».

Дальше многое зависело от позиции Хрущева. Лебедев вновь попробовал уговорить шефа остановить очередную кампанию травли писателя. Но Хрущев ограничился полумерами. 20 февраля 1963 года он продиктовал по телефону своим помощникам указание: «Надо подумать над таким вопросом. Может быть, на совещании представителей интеллигенции мне не стоит резко критиковать писателя Эренбурга. Но надо, чтобы кто-то выступил. По этому вопросу могли бы выступить писатели, такие, как, например, Шолохов или другие товарищи. Но вряд ли целесообразно с ним вести разговоры на эту тему. Очевидно, лучше всего, чтобы по этому вопросу выступил кто-то из официальных лиц, таких, как, например, тов. Ильичев или кто-либо другой. Нужно подумать. В своей речи я поддержу это выступление. В отношении Эренбурга мне придется остановиться главным образом на его рассуждениях о сосуществовании в идеологии».

Ну а Ильичев воспринял размышления шефа как команду «фас». Выступая 7 марта 1963 года в Кремле с установочным докладом перед творческой интеллигенцией, он разделал Эренбурга под орех. И Хрущев его не остановил. Как и обещал, он поддержал линию Ильичева. «Когда читаешь мемуары Эренбурга, – заявил Хрущев 8 марта в Кремле, – то обращаешь внимание на то, что он все изображает в мрачных тонах». Охранители после этого решили, что на ненавистном им писателе власть наконец поставила крест. Как они пинали художника на пленумах Союзов писателей СССР и РСФСР! Кстати, травле подверглись и молодые последователи Эренбурга, такие как Андрей Вознесенский и Василий Аксенов. Но смотрите: молодежь, когда запахло жареным, сразу бросилась каяться, а Эренбург принялся их успокаивать. Сам он поднимать ручки вверх и сдаваться поначалу не собирался.

Своего апогея скандал достиг 25 апреля 1963 года. Обсуждая на Президиуме ЦК КПСС состояние дел в сфере идеологии, Хрущев назвал Эренбурга жуликом. Цитирую стенограмму: «Н.С. ХРУЩЁВ. Поэтому, помимо этого, сложилось и такое понятие о какой-то «оттепели» – это ловко этот «жулик» подбросил, Эренбург, – поэтому люди при «оттепели» стали не вникать в это дело, и вот поэтому получилось так». Что же получалось? Вождь страны прямо назвал писателя главным виновником в провале идеологической работы Кремля. Конечно же, до Эренбурга тут же донесли это мнение вождя. Зная тогдашние нравы, писатель понял, что если он не добьется перемены в настроении лидера страны, то превратится в политический труп. И Эренбург дрогнул. 27 апреля 1963 года пришла и его очередь посылать в Кремль покаянное письмо. Эренбург сообщил Хрущеву: «Мне трудно по возрасту изменить мои художественные вкусы, но я человек дисциплинированный и не буду ни говорить, ни писать ни у нас, ни за границей того, что может противоречить решениям партии».

Это покаянное письмо Хрущеву передал Лебедев. Он же при первой возможности организовал опальному писателю и встречу с шефом. Хрущев же дал понять, что незлопамятен, и многое художнику простил. Позже подробности встречи Эренбурга с Хрущевым стали известны Твардовскому. Его заместитель в «Новом мире» Владимир Лакшин 6 августа 1963 года записал в дневник: «Хрущев был очень милостив, сказал, что Эренбург имеет право печатать все, что захочет, что для него не существует цензоров». Сразу после аудиенции у Хрущева Эренбург отправился в Ленинград на встречу европейских писателей. Там он выступил с громкой речью. А потом художник позвонил главному редактору издательства «Советский писатель» Ивану Козлову и начал выяснять, почему затормозился выпуск книги с третьей и четвертой частями его мемуаров. В издательстве этот звонок восприняли как проявление наглости. Ведь Эренбург не был наивным мальчиком и понимал правила игры. И как можно было подписывать в печать разруганную в Кремле вещь?! Как минимум эту вещь следовало переработать. «Вполне понятно, – сообщил Эренбургу 16 августа 1963 года руководитель издательства Николай Лесючевский, – что и Вам, и нам нельзя не сделать соответствующих выводов из справедливой партийной критики, которой подвергнулись Ваши мемуары в том виде, в каком они были опубликованы в журнале . Совершенно естественным и закономерным является вывод, что в книжном издании мемуары должны выйти в свет в исправленном виде, с устранением тех серьезных недостатков и ошибок, на которые указала советская общественность, партийная критика».

Однако Эренбург дал понять, что он передумал что-либо исправлять. «Я считал и считаю, – подчеркнул он 18 августа в письме Лесючевскому, – что такого рода переделка напечатанного и довольно известного как у нас, так и за границей произведения была бы не только насилием над совестью писателя, но и поступком, который вызвал бы за границей очередной вал антисоветской кампании, а у наших читателей породил бы неуважение к работе немолодого литератора, который не может в свои годы менять художественные вкусы и нормы морали. В разговоре с одним из наших руководящих товарищей я рассказал о намерениях издательства и сказал, что они мне кажутся неправильными. Со мною согласились».

Лесючевский был опытным руководителем и сразу догадался, что Эренбург имел в виду, конечно же, секретаря ЦК Ильичева. Но он неплохо знал и самого Ильичева. Во-первых, Ильичев, по его сведениям, всегда недолюбливал Эренбурга. И, во-вторых, Ильичев много лет вынужден был подстраиваться то под Хрущева, то под Суслова, а в последнее время Суслов не раз посылал аппарату сигналы о том, что Ильичев зарвался и его следовало бы урезонить. В этой ситуации Лесючевского больше интересовало мнение о мемуарах Эренбурга, а не Ильичева, и уж тем более не помощника Хрущева – Лебедева, а вернувшего себе полную власть в идеологической сфере Суслова. Перебрав разные варианты, Лесючевский пришел к тому, что следовало бы продолжить требовать с писателя переработки рукописи. 16 сентября он направил художнику огромное – на 14 напечатанных через полтора интервала страниц – письмо. Первым делом Лесючевский предложил Эренбургу меньше всего обращать внимание на Запад.

Дальше Лесючевский вновь напомнил о том, что напечатанные в «Новом мире» части мемуаров Эренбурга были подвергнуты партийной критике. Эту критику, считал руководитель издательства, никто не дезавуировал и, значит, ее следовало учесть. Каковы же были конкретные претензии издателей? Их прежде всего не устроил подход Эренбурга к описанию трагического прошлого. Лесючевский считал, что писатель придумал некую концепцию, согласно которой все советское общество прекрасно понимало, что репрессии были необоснованны и незаконны, но вынуждено было смириться и прикусить язык, возведя молчание в принцип жизни. Он в письме Эренбургу утверждал: «Концепция» эта насквозь ложна, фальшива. Она возводит неправду на советский народ, искажает его морально-политический облик. Не было и не могло быть у советских людей ни заговора, ни принципа молчания. А было так, как об этом сказано Центральным Комитетом КПСС, как неоднократно разъяснялось Н.С. Хрущевым, в частности, и в его речи 8 марта с.г. И в «Истории Коммунистической партии Советского Союза» правдиво говорится: «Партии и народу в то время было неизвестно о произволе Сталина и его злоупотреблениях властью. Советские люди знали Сталина как активного борца за победу социализма, доверяли ему. Существовало убеждение, что репрессии применяются против действительных врагов, в интересах социализма».

Не представляю, как может оставаться в книге эта ложная «концепция» «заговора молчания».

Вполне понятно, что большое внимание в Ваших мемуарах обращено на развитие литературы и искусства. И в этом отношении тоже возникает у нас ряд критических замечаний. Не буду здесь излагать их все. Это слишком удлинило бы письмо. Скажу лишь о некоторых из них.

Ваше освещение развития литературы и искусства нередко также страдает односторонностью и искривлениями. Разумеется, Ваше неотъемлемое «право» – оценивать так или иначе явления литературы и искусства, творчество отдельных писателей и художников, их произведения.

Но из суммы таких оценок, подчеркнутых многократных упоминаний одних имен и произведений и умолчаний о других складывается линия. Она ведет к одностороннему представлению состояния и развития литературы и искусства, к обеднению их. И это уже не может не вызвать возражения».

И как же отреагировал Эренбург? Он вновь отказался что-либо переделывать. Лесючевскому писатель сообщил: «…после получения Вашего письма я имел обстоятельный разговор с Л.Ф. Ильичевым по поводу выхода в свет третьей и четвертой частей «Люди, годы, жизнь» отдельным изданием. Л.Ф. Ильичев подтвердил то, что я писал Вам в предыдущем письме об издании третьей и четвертой части без изменений. Вы пишете мне о возможности «насилия над совестью издателя». Желая пойти Вам навстречу, я написал небольшое предисловие, которое я показал Л.Ф. Ильичеву и которое он одобрил...».

Что же получалось? Выходило, что Ильичев, давая санкцию на выпуск третьей и четвертой частей мемуаров Эренбурга без коренной переработки, по сути, дезавуировал критику в адрес писателя, которая ранее звучала не только из его уст, но и из уст Хрущева. Что это значило? Только одно. Партийная верхушка, несмотря ни на что, продолжала нуждаться то ли в самом Эренбурге, то ли в его связях с частью западных элит. Подчеркну: верхушка, но не Ильичев. Видимо, нуждался в этом прежде всего Суслов. А Ильичев на тот момент выполнял, вероятно, лишь роль исполнителя воли Суслова.

Что было дальше? Конечно, Лесючевский не стал включать в книжное издание мемуаров Эренбурга в виде приложений свои замечания. Но и авторское предисловие ему не понравилось. Лесючевский согласовал с аппаратом ЦК другое предисловие. В книгу был помещен анонимный текст, утверждавший, что мемуары Эренбурга «не дают исторически верного представления о некоторых периодах жизни советского общества». Эренбург решил, что он победил не только Лесючевского, но и партаппарат. Весной 1964 года он дал в Москве интервью органу голландских коммунистов – газете «Де вархейд», в котором высказал мысли отнюдь не коммунистические. Тут же литературоведы в штатском составили соответствующую справку. Они писали: «В центральном органе голландской Коммунистической партии «Де вархейд» за № 6 от 20. III. 64 г. на стр. 1 и 5 опубликовано содержание беседы московского корреспондента этой газеты Герарда Потховен с писателем И. Эренбургом. В этой беседе, состоявшейся недавно на квартире писателя, обсуждались проблемы искусства вообще, проблемы развития искусства в Советском Союзе в настоящее время и другие вопросы.

В начале беседы Эренбург заметил, что иностранным корреспондентам сейчас довольно трудно и скучно работать, т.к. в центральной печати, кроме официальных сообщений, мало публикуется новостей. По его мнению, провинциальная печать публикует гораздо больше нового материала, чем центральные московские газеты. Например, «Казахстанская правда» поместила заметку о пограничных инцидентах с Китаем. Эренбург выразил также свое удовлетворение улучшением отношений между Востоком и Западом, что нашло свое отражение и в тоне прессы.

Корреспондент обратил внимание на картины Пикассо, Фалька, висевшие на стенах квартиры писателя. Заметив это, Эренбург сказал: «Один мой гость высказал недавно мысль, когда он сидел в этой комнате: здесь последняя цитадель формализма».

Потховен спросил Эренбурга, каковы его планы на будущее. Писатель сообщил, что он закончил третью часть своих мемуаров. «Что будет дальше, зависит не от меня», – заметил при этом Эренбург и, в пояснение своих слов, рассказал, как обстояло дело со второй частью мемуаров. «Как вы знаете, после опубликования в журнале эти мемуары подверглись резкой критике, я, однако, не изменил текст». На вопрос корреспондента, настаивало ли издательство на изменениях в тексте, Эренбург ответил утвердительно. «Текст был опубликован без изменений. Издательство, однако, поместило при этом предисловие, на что я, в свою очередь, ответил кратко в предисловии от автора. Вот эта книга. Через несколько недель она поступит в продажу, к сожалению, тиражом всего лишь в 100 000 экземпляров» (Потховен отмечает при этом, что книга уже переведена в Италии и Англии).

Далее Эренбург пояснил свой ответ на предисловие издательства к новой книге мемуаров, в котором автору был сделан упрек в отходе от исторической действительности: «Речь идет о тех местах, где я говорю, что во времена культа личности многие руководители знали, что совершается злоупотребление властью и несправедливость, но они молчали, так как ничего не могли сделать. Теперь это дело представляют так, как будто они ничего не знали, что происходило повсюду. В своем ответе я привел официальное заявление от 1956 г., где было сказано, что ничего нельзя было сделать против злоупотребления властью, ибо это не встретило бы поддержки со стороны народа». Эренбург сказал далее, что в области литературы у него нет определенных планов, но что он будет принимать участие в конференции «Круглого стола», а также будет присутствовать в качестве гостя на конференции в Стокгольме по вопросу о создании безатомной зоны в Скандинавии. Газета поступает в Советский Союз в количестве 35 экземпляров в адреса библиотек и адреса частных лиц».

10 апреля 1964 года начальник Главлита Павел Романов эту справку направил в ЦК. Но для писателя тогда эта фронда никаких последствий не имела. Все припомнили ему через несколько месяцев. 17 сентября 1964 года Президиум ЦК посчитал, что Эренбург переступил некую черту, и признал нецелесообразным публикацию очередной книги его мемуаров. Впрочем, на этот раз опала оказалась скоротечной. Уже через месяц Хрущев был свергнут, а новое советское руководство отнеслось к художнику весьма благосклонно. В апреле 1965 года в «Новом мире» появилась очередная часть мемуаров Эренбурга. Но она вызвала раздражение уже не у партаппарата, а у интеллигенции, которая придерживалась либеральных взглядов. Возмутился и бывший зэк Варлам Шаламов: «Эренбург, – сообщил он 24 мая 1965 года Якову Гродзенскому, – вознес до небес Сталина (пусть с отрицательным знаком, но это тоже сталинизм). Эренбург подробно объясняет, что лизал задницу Сталину именно потому, что тот был богом, а не человеком. Это вреднейшая концепция, создающая всех сталинистов, всех Ждановых, Вышинских, Ворошиловых, Молотовых, Маленковых, Щербаковых, Берия и Ежовых. Самое худшее, самое вредное объяснение».

Надо заметить, что некоторые мелкие чиновники из разных структур продолжали пакостить Эренбургу и его семье до последнего. Приведу такую историю. В 1965 году у жены Эренбурга Любови Козинцевой случился инфаркт, а 4-е управление Минздрава отказалось направить ее на лечение в Барвиху. Писатель попросил секретаря ЦК Суслова помочь решить этот вопрос и потом еще на один месяц выпустить его во Францию. «Я очень устал, – написал он 28 декабря 1965 года Суслову, – и хочу переменить обстановку. Во Франции у меня есть мои старые друзья, и я не нуждаюсь в валюте, так что просьба формальная сводится к паспорту». Суслов возражать не стал. Умер Эренбург 31 августа 1967 года.