Другой поручик был тогда убит

Насмешливый, тщедушный и неловкий.  Сергей Зарянко. Портрет поэта М.Ю. Лермонтова. Не ранее 1842,   Институт русской литературы (Пушкинский дом) Российской академии наук, СПб

Ночь пришла.

Хорошая.

Вкрадчивая.

И чего это барышни

некоторые

дрожат, пугливо поворачивая

глаза громадные, как

прожекторы?

И вот в такую ночь собрался однажды Первый Поэт века двадцатого поговорить с Первым Поэтом века девятнадцатого. Решил поболтать «свободно и раскованно» о том о сем. Подошел к памятнику, приобнял: «У меня да и у вас в запасе вечность, что нам потерять часок-другой», – произнес – и стал осторожно стаскивать с пьедестала: не очень-то удобно во время беседы все время задирать голову.

Чудеса в Москве – дело обычное. То Воланд на скамейку присядет, то разрушенный храм в своем первозданном виде, как колосок, из земли прорастет. И Маяковский, затевая свою беседу, рассчитывал, конечно, на чудо. Но чуда не произошло, как меланхолически заметила одна поэтесса – совсем, правда, по другому поводу. И вместо вдохновенной божественной чепухи полились из-под пера какие-то скучноватые жалобы: «чересчур, мол, страна моя поэтами нища», а потом совсем уж ерунда пошла в виде новых «апрельских тезисов» собственного изготовления (испугался, что ли, что классик, как эти несчастные поэты, в великую эпоху не впишется и сам, без поучений, дорогу к счастью не найдет):

Вам теперь

пришлось бы

бросить ямб картавый.

Нынче наши перья –

штык

да зубья вил, –

битвы революций

посерьезнее «Полтавы»,

и любовь

пограндиознее

онегинской любви.

Перечитал это его «Юбилейное». Нет, не стоило ему затевать эту беседу. Не получилось у него так же хорошо, как про этих барышень когда-то в юности, написать. Не вышло «свободно и раскованно» поговорить с великим покойником. Ну, да, общение с потусторонним миром редко бывает содержательно. Даже из рассказов очевидцев, наяву встречавших привидения, нечасто можно извлечь что-то интересное. «Бу-бу» да «бе-бе» произнесет обычно эфемерное создание и исчезнет. Пресная, малоинтеллектуальная загробная рутина. А великие тени прошлого молчат по-прежнему с улыбкою двусмысленной и тайной.

Что же нас так тянет к ним?

– Эх, Пушкина нет, поговорить не с кем, – услышал я как-то от очень пьяного деревенского старика, случайно встреченного на проселочной дороге.

«А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем поужинать в Яр заскочить хоть на четверть часа», – более изящно выразил ту же мысль Окуджава. Но постойте, так ли все безнадежно? Вот удалось ведь тому же Окуджаве поговорить с Лермонтовым, и кто посмеет сказать, что это был пустой разговор. Столько в нем света:

Насмешливый, тщедушный

и неловкий,

единственный на этот шар

земной,

на Усачевке, возле остановки,

вдруг Лермонтов возник

передо мной,

и в полночи рассеянной

и зыбкой

(как будто я о том его

спросил) –

– Мартынов – что… –

он мне сказал с улыбкой. –

Он невиновен.

Я его простил.

Что – царь? Бог с ним. Он

дожил до могилы.

Что – раб?.. Бог с ним. Не воин

он один.

Царь и холоп – две крайности,

мой милый.

Нет ничего опасней середин.

Над мрамором, венками

перевитым,

убийцы стали ангелами вновь.

Удобней им считать меня

убитым:

венки всегда дешевле,

чем любовь.

Как дети, мы все забываем

быстро,

обидчикам не помним мы

обид,

и ты не верь, не верь в мое

убийство:

другой поручик был тогда

убит.

Что – пистолет?.. Страшна

рука дрожащая,

тот пистолет растерянно

держащая,

особенно тогда она страшна,

когда сто раз пред тем была

нежна…

Но, слава богу, жизнь

не оскудела,

мой Демон продолжает

тосковать,

и есть еще на свете много

дела,

и нам с тобой нельзя

не рисковать.

Но слава богу, снова

паутинки,

и бабье лето тянется на юг,

и маленькие грустные

грузинки

полжизни за улыбки отдают,

и суждены нам новые порывы,

они скликают нас

наперебой…

Мой дорогой,

пока с тобой

мы живы,

все будет хорошо

у нас с тобой…

Вот я и думаю: а вдруг еще кому-то повезет. Мечты, мечты...