Под колесом коллектива

Он каялся, но это его не спасло.  Фото РИА Новости

Александр Гладков Из дневника 11 сентября 1937 года

Немного истории («Если враг не сдается…»)

Термин «враг народа» (лат. hostis publicus) был впервые введен в Древнем Риме в 68 году н.э., когда Сенат объявил врагом Нерона, что означало предание императора публичной казни.

Понятие оказалось настолько удобным для расправы с врагами, что его охотно использовали во времена Французской революции: Робеспьер жаждал крови, зимой 1793 года заявив, что «революционное правительство обязано добропорядочному гражданину всем покровительством нации; врагам народа оно не должно ничего, кроме смерти».

После Октябрьского переворота большевики решили – ничего придумывать не нужно, воспользовались готовой формулой, и после того как осенью 1917 года Дзержинский использовал словосочетание в одной из своих речей, Ленин призвал арестовать лидеров кадетов и предать их революционному суду. Сталин продолжил «ленинское дело» и на 11-м году построения социализма в отдельно взятой стране заявил: «Мы имеем врагов внутренних. Мы имеем врагов внешних. Об этом нельзя забывать, товарищи, ни на одну минуту».

С внешними врагами разбирались, как говорилось в средневековых хрониках, пулей и кинжалом, внутренних высылали на Соловки, в Магадан, на Колыму, законно (я подчеркиваю – на основании действующих законов) приговаривали к смерти.

С продвижением страны к «зияющим высотам» (Александр Зиновьев) после уничтожения буржуазии, духовенства, старых большевиков и так далее, и тому подобное, «врагов» становилось все больше и больше – среди рабочих, крестьян и так называемой советской интеллигенции. Поскольку, как считал «гений всех народов», по мере продвижения страны к социализму классовая борьба только обостряется, и потому «врагов» надо уничтожать, где бы они ни находились.

Великий пролетарский гуманист Горький вождя поддержал, объявив «городу и миру», где миром был погрязший в грехах, растленный буржуазный Запад, и «миром» – советский народ, строящий социализм: «Если враг не сдается – его уничтожают» («Правда», 1930, № 314 от 15 ноября).

Смерть по приказу («Прощай, брат!»)

На Пильняка как неблагонадежного Сталин впервые обратил внимание в 1926 году. В 5-й книжке «Новый мир» опубликовал «Повесть непогашенной луны», взяв в основу повести реальный случай – смерть командарма Фрунзе. Как художник что-то додумал, что-то угадал – и прикоснулся к тайному, о чем говорить вслух было нельзя. В повести командарм Гаврилов, в котором явно угадывался Фрунзе, по приказанию «негорбящегося человека», в котором явно узнавался Сталин, подчиняясь большевистской дисциплине, идет на операцию, то бишь под нож (в буквальном и переносном смыслах), прекрасно понимая, чем это может для него кончиться.

Фрунзе умер 31 октября1925 года. Официальная версия гласила: легендарный военачальник скончался от паралича сердца. В повести, когда все было кончено, «негорбящийся человек» приехал в больницу, долго сидел в ногах успевшего остыть трупа, затем пожал его мертвую руку, сказал: «Прощай, брат!» и вышел из палаты. Вольно или невольно Пильняк прикоснулся к одной из составляющих режима. Художественная правда никогда не лжет – лгут официальные сообщения, лгут документы. Недаром Тынянов писал: «Там, где кончается документ, там я начинаю».

«Может быть, именно так и нужно…» (легко и просто)

Фрунзе хоронили 3 ноября 1926 года на главном кладбище страны у Кремлевской стены. Когда спецрабочие, приписанные к Кремлю, бережно опустили тело наркома в вырытую могилу за мавзолеем, Сталин, расправил слегка заиндевевшие усы и, утирая повлажневшие глаза, начал траурную речь. Речь была коротка, не по-сталински эмоциональна и длилась всего несколько минут: «Я не в состоянии говорить долго, мое душевное состояние не располагает к этому. Скажу лишь, что в лице товарища Фрунзе мы потеряли одного из самых чистых, самых честных и самых бесстрашных революционеров нашего времени…» Но были там и такие слова, на которые в эти скорбные минуты мало кто из присутствующих обратил внимание: «Этот год был для нас проклятием. Он вырвал из нашей среды целый ряд руководящих товарищей. Но этого оказалось недостаточно, и понадобилась еще одна жертва. Может быть, это так именно и нужно, чтобы старые товарищи так легко и так просто спускались в могилу (выделение мое. – Г.Е.)». Это была не случайная обмолвка, вызванная душевными переживаниями генсека. Сталин всегда знал, что, когда, кому и где он говорил.

«Контрреволюционный выпад» (советский 26-й)

Тираж журнала был немедленно изъят из продажи, тут же отпечатали новый, повесть Пильняка заменили на повесть малоизвестного Сытина «Стада аллаха», рассказывающую про борьбу с басмачами; политбюро приняло грозное постановление, в котором «Повесть о непогашенной луне» (так! – Г.Е.) была признана «злостным, контрреволюционным и клеветническим выпадом против ЦК и партии»; главному редактору Полонскому объявлен «строжайший выговор», членам редколлегии Луначарскому и Скворцову-Степанову «поставлено на вид», Воронскому было предложено отказаться от посвящения Пильняка, а самого Пильняка было предложено снять из числа сотрудников не только «Нового мира», но и «Красной нови» и «Звезды». Шел всего лишь не такой уж и страшный советский 26-й год.

«Кто убил?» (версии)

Но некоторые номера изъять не успели, как и те, что ушли к подписчикам, и Москва полнилась слухами. Обсуждали вопрос – мешал ли нарком Сталину? Одни открыто винили врачей, другие втихую – генсека, некоторые валили вину на «иудушку» Троцкого, который был вынужден под давлением политбюро уступить свой пост Фрунзе.

Постепенно споры утихли, но через несколько лет бывший секретарь вождя Борис Бажанов (бежавший в 1928 году за границу), рассказывая в своих воспоминаниях эту историю, утверждал, что генсек видел во Фрунзе будущего «русского Бонапарта». Эту же версию вслед за Бажановым повторил Троцкий в книге «Сталин», изданной после его высылки из СССР, добавив к портрету наркома такие черты, как независимость и самостоятельность (и в поведении, и в проведении военной реформы), которые уж слишком не нравились вождю.

Но прямых доказательств, что Сталин приказал убить Фрунзе, нет. Остались версии, в том числе и художественная – Бориса Пильняка. За что в конце концов он и был изъят из жизни. «Самый гуманный человек на земле» никогда не забывал обиды и всех своих противников (или недоброжелателей) тем или иным способом уничтожал.

Я не собираюсь ни доказывать, ни опровергать ни одну из версий, бытовавших в 20-е годы, как и вновь возникшие в наше время споры на тему «кто убил Фрунзе?». Меня интересует во всей этой темной истории судьба Бориса Пильняка, не побоявшегося в качестве сюжета использовать этот случай из жизни кремлевских небожителей и положить его в основу своего произведения «Повесть непогашенной луны».

Письмо в редакцию (раскаяние Пильняка)

Умный советский (подчеркиваю – советский) писатель Борис Пильняк совсем не был клеветником и уж вовсе не был контрреволюционером, о чем он и заявил в письме в редакцию «Нового мира» от 28 ноября 1926 года: «…не учтя внешних обстоятельств, я никак не ожидал, что повесть сыграет на руку контрреволюционного обывателя и будет гнуснейше им использована во вред партии, ни единым помыслом не полагал, что я пишу злостную клевету, сейчас я вижу, что мною допущены крупнейшие ошибки, не осознанные мною при написании». В настоящий момент, продолжал писатель, он осознал, что многое в повести «есть клеветнические вымыслы», и присоединяет свое мнение к мнению редакции, признавшей (под давлением политбюро. – Г.Е.) «большой ошибкой как написание, так и напечатание «Повести непогашенной луны». А меньше чем через месяц, откликаясь на просьбу Скворцова-Степанова (успевшего за это время стать главным редактором «Известий») изложить историю создания повести, он писал, что хотел показать несгибаемую силу воли большевиков, что его интересовало «как индивидуальность всегда подчиняется массе, коллективу, всегда идет за колесом коллектива, иногда гибнет под этим колесом» (то есть ставил перед собой чисто художнические задачи), добавив при этом, что не знал, что «около смерти тов. Фрунзе возник клубок сплетен, никак не предполагая, что часть собранного» им «материала есть сплетенные вымыслы».

«А в наши дни и воздух пахнет смертью…» («Я напишу нужную вещь»)

Пильняка простили, разрешили печататься вновь, но после яростной критики за публикацию в 1929 году за границей повести «Красное дерево» отстранили от должности руководителя Всероссийского союза писателей, ставя ему в вину, что он нелегально передал повесть в русское белогвардейское издательство «Петрополис», располагавшееся в Берлине». Хотя рукопись была передана в Берлин вполне законно по линии Всесоюзного общества культурных связей с заграницей (ВОКС) и в издательстве совершенно официально публиковались такие советские писатели, как Толстой, Федин, Тынянов, Каверин и даже Инбер.

И тогда, не выдержав травли, Пильняк написал Сталину. Он писал, что очень хотел выехать за границу, но его из-за случившегося не пускали. Он писал, что публикация повести была ошибкой, что он понес заслуженные кары и что в последнее время он пишет только о социалистической действительности (роман «Волга впадает в Каспийское море»), очерки о преобразованиях в Таджикистане и о «процессе вредителей». Но самыми главными в письме были такие слова: «Иосиф Виссарионович, даю Вам честное слово всей моей писательской судьбы, что если Вы поможете мне выехать за границу, я сторицей отработаю Ваше доверие. Я могу поехать за границу только революционным писателем. Я напишу нужную вещь».

Ответ вождя писателю Пильняку был сух, краток и холоден. Не знаю, считал ли он вслед за Чеховым, что краткость – сестра таланта, но думаю, что при таком отношении к слову («слово не так скажешь – государство потеряешь» – из воспоминаний Семена Липкина «Декада», 1993), какое у него было, считал, что слово (по крайней мере у государственного деятеля его ранга и масштаба) должно быть весомым, а потому лаконичным, сдержанным и бесстрастным.

Особенно в официальной переписке с «грешником». Пусть и раскаивающимся.

И никогда ничего не забывавший Сталин, тем более обиды, нанесенные ему вольно или невольно, раскаявшегося Пильняка за границу отпустил и пожелал «всего хорошего». А Пильняк «нужную вещь» написал, превратившись из писателя в пропагандиста. Что всегда чревато смертью писателя как художника.

Я хочу, чтобы меня поняли правильно: я нисколько не осуждаю Пильняка – он спасал себя и свою семью. В этой экзистенциальной ситуации каждый делает свой выбор. Тем более если вести речь о сталинских временах. «Нужная вещь» называлась «О’кэй. Американский роман» и оказалась самым слабым произведением Бориса Пильняка, с подачи Горького всю свою литературную жизнь считавшегося учеником Ремизова и Белого. Начав как модернист (да простят мне современную терминологию), Пильняк кончил как законченный (да простят мне такую тавтологию) социалистический реалист – за несколько лет до объявления Горьким нового и главенствующего метода советской литературы.

Но и это Пильняка не спасло. Потому что в созданном Сталиным государстве из железа и стали, в созданном им шизофреническом мире двоемыслия, где ложь выдавалась за правду, а правда расценивалась как безусловная ложь и где история переписывалась в соответствии с новыми политическими установками, – пел ли ты своим голосом или наступал на горло собственной песне – все равно оказывался виноватым.

«А в наши дни и воздух пахнет смертью:/Открыть окно, что жилы отворить». Эти строки Бориса Пастернака (дружившего с проделавшим эволюцию от написанного в 1922 году «Голого года» до написанного в 1931-м «О’кэй. Американский роман» Борисом Пильняком), написанные на втором году Октябрьского переворота, оказались пророческими и выразили суть не только ленинской, но и последующей сталинской эпохи.

Закон времени (с наганом в руках)

Сталин перевел Пильняка из «инженеров человеческих душ» в категорию «врагов народа» осенью 1936 года. 28 октября собрался президиум Союза писателей, на котором слушался и обсуждался творческий отчет Бориса Пильняка, к тому времени бывшего одним из самых известных в СССР и за границей советских прозаиков.

С пламенной громокипящей речью выступил Всеволод Вишневский, автор революционных пьес «Мы из Кронштадта», «Последний решительный», «Оптимистическая трагедия». Он призвал собравшихся довести дело до конца: «Либо мы их уничтожим, либо они нас. Вопросы стоят о физическом уничтожении. Такой тип писателя на нашей почве должен погибнуть. Это закон времени. У нас должен быть другой тип писателя, выполняющий дисциплинарную новую функцию искусства. Сама функция искусства меняется. Будет момент, когда, прижав к стенке, с наганом в руках вас могут спросить – с кем вы».

Иностранный агент (в прекрасном новом мире)

Ему дали побыть на свободе еще год – пришли 28 октября 1937-го, в день рождения сына. Следствие длилось около полугода. На одном из допросов он заявил, что «на путь борьбы против Советской власти» он встал в первые годы революции, что в 1922 году Каменев вместе с тогдашним редактором «Красной нови» Воронским и Замятиным предложил ему организовать писательскую артель, издательство и альманах, свободную от каких-либо политических требований и идеологических установок. Он рассказал о своих встречах с Троцким и Радеком, ставшими к тому времени «врагами народа», о создании вместе с Воронским после развала группы «Перевал» «кружка 30-е годы», который утверждал, что «литература угнетена…что писатели привязаны на корню и имеют право писать «отсюда досюда». А в письме к Ежову он написал, что не хочет ничего таить и поэтому должен признаться в шпионаже в пользу Японии и своих связях с 1926 года с профессором Йонекава, офицером Генерального штаба, через которого и стал японским агентом и вел шпионскую работу.

Это было именно то, что нужно НКВД, а может быть, лично Сталину, который в существовавший ранее мир с элементами абсурда внес свой неповторимый абсурд. В этом «новом, прекрасном мире» многие обвиняемые по политическим статьям признавали себя кем угодно – могли признать себя и японским императором.

В Москве 30-х годов с иностранными агентами шутить не любили, приговаривали к расстрелу. Иностранный агент по определению был врагом народа. Ну а с врагами известно как поступают – см. выше. После признания советский писатель Борис Пильняк был признан «отработанным материалом» и подлежал уничтожению.

21 апреля 1938 года Военная коллегия Верховного суда осудила его по обвинению в государственном преступлении особой тяжести – в шпионаже в пользу Японии и приговорила к расстрелу. В этот же день приговор был приведен в исполнение. В Москве 30-х годов с иностранными агентами – «японскими шпионами» шутить не любили. Через месяц арестовали его жену – актрису Киру Андроникашвили. Все четыре врача, оперировавшие Фрунзе, умерли друг за другом в 1934 году. Бориса Пильняка (Вогау) реабилитировали в 1956 году.

P.S. «Все это разгадаешь ты один...»

В 1938 году бесстрашная Ахматова, находившаяся в опале с 1925 года, напишет стихотворение «Памяти Бориса Пильняка»:

Все это разгадаешь ты один...

Когда бессонный мрак

вокруг клокочет,

Тот солнечный, тот

ландышевый клин

Врывается во тьму

декабрьской ночи.

И по тропинке я к тебе иду.

И ты смеешься беззаботным

смехом.

Но хвойный лес и камыши

в пруду

Ответствуют каким-то

странным эхом...

О, если этим мертвого бужу,

Прости меня, я не могу иначе:

Я о тебе как о своем тужу

И каждому завидую, кто

плачет,

Кто может плакать в этот

страшный час

О тех, кто там лежит,

на дне оврага...

Но выкипела, не дойдя до глаз,

Глаза мои не освежила влага.